Ульрих Зайдль — один из самых радикальных, бескомпромиссных европейских режиссеров. Выйдя из документального кино, и в игровом остается верным своему методу «частных хроник»: максимально приближенного, достоверного раскрытия человеческой сущности. «Собачья жара» удостоена приза жюри Венецианского кинофестиваля. «Импорт-Экспорт» — участник юбилейного Каннского смотра.Его провокативное кино — беспристрастное исследование человеческой природы. Его герои: эксцентрические фрики, обитатели задворок урбанистического гетто, безработные, эмигранты, умирающие из клиники для престарелых. Все, что кино прячет за кулисы гламура, Зайдль извлекает на авансцену своих актуальных «документальных» зарисовок: брезгливое отношение к старости и бедности, немотивированную агрессию, тучи комплексов, психопатий и фрустраций, душащих внешне благополучное общество потребления.В Москву именитый режиссер приехал представлять свой «Импорт-Экспорт».В фильме «Импорт-Экспорт» — две истории. Безработный Пол из Вены вместе с отчимом вынуждены отправиться в Украину: там можно сбыть устаревшие игровые автоматы. Медсестра Ольга из украинской глубинки едет в Австрию, оставив дома маленького ребенка и мать. И ее гонит безденежье…— Есть ощущение, что сегодня бежит вся планета. Восток устремляется на Запад, Запад рассматривает Восток как сферу собственных интересов. Это новое и весьма хаотичное переселение народов — побег? Тогда от чего?— Да. Я бы добавил: вынужденное бегство, потому что людям ничего другого не остается. Побег от нищеты, стремление к достойным условиям существования.— Значит, не бегство от себя?— Думаю, нет. Скорее поиск лучшей жизни, гармонии с собственным самоощущением. Оба моих героя, по сути, безработные, оба просто вынуждены уезжать.— Сегодня миграция, политика, экономика стирают границы, но человек по-прежнему одинок: и здесь, в странах бывшего соцлагеря, и у вас, на Западе. Как в этом хаосе обезличивания обрести и сохранить собственное лицо: отдельно взятого человека, отдельно взятой страны?— Сложно сказать. Границы внешние, да, вроде бы стираются, особенно в Европе. Но есть внутренние рубежи, преграды, разрывы. Они — серьезнее. Например, границы между бедными и богатыми. Различия эти со временем только увеличиваются. Мне кажется, что пришла пора, когда этот водораздел, я бы сказал, оказался кощунственно велик. И на Востоке, и на Западе. В Украине, к примеру, не так уж много богатых людей. Но зато не счесть чрезвычайно бедных. И условия, в которых они живут, невыносимы. Я выбрал Украину для съемок и словно совершил поездку в прошлое Европы. Моему сердцу близок менталитет людей Восточной Европы. Я бы не хотел, чтобы Восток так бездумно принимал западный стиль жизни, ценности. Существуют не только материальные ценности. Когда все станут одинаковыми, будут носить одинаковую одежду, есть одинаковую пищу, читать одни книги и слушать одну музыку, мы потеряем окончательно свою аутентичность.— Есть ли какие-то особенные черты Австрии, которые нам со стороны неприметны?— Живя внутри страны, еще меньше можешь оценить национальные особенности. Но, мне кажется, наш фильм показывает Австрию максимально точно. Во всяком случае, мы старались…— Ваш фильм ломает стереотипы восприятия.— Рад это слышать.— В «Импорте-Экспорте» самые поразительные сцены сняты в клинике для престарелых. (Снимали в самой настоящей больнице. Актеры задолго до съемок начали посещать клинику. Их хорошо знали медперсонал, пациенты. В титрах напротив фамилий ряда стариков, сыгравших самих себя, стоят траурные крестики.) Из вашего фильма следует, что старость это и есть ад. Не где-то там, в страшном аидовом подземелье, здесь, рядом с нами, люди не живут, молят о смерти, как о пощаде. И в то же время на что-то надеются…— Как бы мир ни менялся, этого не изменить. Все равно станешь ветхим. Можно лишь в некоторой степени влиять на то, как и каким придешь к этому финалу. На Западе, в богатых развитых странах, старость хороша только тогда, когда люди чувствуют себя в старости молодыми. И тема смерти табуизируется.— Эти эпизоды, снятые в доме престарелых, не выходят у меня из головы. Для меня они стали разговором о сущностном, о страшном. О чем люди предпочитают не только не говорить, но и не думать…— Что значили для вас встречи с людьми, стоящими на пороге смерти?— В самом начале, когда в первый раз туда приходишь, это трудно выдержать. Просто ты не привык видеть людей в таком отчаянном, изношенном состоянии, в ситуации полной беспомощности, абсолютной зависимости от других. Хотелось одного — бежать оттуда. Но чем чаще ты приходишь, чем больше времени там проводишь, знакомишься ближе с людьми… Не то что привыкаешь. Ужас словно делает шаг назад, и в этом кошмаре ты начинаешь различать разные цвета. Даже в этой жути, когда умирают буквально на твоих глазах, можно рассмотреть красоту в людях, в их достоинстве, в умении любить и терпеть.— Любопытно, что погода в ваших фильмах играет первостепенную роль. В «Собачьей жаре» городской сорокаградусный зной, казалось, плавил не только мысли людей, он дирижировал поступками и чувствами, накалял внутреннюю агрессию. В «Импорте-Экспорте», особенно в его украинской части, лютая зима примораживает, лишает воли. И в то же время подталкивает героев на решительные действия. Фильм начинается с долгого концептуального кадра. На фоне стылых блочных домов (здесь даже зимой не топят) нелепый водила пытается долго и безуспешно завести плохонький мотоцикл. «Собачья жара» стала для зрителей обжигающим душем-шарко, «Импорт-Экспорт» — ледяным обливанием. Зачем эти экстремальные метереологические условия?— Я пытаюсь воссоздать в фильме плотную атмосферу. «В «Собачьей жаре» температура, зашкаливающая за максимум, играла важную роль. Мне нужен был запредельный эмоциональный накал. Я долго не мог начать съемки, ждал, пока температура на градуснике не поднимется выше 37 градусов.— Вы снимаете кино на зыбком пограничье документального и игрового. Эта почти хроникальная достоверность способствует зрительскому доверию? Или важно поднять градус зрительской эмоции за счет шокирующих сцен, снятых без флера ретуши. — В своих фильмах хочу представить мир более разнообразным, чем это принято: наше время, нашу жизнь. Чтобы зритель заново узнавал себя. Я не внушаю иллюзий. У нас и так делаются сотни фильмов, направленных на развлечение, ублажение публики. Необходимы и фильмы, преследующие высокие цели, нацеленные на расширение горизонтов…— Не заигрывая со зрителем, вы отваживаетесь говорить что-то неприятное о нем же самом.— Делаю это преднамеренно. Если я решаюсь что-то показать, считаю это правдой. Вопрос не в том, насколько зрителю «приятно или нет». Вопрос в том, что так есть, — я лишь раздвигаю шторы…— Камера Зайдля часто исследует запретные в кино зоны, показывая изнанку жизни, в которой человек бывает не только не молод, не красив, но и мерзок, неухожен, жалок, отвратителен. Вы очерчиваете для себя какие-то границы допустимого на экране? Или этих границ не существует?— Трудно назвать темы или вещи, на которые априори наложено табу. Их нет. По ситуации смотрю и решаю: что стоит показать, что нет.— Мне понравилась ваша идея, что съемки фильма для вас — это путь, точнее путешествие, вместе с материалом картины, со сценарием. Что же лично для вас открыло это путешествие вместе со съемками фильма «Импорт-Экспорт»?— Действительно, я обогатился. Поразительны встречи с новыми странами, я воочию увидел, как живут там люди. Как справляются со своими проблемами.— Правда ли, что в Украине, решая вопрос о съемках на сталелитейном комбинате, вам пришлось выйти на криминальные структуры, которые этот комбинат крышевали?— Просто других путей не остается. Это единственная возможность начать съемки.— И каковы же ваши впечатления?— Я снимал впервые в Украине. Постепенно сам узнавал положение вещей здесь, на востоке Европы. Когда отдельные люди, которые находятся у власти, могут получать очень большие деньги, в том числе и за решение вопросов, находящихся в сфере их влияния. Эти люди думают, что у всех приезжающих с Запада очень большие деньги. Вот вам еще один стереотип: о большом кошельке западного человека…— В общем, вы их разочаровали.— Скорее да. Многое из увиденного меня по-настоящему потрясло. Например, когда мы снимали в детской больнице, я заметил, что там вообще не было детских игрушек! Мы хотели что-то подарить этим больным детям, но быстро поняли: если отдать деньги директору, то средства пойдут совсем не на детей, и не на игрушки, и не на питание. Тогда мы сами купили игрушки и подарили детям. Но нам сказали, что когда мы уедем, медперсонал заберет игрушки, чтобы их продать…— Известно, что из огромного снятого материала — чуть ли не на 80 часов — лишь малая толика вошла в фильм. Были ли какие-то варианты финала фильма?— Я написал действительно много вариантов. Например, изначально было целых шесть историй, несколько героев, из которых остались двое. Были придуманы совершенно разные концовки. Но сняли мы единственно возможный…— Тот самый, к которому пришли в результате «путешествия со сценарием»…— Да… В одном из вариантов предполагалось, что Ольга в финале возвращается домой, в Украину…— А можно ли предположить в качестве версии, что это фильм о несостоявшейся любви двух людей, которые двигались навстречу друг другу, да так и не встретились?..— Ваше право — предполагать. Но я бы так не сказал. У моих героев в самом деле много схожего, и у каждого свои трудности, которые приходится преодолевать, в том числе и с помощью миграции… Но, поскольку они друг друга так и не узнали, я бы сказал, что оба они находятся в поисках любви.
