Галина Тюнина — выдающаяся актриса нашего времени. Даже в актерской коллекции «Мастерской Фоменко» она сияет, как крупный бриллиант. Поводом для встречи стал выход фильма «20 сигарет», где Галина сыграла Снежную королеву, но разговор пошел о сути театра.

— Вас знают по работам в театре, по «Ночному…» и «Дневному дозору», по «Дневнику его жены». А я вас видела в сериях «Ералаша», в короткометражках студентов Андрея Смирнова. Что вам дает такая работа — малобюджетная, малоизвестная?

— Когда речь идет о работе, совершенно не важно, какой у нее бюджет, будет ли она известна. Бюджет не помогает качеству и уж тем более не определяет цель и смысл. Слава богу, этот закон нельзя отменить. Согласие определяется самой работой, теми людьми, с которыми предстоит вступить в рабочие отношения, задачами, которые они ставят передо мной. Для студентов Андрея Сергеевича Смирнова короткометражки были началом творческого пути, и их желание работать, пропускать профессию через пальцы определило мой интерес. Работа наша состоит из массы нюансов и тонкостей, она ручная, и никакая техника ее не заменит. Если есть процесс ручной работы, он и интересен.— В «Дозорах», как в некоторых театральных работах, вы прикасаетесь к мистике. Влияют как-то такие работы на жизнь?

— Нужно всего лишь допустить, что, помимо того, что ты знаешь как реальность, есть параллельные миры, существование в том, что невидимо. Для меня происходящее в «Дневном дозоре» — реальность, у которой есть свои законы, свое пространство, где люди бьются и схватываются, как в «физическом» мире. Там происходят битвы более мощные, чем можно себе представить.

— Есть архивные спектакли, которые уже не играются, там у вас россыпь ролей. Они вас как-то тревожат?

— Нет-нет. Они иногда дают о себе знать, когда есть смысл возвратиться к ним, но возвратиться к ним на том этапе, на каком они были сделаны, невозможно. Значит, может идти разговор о новой редакции какого-то спектакля. В данный момент есть такие мысли в связи с новым зданием. Может быть, «Чичиков. Второй том», может быть, «Балаганчик». В любом случае спектакль должен будет пережить вторую редакцию. Надо заново над ним работать, все начинать с нуля.

— Роли в «Носорогах» Ивана Поповски — Домашняя хозяйка, мадам Беф — отличаются от ваших утонченных образов, которых большинство. Что для вас «Носороги»? Это было доступное театру предостережение: люди, переставшие мыслить самостоятельно, превращаются в тупых чудовищ?

— Когда Ваня Поповски приступал к репетициям, казалось, что работа займет несколько месяцев. Она заняла полтора года и оказалась гораздо труднее, чем мы предполагали. Про такую пьесу как «Носороги» люди говорят: не надо, сократите. В силу уже этого обстоятельства, мне кажется, там есть чем заниматься.

А наша работа — это прежде всего слово.

— Полунин говорит: словами легче. Набрал — и сыпь ими.

— Ну если сыпать, тогда легче. Слово — вещь капризная. Сыплешь ты словами или понемногу отмериваешь, слово имеет точное воздействие и точный адрес. Оно может закапризничать и не работать.

— Как вы общаетесь со словом, чтобы оно вас слушалось?

— Через определение действия. Это простейшие вещи, которые становятся все сложнее. А слово — это выражение мысли. Мысль может быть впереди слова, позади слова, может быть скрыта словами, завалена ими, а может быть над словами. Мысль живет в своем времени, на своей скорости. Если это не прорабатывается, игра несет на себе внешний отпечаток и теряет свою суть. В этом смысле зритель не дурак — он всегда чувствует облегченную форму театра или насыщенную.

Спектакль изменчив, он меняется и развивается. Вы смотрите премьеру и понимаете: что-то в этом спектакле может достичь определенной высоты. А бывают премьеры, на которых понимаешь, что спектакль развиваться не будет. Очень часто суждения, выносящиеся на премьере, говорят о вкусе зрителя и театральной критики, которая руководствуется внешним сиюминутным настроением.

— Наверное, вы сейчас — о спектакле «Три сестры», который, по общему мнению, сложился через несколько месяцев после премьеры, а критики приходят только на первые показы… По-вашему, «Три сестры» о чем?

— Прозоровы — особенные люди, начиная с отца сестер. С воспоминания о нем начинается пьеса. Все люди, окружающие этот дом, входящие в этот дом, тоже другие. Живя жизнь с этими людьми, я понимаю, насколько мы сейчас далеки друг от друга…

— «Живя с этими людьми» — вы имеете в виду сестер Прозоровых?

— Сестер и весь прозоровский дом. Когда вы смотрите, вы тоже проживаете с ними их жизнь, если удается, конечно.

Реанимировать вялого человека — не задача театра. Театр не должен развлекать, заниматься тормошением вялых душ. На театр отзываются люди, имеющие вопросы. Театр — это работа воображения. Если оно у человека есть, он догребет вместе со всеми. Если его нет, работать с таким человеком очень сложно. И быть для него интересным сложно.

Сестры — особенные женщины. Может, именно потому, что они себя не щадят и о себе не думают. О своем личном счастье не думают, что по нынешним временам невообразимо. Все вокруг нас говорит сейчас о том, что должно быть личное счастье. А у этих людей нет стремления к счастью лично для себя.

Дочки генерала — это тоже образ и символ, очень конкретный. Девочки, воспитанные отцом, заставлявшим учить языки, ненужные в тех условиях и обстоятельствах, в которых сестры находятся.

— Часто персонажи Чехова жалуются на возраст. «Мне 47 лет», «Мне 60 лет, я одинокий, ничтожный старик», «Мне уже 24-й год, работаю уже давно, и мозг высох, подурнела, постарела». А вы — чувствуете усталость от жизни? Вы чеховская барышня в этом смысле?

— Нет.

— Значит, этот нудёж…

— «Нудёж»? Вы судите о Чехове! Это ваше сугубо личное восприятие Чехова. Но вас будут читать люди, вы театральный критик. «Нудёж» — это то, чего в Чехове нет. Это самый жизнеутверждающий драматург. Если возникает ощущение нудного, жалостливого отношения к себе, оно идет от людей, интерпретирующих текст. Это наша с вами общая ошибка. Но это не значит, что вы должны воспринимать Чехова через мою или еще чью-то призму.

— Книгу Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова» читали?

— Нет. И не надо ее читать. Личная жизнь Чехова меня не интересует. Нельзя описать необъяснимое и невидимое.

— Но вы иногда играете — необъяснимое и невидимое…

— Он в пьесах все написал — для читателей, артистов, зрителей. Этого достаточно. У меня есть знакомая, педагог, она в свое время училась у Анатолия Солоницына. Я ее спрашиваю: как преподавал такой большой, удивительный артист? Оказывается, он говорил одно: все в тексте. Не больше и не меньше.

— Вы по-прежнему переписываете роли от руки?

— Да. Чтобы лучше запоминать текст. Это очень удобно — слова лучше запоминаются. Можешь вспомнить, как ты их писал — ставил дефисы, разносил слова. Печатные буквы для меня неживые, сливаются.

— На экраны вышел фильм «20 сигарет» про жизнь рекламщиков, вы там играете королеву йогуртов Маргариту Павловну.

— Структура материала может открыть возможность работы со словом, а может ее перекрыть. Всегда хочется, чтобы материал предполагал тот воздух, ту жизнь, которая есть в человеке, и чтобы она не была абсолютно выражена, но чтобы она там была. Бывает материал, в котором нет этой внутренней жизни, она вся искусственно созданная, фальшивая. Мне показалось, что в «20 сигаретах» она есть.

— Из артистов Театра Фоменко только Андрея Казакова видела в рекламе — кофе «Нескафе». Для рекламы йогуртов у вас слишком строгий и роскошный вид, но рекламе дорогой мебели и одежды вы составили бы счастье. Но ведь нет, нет и никогда?..— Моя профессия не для рекламы, конечно. Работы для интереса и для заработка для меня не бывает. Одно обязательно возьмет верх. Нельзя полдня посвящать себя духовной жизни, полдня — материальной. Это мое личное убеждение. Все-таки чему-то одному.Реклама сама по себе может быть интересной, может быть художественной. Но рекламировать вещь, говорить, что, приобретя это, ты можешь стать счастливым, упирать на это — нет.

— Театр Фоменко много путешествует. Вам хотелось бы остаться в какой-то стране на год, два, поработать или просто пожить?

— Нет. А зачем? Я люблю свою страну. На настроение лучше не опираться — это вещь коварная. У меня особое отношение к Италии, к Риму, но просто пожить там некогда. Надо делать свое дело здесь.

— Что вы боитесь потерять?

— Ничего нельзя потерять из того, что тебе принадлежит. А что не принадлежит, не удержишь.