Есть старая история о строительстве, которое по ряду причин окончилось неудачей. Сообщая о проекте, источник приводил и мотивацию: «И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли» (Бытие, 11:4). Возведение высотных зданий имеет, иными словами, давнюю традицию, к которой сейчас примкнул и «Газпром».
Зачем строятся башни? Ответ, в сущности, ясен. В приведенном тексте он сформулирован с библейской простотой. Даже на фоне рассказов о дороговизне земли в Нью-Йорке неумолимо проступает основной — символический — смысл небоскребов. И постройка их, и, увы, разрушение — акты прежде всего символические. К небу возносится не башня: возносится явление, ею символизируемое.
В отличие от древних строителей, «Газпром» собирается возводить свою башню не на равнине Сенаар, а в архитектурно, в общем-то, освоенном пространстве Санкт-Петербурга. «Газпром» хочет дать городу «новую архитектурную доминанту». При взгляде на шпиль Петропавловского собора формулировка звучит обнадеживающе. Ясно, что доминанта не будет лишь архитектурной, она будет в высшей степени смысловой (город газовиков и нефтяников), потому что архитектура — это не камни, а особый сложный язык. «Город трагической красоты» превратится в оправу газпромовского офиса.
Есть ошибки, не способные нанести большого вреда. Произносит, допустим, пресс-секретарь «Газпрома» слово «газопровод» с ударением на предпоследнем слоге — и ничего. Давление в трубах не падает. Есть, однако же, и ошибки фатальные. К таковым относится проект небоскреба. То обстоятельство, что «Охта-центр» строится не на месте Смольного собора, а рядом с ним, не имеет уже никакого значения. Нависание кукурузообразного здания даже из-за пределов охранной зоны (весьма, замечу, спорной) приведет к гибели Петербурга как ансамбля. Соответствовать петербургским градостроительным законам небоскреб может лишь в одном положении: лежа на боку.
Согласится ли на такой проект «Газпром»? В разное время приводилось большое количество аргументов против строительства башни — историко-культурных, архитектурных, даже экономических (удар по туристической индустрии Петербурга) — и каждый из них в отдельности вполне мог бы быть достаточным. Я ловлю себя на мысли, что ввиду непоправимости задуманного эти аргументы начинают дробиться и блекнуть. Есть вещи самоочевидные, как хлеб, как воздух. Требуются ли аргументы против строительства небоскреба в Венеции? Полагаю, нет. А ведь мы — Северная Венеция.
Было бы ошибкой рассматривать башню как что-то по отношению к нам внешнее. Задуманное предприятие является до некоторой степени отражением нас самих — с нашими телесериалами, с куршавелями, дачами на Рублевке и, в целом, нынешними представлениями о прекрасном. Планируемый небоскреб — это памятник нашей пошлости, этакий всероссийский «Дом-2».
Разве в нем не отразились главные боли нашего времени? Наша непоколебимая уверенность в том, что жизнь начинается сегодня. При очевидном пренебрежении к прошлому довольно циничной выглядит апелляция местных властей к положению ветеранов и блокадников, жизнь которых под башней якобы в одночасье улучшится. Моя родственница пережила блокаду во флигеле Русского музея и многое, думаю, отдала бы за то, чтобы над этим зданием ничего не маячило.
При первых же известиях о строительстве небоскреба обнаружилась и неготовность властей к диалогу, их стремление рассматривать общественное мнение в качестве досадной помехи. Нельзя не признать, что тактика строителей башни в данном случае безошибочна: не замечать. Не понимать. Мы им: «В этом городе предельная высота — 48 метров». Они нам: «У нас высота хоть и более 300 метров, но зато шесть проектов. Выбирайте!». А странные перемещения охранной зоны? Ее, конечно, можно сузить и до пределов Дворцовой площади, но город-то остается на своем месте и требует защиты. По ходу пьесы «Газпром-сити» незаметно преобразовался в «Охта-центр», но при этом не стал ниже. Зачем с нами так?
Строительство башни — это и проявление нашего комплекса неполноценности, извечного стремления кого-то «догнать и перегнать». Почему мы не можем возделывать свой сад, не заглядывая за забор к соседу? Почему, не зная иностранных языков, называем все на иностранный манер — и чем больше не знаем, тем больше называем? В магазине «Рамстор» на спинах у продавцов написано: «мерчендайзер». Ныряльщиков сменили дайверы, бритоголовых — скинхеды. Ныряют ли первые глубже, стали ли симпатичнее вторые? Заимствования способны обогатить язык, но, используя их, нужно обладать абсолютным слухом.
Вряд ли им обладали те, кто придумал «Газпром-сити» или «Охта-центр»: русскому языку такой способ связи слов чужд. Но ведь иностранные слова появляются у нас вовсе не из любви к чужой культуре. Как раз напротив — от нашего бескультурия. От безвкусицы. От стремления казаться значительнее. Отсюда наша любовь к красивым и непонятным словам (не только иностранным), отсюда неразличение телеведущими «откровенности» и «откровения», «реальности» и «реалии». Потому же церковнославянское «власти предержащие» (Послание к римлянам, 13:1) превратилось в претенциозно-безграмотное «власть предержащие». Та же причина побуждает ПТУ переименовываться в лицеи, институты — в университеты. Этим же, наконец, обусловлено и пристрастие к большим вещам. Замечу в этой связи, что самые высокие в мире небоскребы находятся в Тайбее и Куала-Лумпуре. Нам есть куда расти.
Причиной многих наших бед считал отсутствие культуры Дмитрий Сергеевич Лихачев. Культура — это ведь во многом умение помнить. Человеческая память придает времени объемность. Без памяти о прошлом настоящее остается неразомкнутым, одномерным, обходясь, по сути, и без будущего. Такое настоящее зачеркивает прошлое даже не из враждебности: оно его просто не замечает.
Я не знаю, какие слова нашел Дмитрий Сергеевич для ленинградского начальства 60-х и 70-х, когда убедил его не перестраивать Невский проспект и сохранить «небесную линию города» (речь шла о гостинице «Ленинград», которая в сравнении с газпромовским проектом может показаться скворечником). Но я отлично помню невероятную энергию ДэЭса — так называли мы его в Отделе древнерусской литературы Пушкинского дома, когда он боролся за вещи, казавшиеся ему важными. В такие времена меньше всего он был похож на тихого старца. Возможно, есть в этом некоторая наивность, но я думаю, что будь он с нами — «Охта-центр» бы не устоял.
По свидетельству Д.А. Гранина, Лихачев говорил ему: «Даже в случаях тупиковых, когда все глухо, когда вас не слышат, будьте добры высказывать свое мнение. Неотмалчивайтесь, выступайте. Я заставляю себя выступать, чтобы прозвучал хотя бы один голос» (Дмитрий Лихачев и его эпоха. Воспоминания. Эссе. Документы. Фотографии. СПб., 2006. С. 366). Сейчас этого голоса нет, а другие — то ли невнятны, то ли менее слышны. Мы, ученики Лихачева, пытались протестовать, но письма нашего никто не публиковал, и оно осело, в конце концов, где-то в дебрях Интернета.
Лихачев, наблюдавший Россию в течение почти столетия, не уставал верить в ее возрождение. Даже в девяностые, когда волна пошлости захлестнула нас с головой, он не сомневался, что это — временно. Так почему же должны в этом сомневаться мы, которые уже видим постепенное выздоровление? Мне кажется, что в сравнении с нами, представителями переходного времени, нынешние школьники — это люди совсем уже другого опыта. Другого мира: никогда еще колесо истории не вращалось так быстро. Зачем же мы будем ставить их перед таким архитектурным фактом? Вкусы изменятся, здание устареет, а они будут ломать голову над тем, что делать с нашей стеклянной кукурузой.
Н апоследок же вот какая мысль: кто сказал, что задуманное строительство пойдет «Газпрому» на пользу? Независимо от чьей-то конкретной воли небоскреб станет для этой компании самой большой антирекламой. Причина этого не только в абсолютном неприятии проекта горожанами, стыдливо скрываемом за фразами, что, мол, кому-то нравится, а кому-то — нет. Для всех, живущих здесь и сюда приехавших, раздавленный башней город будет красноречивее любых слов. Негатив в отношении «Газпрома» вырастет пропорционально самой башне.
Говорю это без злорадства или иронии, осознавая, что «Газпром» — это гордость России, что его деньги нужны Петербургу. Так почему же не построить башню за городской чертой? Такая идея находится в полном созвучии и с историей нашего города. Самые роскошные дворцы возводились здесь именно в пригородах, потому что пригороды изначально рассматривались как неотъемлемая часть общего ансамбля. Нам нужно со всей отчетливостью понимать, что строительство небоскреба будет прощанием с Петербургом. А потому — независимо от отношения к строительству «Охта-центра» — следует осознать и масштаб проблемы, с которой мы столкнулись. В этих обстоятельствах диалог Смольного с «Газпромом» кажется совершенно недостаточным. Важно, чтобы в него включился президент, включились горожане, по большому счету — вся страна. Вне всякого сомнения, должен быть проведен референдум. Это вполне надежный инструмент, при помощи которого и следует выяснить, что же нам все-таки нужно — «Газпром-сити» или Санкт-Петербург.
P.S. На фото: мы представили, как впишется «Газоскреб» в архитектурные ансамбли красивейших городов мира.
