Звезда Евгения Урбанского ослепительно вспыхнула на заре оттепели. И упала на могилу этой хвалимой-хулимой эпохи. В возрасте Христа этот актер уникального дарования погиб в каракумских песках на съемках осенью 1965-го. Его место — пусто…

Сквозь шумы времени еще можно различить в записи звучащие в его исполнении стихи поэта, о мистическом сходстве с которым все говорили. А в чьем-нибудь доме со старого магнитофона можно услыхать обрывки острот, смеха, гитарные аккорды и — побоку все календари, все юбилеи — «Гори, гори, моя звезда!».Гори, сияй, незримая, в беспросветном небе, проткнутом сторожевыми вышками, обжигай душу подростка — сына политзэка. Не томным романсом звучи, а заветом знаменитого солиста Ленинградской оперы и театра Особлага «Минеральный» Николая Печковского:— Вам, Женя, в драму бы!..

Незваный, долгожданный

Его не звали и — он пришел сам. В год Двадцатого съезда — для отпрыска «врага народа» события наиважнейшего — безвестный студент Школы-студии МХАТа явился без приглашения на «Мосфильм» к режиссеру Юлию Райзману, отчаявшемуся в поисках актера на главную роль — большевика двадцатого года Василия Губанова.

«Бог послал!» — ахнет про себя атеист Райзман, в один миг прозрев и будущие трудности (у новичка-самозванца ни малейшего представления о специфике кино), и будущую удачу.— Он ходит, как Губанов, ест, как Губанов, — не нарадуется и Габрилович, автор сценария, — смеется, мучается, влюбляется, совсем как наш Вася!..

«Вася» же тем временем вживается в совсем другую роль в дипломном спектакле. «Новый русский» чеховской поры Лопахин с его выстраданным «Боже мой, господи, вишневый сад — мой!» поразит корифеев мхатовской школы.

А для кинозрителей разных стран 25-летний Евгений Урбанский становится воплощением идеально-хрестоматийного образа русского коммуниста в одноименном фильме.

Час премьеры «Коммуниста» совпадает с часом премьеры «Ученика дьявола» Б. Шоу на сцене театра им. Станиславского. Евгений Леонов не мог забыть, как с вводом его младшего тезки преобразился, задышал по-новому весь спектакль.

«Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана!». Не так ли возвестил о себе эпохе этот белозубый красавец-богатырь с доверчивой улыбкой, отличающей его от поэта, чьим alter ego мечтал он быть? И молодая эпоха ответно улыбнулась ему: ты нужен, ты желанен.Высвечено грядущее, очищается прошлое. Чистое небо возвращено летчику Астахову — Евгению Урбанскому. Баллада о солдате немыслима без счастливой встречи его фронтовика-инвалида с женой. Неотправленное письмо найдет своего адресата. Большая руда необходима жизни столь прекрасной, что ей можно принести и свою — не в жертву, а в дар!..

Трагедия? О, Шекспир — это такая силища, а «когда некоторые говорят, что образ Губанова трагичен, то я с ними не согласен…».

— Женя, мы ждем тебя в своем «Современнике»! Мы хотим вместе с залом ставить вопросы и вместе над ними думать…

— Мне этого мало, Табаков, я требую и не боюсь ответов, я не уступлю права искусства обольщать!

Да, современников-сверстников в репертуаре Урбанского раз, два и обчелся. Будто все взволнованнее взывает к нему былое — Отечественная ли, Гражданская (в один и тот же год персонажи-антиподы: чекист в фильме «Испытательный срок» по повести П. Нилина и Мышлаевский в «Днях Турбиных» на сцене). А то и вовсе непроглядный 1692 год в любимом им спектакле «Сейслемские ведьмы» по А. Миллеру, вышедшем в 1962-м…

Есть актеры, для которых жизнь — игра. Для Урбанского же и актерская игра — продолжение его жизни… Какой?

Раскрыть бы наугад книгу о любимом актере детства!.. Да вот беда, не написаны книги, не заполнены пробелы, не разгадана судьба.Дети и отцы

Его отцу за сорок на единственном фотоснимке, глядящем со стенда Интинского краеведческого музея. Красивое замкнутое лицо, а в молодости, должно быть, умел улыбаться, как сын?..Лишь из следственного дела Якова Самойловича Урбанского можно узнать, что его первенец Евгений до четырнадцати лет жил в Алма-Ате.

«Детство я провел в заполярной Инте», — утверждал популярный артист на встречах со зрителями, в интервью, никогда не упоминая имя яблочного города — имя своего детского изгойства и недетских страхов, безотцовщины и нищеты.

Отцовская же история с географией, начавшись в 1904-м в украинском селе, втянет в себя Урал, вступление по «ленинскому призыву» в ВКП(б), Сибирь, Комакадемию в Москве и, вознеся его высоко — на пост 2-го секретаря ЦК КП Казахстана, в злосчастном 1938-м кинет в бездну тюрем, откуда не взмолишься: «Жди меня…».

Только через семь лет, уже из Интлага, сможет он подать весть: что с любимой женщиной и детьми — в памяти малышами? («А вы с уведомлением», — советует лагерный «почтовый бог» Алексей Каплер.) И — о, счастье! — живы, живы, не в неволе и не отреклись.

Вкалывая в угольном забое с неистовостью, с какой его сын в образе коммуниста Губанова будет рубить лес, бывший коммунист Яков Урбанский отныне видит свет в конце туннеля — не будущего всего человечества, а тихий, теплый свет своего домашнего очага. Человек недюжинной энергии, живого, цепкого ума, на практике осваивая горно-шахтное дело, он — не пройдет и года — будет выпущен «на волю» бессрочной ссылки с должностью начальника участка, северной зарплатой, возможностью вызвать семью.

Вьюжным вечером весны 1946-го впервые засветятся окошки деревянного рубленого дома на берегу Большой Инты. В полярный летний белый день без ночи вспенится — не прообразом ли обретенного вишневого сада? — черемуха. Зацветет и картошка за изгородью, непрочной и условной — как грань между волей и зоной. Между ролью на сцене и — в том же исполнении — вне…

Еще один известный отец — Павел Аксенов — многолетний сиделец Интлага-Минлага, сводя в воспоминаниях счеты с судьбой, непроизвольно меняет интонацию, говоря о «магии и чародействе» крепостного театра Инты тех фантасмагорических лет.

— Сегодня — ты, а завтра — я! — Только ли арию Германна из «Пиковой дамы» исполняет тенор Печковский под рукоплескания верных и неверных слуг ГУЛАГа, ссыльных «контриков» и «вольняг». Только ли у артистов этой завидной по составу группы — из «костюмов» с номерами на спинах да в костюмы «Паяцев», «Кармен», «Лебединого озера» — «здесь кончается искусство и дышат почва и судьба»?

Здесь, у Полярного круга, где зима крадет у людей и природы весну, снег черен от угольной пыли, «тульские заборы» зоны теснят тайгу, а первые жилые дома по сей день пленяют взор «лица необщим выраженьем».

В малочисленных классах школы педагоги обращаются к детям «контры» и вохры на вы, учат художественной декламации («Женя, наполняйте паузу смыслом!»), музыке и правильному английскому, подкармливают домашними пирогами, а в субботники-воскресники дружно трудятся вместе, бок о бок с подконвойной «массовкой».

Калейдоскоп ярких характеров, ситуации, о которых в книгах не прочтешь. Реальность, существующая во всех жанрах сразу — от скрытых или обнаженных драм до явных водевилей. И еще молчание – важнейшая составляющая этого не «упраздненного театра» Инты конца сороковых. Молчат о своем «преступлении и наказании» отцы, молчат о пережитом их дети. Ни сговора, ни обета, ни запрета. А что?..

Пройдет несколько эпох, и кинодраматург Валерий Фрид (вместе со своим однодельцем и будущим соавтором Юлием Дунским работавший на интинской шахте под началом Якова Урбанского) в самоироничных «Записках лагерного придурка» скажет о «чистых людях, преданных революции и ею же преданных» безо всякой иронии: «Они для меня — герои высокой трагедии».

«Но сейчас идет другая драма»

В 1955 году, получив справку об «отсутствии состава преступления», Урбанский-старший от приглашения восстановиться в рядах правящей партии отказывается наотрез.

Казалось бы, кому как не ему, одному из редких недострелянных Сталиным крупных партийцев, с восторгом принять «восстановление ленинских норм» вкупе с явной перспективой (ему чуть за пятьдесят) нового взлета на самый «верх»? Но… «наполняйте паузу смыслом, Урбанский!». Ни хрущевский доклад, ни падение на глазах «декораций» Минлага в 1957-м, ни триумф вряд ли возможного ранее «Коммуниста» с сыном в главной роли (чьи слова из интервью «Я сыграл своего отца» разлетятся по всему свету) не изменят трагической сути отцовского молчания, постичь и передать которую — не в предназначенной ли ему свыше роли? — не суждено и лишь ненадолго пережившему его сыну.

Сам же актер чуть ли не с отроческих лет видит себя в образе Владимира Маяковского, чьи стихи читает со всех доступных ему сцен — от лагерной Инты до Парижа и Гвадалахары, на радио, в телеспектакле (увы, записи не сохранилось), «чем-то, несомненно большим, чем внешнее сходство», поразив при близком знакомстве сестру поэта, а затем и Лилю Юрьевну Брик. Утверждение «я знаю о нем все» талантливого жизнелюба и актера огромного творческого диапазона, напрочь лишенного самодовольства, не удовлетворенного ни одной из своих ролей в театре и в кино (включая и роль Губанова, принесшую мировую известность), волей-неволей рождает тревожный вопрос: все — это включая и Смерть?..

И отчего Иннокентий Смок-туновский, на весть о гибели друга вскричавший: «Женька, Женька, ну зачем ты сел в этот автомобиль?», эпоху спустя обронит: «Ушел вовремя»?..

В восьмой — последний — год актерской жизни Урбанский как-то особенно метался, тяготясь и популярностью, и яркой внешностью, говоря, что хотел бы сыграть «старика, кого-нибудь смешного, даже урода».

Уезжая, радовался, что по возвращении со съемок начнет репетировать Отелло…

Грустный это соблазн: представить, каким бы он мог быть Понтием Пилатом, Воландом или, скажем, «ворошиловским стрелком»… Ушедшие нынешней весной Михаил Ульянов и Кирилл Лавров были пятью годами старше своего далекого молодого коллеги, собрата, артиста, вписанного в свою эпоху и рвущегося из нее — то ли к нам, то ли к нашим потомкам…