Часть I. Понять прошлое, чтобы осмыслить настоящее«История — учительница жизни». Отец истории древний грек Геродот вряд ли подозревал, что спустя две с половиной тысячи лет после того, как он высказал эту вполне для него очевидную уже тогда фразу, смысл ее будет упорно оспариваться. Какая, мол, «учительница жизни», какие там попытки «понять прошлое, чтобы не делать нелепых ошибок сегодня и завтра», кому он нужен, размышляющий над трудной историей своего Отечества гражданин, если существуют политическая целесообразность и конъюнктура! Мы все это уже неоднократно проходили — особенно в советский период господства истмата, лживых школьных и вузовских учебников истории, сверстанных по кальке «Краткого курса истории ВКП(б)». Казалось, годы перестройки и последующих демократических ожиданий дали надежду на демифологизацию истории, борьбу мнений в отечественной историографии и нормальное преподавание истории в школе. Ан нет. В сегодняшней России мы наблюдаем все более очевидное желание власти возродить сугубо инструментальное использование истории как механизма политического зомбирования.Сегодня мы начинаем публикацию газетной версии новой работы Юрия Афанасьева — известного историка и общественного деятеля, озабоченного тем, способно ли сегодняшнее российское общество к серьезному разговору и размышлению о своей собственной истории.Истина — выше России.Иван БунинПоявится ли у России единая и правдивая история?Действительно, проблема здесь есть, и очень большая. В самом сжатом виде ее можно представить так. Само по себе наше прошлое не есть основание для гордости, но и не повод для стыда. Оно во всей его совокупности представляет собой предмет познания, осмысления и, наконец, понимания. Сквозь череду событий прошлого, через напластования самых разнообразных форм, в которых оно воплощалось на крутых поворотах истории, каждое новое поколение и каждый раз заново пробивается к их смыслам. «Каждый раз заново», потому что смыслы — это не округленные временем, раз и навсегда данные булыжники. В готовом виде их, как и факты, извлечь из прошлого нельзя. Смыслы — это отыскание ответов на мучительные вопросы, которые задает прошлому наша современность. Именно постижение смыслов делает всех нас сопричастными к прошедшим временам и тем самым дает возможность каждому узнавать самого себя в обретаемом общем понимании истории. Это и есть, иначе говоря, обретение коллективной идентичности.Проблема же в том, что общее понимание не достигается усреднением разных смыслов до общего, непременно положительного их наполнения. Как бы этого кому-то и не хотелось. Общее понимание прошлого (оно никогда, конечно, не будет общим абсолютно для всех) складывается только тогда, когда разнообразные, зачастую противоречивые памятные образы вписываются в некую упорядочивающую рамку, придающую событию или периоду прошлого определенную осмысленность.Поскольку история была до и будет после нас, мы — ее преходящий момент, ее настоящее. В таком смысле мы — ныне живущие — всегда в центре, в сердцевине, на гребне истории. Не вне, не просто «после» любых, когда-либо свершившихся событий и состояний истории, а в зените, до которого докатились ее последствия. Иными словами, настоящее — это развязка всего происшедшего ранее. А развязка нынешней нашей развязки еще впереди. Перемещающееся настоящее есть смысловая кульминация, допустим, противоречивости петровских реформ, потерпевшего поражение восстания декабристов или форсированного свертывания нэпа. Явления и структуры, опосредованные иногда очень многими и разными предшествующими состояниями, присутствуют в настоящем как продолжающиеся процессы. Их надо лишь уметь увидеть таковыми, а это и означает: понять прошлое. И тогда, на этом основании, глубже осмысливая настоящее, мы сможем увереннее смотреть в будущее.Вот почему плохо понятая история — вещь весьма болезненная и даже крайне опасная. Неспособность разобраться в собственной истории не дает выработать коллективную идентичность, то есть не дает сформировать общее представление о самих себе на какой-либо другой основе, кроме как на основе националистической. Так бывало уже — и к сожалению — со многими народами. Например, еще в тридцатых годах прошлого века, в период становления известных тоталитарных режимов, еще до трагической схватки во Второй мировой, талантливый французский публицист и поэт-академик Поль Валери заметил, что из поля зрения плохо понятой истории ускользают «отношения первостепенной важности», а поскольку отбор «фактов» ведут на ее делянке произвольно, она представляет собой «ужасную мешанину», содержит в себе все и дает примеры всему. В силу этого плохо понятая история не способствует постижению смыслов, а, напротив, «заставляет мечтать, опьяняет народы, порождает у них ложные воспоминания, растравляет их старые раны, вызывает у них манию величия и манию преследования, делает нации желчными, высокомерными, нетерпимыми и тщеславными», и в этом смысле «история — самый опасный продукт, выработанный химией интеллекта».Возможно ли, что оценки прошлого сблизятся?Пока это очень маловероятно. Точнее говоря, предпосылки-то для такого сближения сейчас складываются, но складываются они как предпосылки для объединения восприятий большинством людей наиболее важных событий из нашей истории именно на основе плохо понятого, ложно представленного прошлого. Иначе говоря, худшие опасения, названные Полем Валери и уже когда-то испытанные нами, кажется, сбываются снова. На этот раз потому, что произошло на первый взгляд странное, но оттого не менее опасное совпадение и соединение заинтересованности власти и населения страны увидеть наше прошлое в кривом зеркале.Власти нужно такое прошлое, которое бы ее полностью устраивало. В этом смысл ее бесконечных призывов и инициатив по переписыванию истории с целью «сбалансировать» в ней темное и светлое и по созданию единого школьного учебника для воспитания «патриотизма и гражданственности» на «положительных примерах». Глубинный же смысл озабоченности власти отечественной историей в том, что история для власти — важнейший и сегодня едва ли не единственный способ собственной легитимации. В настоящем оснований для этого практически не остается никаких. Декларации о том, что мы «поднимаемся с колен» и становимся «великой державой», оставаясь декларациями, нейтрализуются убийственными фактами: ухудшение здоровья и усиление поляризации населения, рост коррупции и преступности, в которых круто замешана сама власть.Остается прошлое, которое, чтобы стать средством легитимации, должно быть непременно в целом успешным и желательно героическим.Иначе говоря, «общее понимание» прошлого, состоящее из множества памятных образов, надо сделать обязательно положительным. Например, победа в Великой Отечественной войне. Нас десятилетиями убеждали, что власть и победа неотделимы друг от друга. В итоге в сознании властей предержащих утверждается ими же нарисованная схема: сегодня мы правим потому, что Советский Союз одержал победу под руководством советской власти, а мы — ее законные преемники.У большинства людей — свой интерес в идеализации прошлого. Основанием роста национализма и ксенофобии последнего времени стали обманутые надежды на быстрые и ощутимые перемены к лучшему, перенесенные унижения в связи с распадом Советского Союза и утратой Россией роли великой державы. В качестве компенсации за разочарования, унижения и невзгоды многим людям хочется видеть хотя бы в прошлом своего рода отдушину. Хочется воспринимать историю вопреки тому, что происходило совсем недавно, как нескончаемый успех, как пресловутое «триумфальное шествие», в ходе которого наш народ только то и делал, что одерживал победы в войнах, приумножал национальное богатство и способствовал росту державного могущества.При этом советский период никак не выпадает из воображаемой общей триумфальной линии, а, наоборот, только укрепляет ее. Потому что победа во Второй мировой войне считается самым грандиозным, самым великим событием всей советской истории. Память о войне — не только самое мощное позитивное воспоминание, но и, пожалуй, самое надежное основание коллективной идентификации. А дальше все та же схема: мы сокрушили фашистскую Германию и тем самым освободили не только свою страну, но и Европу от «коричневой чумы». Поэтому значение Победы — всемирно-историческое, а власть, обеспечившая такую Победу, — законна и потому незыблема.Круг замыкается. У власти и населения появился и нарастает общий интерес или одинаковая психологическая установка по отношению к прошлому: вытеснение из памяти главной травмы российской истории ХХ века — трагедии сталинизма и всего, что с этой трагедией связано, что ее обусловило. Это и есть основная причина расстройства памяти новой России.Чтобы ответить на соединенный запрос власти и населения, историю надо не прояснять, а еще больше мифологизировать. Прошлое снова надо «подчищать», из него опять надо удалить очень многое, что не работает на потребу текущего момента, и, соответственно, добавлять то, чего всем сегодня так сильно хочется.Почему мы преувеличиваем значение Победы?Строго говоря, слово «преувеличено» для постижения сути Победы не годится вообще. Ее значение категорически искажено, надо бы сначала понять смысл этого события и только потом пытаться его с чем-то как-то соразмерять. Если мы озабочены поиском истины, а не идеологических вердиктов, тогда никаких запретных зон, никаких «священных коров» не бывает. Хотя и с этим далеко не все согласны. Для очень многих вполне порядочных людей остается незыблемым правило: все что угодно обдумывай заново, только не войну и не Победу. Память о погибших — святыни, их трогать никак нельзя.А если эти святыни мешают обрести самого себя, если они превращают жизнь в опасное блуждание в потемках?Если же внимательно и непредвзято, преодолевая уже сложившиеся представления, посмотреть на все, в том числе и на Великую Отечественную войну, то, может быть, откроется совсем другая картина? И не только в отношении цены Победы, рассуждая над которой один из участников войны, замечательный писатель Виктор Астафьев, задал вопрос: «А была ли Победа?..».Если добраться до глубинных смыслов войны, будет, скорее всего, понятно, что в этой войне столкнулись два деспотических, тоталитарных режима. С точки зрения жестокости, бесчеловечности, с точки зрения безумной устремленности к мировому господству они ничем, в сущности, друг от друга не отличались. Для того чтобы иметь основание сказать: «Но мы не такие, ведь они же на нас напали» — пришлось специально изобрести такое понятие, как «Великая Отечественная война». С помощью этого понятия стало возможным уйти от неприятных для нас воспоминаний и раздумий о Второй мировой.Из плохо понятой истории получается, что СССР вступил в войну 22 июня 1941 года, а не 17 сентября 1939-го. На самом деле мы участвовали в войне с 1939 года. На стороне Гитлера. В союзе с Гитлером.В этом свете и война, и Победа смотрятся уже иначе по сравнению с привычными представлениями об этих событиях.При всей важности и значимости памяти о войне и о Победе для подавляющего большинства россиян это самая дорогая и близкая их сердцам память — и эта память может быть, в ходе обретения коллективной идентичности, подвергнута серьезным испытаниям. Память о войне и о Победе может стать нелегкой и даже мучительно болезненной по причине заключенной в ней самой амбивалентности. Ведь в этой памяти неразделимо перемешаны такие раздирающие противоречия, как массовый героизм участников войны и преступная сущность сталинизма, добытая многомиллионными жертвами свобода и еще большее усиление и расширение советского насилия и угнетения.Война и сталинизм, свобода и насилие слились в одной памяти. Их надо бы как-то развести, но при этом разрывается в клочья все полотно войны и Победы, сотканное из плохо понятой истории.Когда говорят о Победе, говорят, по умолчанию, о победе над Германией, а тема победы над нацизмом при этом звучит приглушенно. И опять неслучайно: если мы победили нацизм, то какой политический режим мы получили у себя как победители? Этот вопрос имеет огромное значение и сам по себе, но он к тому же тянет за собой и другой трудный вопрос. Да, мы освободили от «фашистской» Германии и захваченные территории Советского Союза, и Европу, и «все прогрессивное человечество». Но разве не сопровождалось это освобождение укреплением и расширением того самого деспотического режима, что одержал победу над национал-социалистической Германией? Тогда Победа опять становится в иной ряд смыслов. Одно дело — победить врага и принести народам свободу и счастье, другое дело — победить и тем самым укрепить могущество сталинизма как разновидности национал-социализма и продлить его существование еще дальше на неопределенный срок.Память о войне приобретает все более помпезный характер, а вместе с тем и откровенно националистический смысл. Победа в этом плане — лишь очередное проявление «вечного героизма» русского народа. Победа над нацизмом сводится к освобождению страны от иноземных оккупантов, которые многократно покушались на священную русскую землю. Память о войне лишается, таким образом, глубинного смысла. Ее вклад в формирование коллективной идентичности ограничивается «патриотической» риторикой, затемняющей истинные ценности, во имя которых велась война: свобода и разгром нацизма.(Продолжение следует)