Его, девятнадцатилетнего, Федор Сологуб благословил так: «У вас плохие стихи, молодой человек, но не теряйте надежды, пишите, возможно, у вас что–нибудь и получится». Позднее Мандельштам, послушав его, сказал, что один Мандельштам уже есть – второго не надо.

Оба не ошиблись: и получилось, и не второй Мандельштам пришел в нашу культуру, а первый Тарковский (вот второй Тарковский появился – его сын Андрей).

И именно Арсений Тарковский написал лучший стихотворный портрет Мандельштама:

…Говорили, что в обличьеУ поэта нечто птичьеИ египетское есть;Было нищее величьеИ задерганная честь. Как боялся он пространства Коридоров! ПостоянстваКредиторов! Он, как дар,В диком приступе жеманстваПринимал свой гонорар.

Так елозит по экрануС реверансами, как спьяну,Старый клоун в котелкеИ, как трезвый, прячет рануПод жилеткой из пике. . . . . . . . . . . . .Гнутым словом забавлялся,Птичьим клювом улыбался,Встречных с лету брал в зажим,Одиночества боялсяИ стихи читал чужим.

Если бы Россия не была столь богата талантами и по–купечески, то есть по–хамски, расточительна, стихи Арсения Тарковского учили бы в школе, с их помощью прививали чувство языка и развивали вкус. Но…А если уж говорить об уроке подрастающему поколению, да и всем переросшим тоже, то он явлен в самой жизни Арсения Александровича Тарковского.

Родившийся в Елисаветграде Херсонской губернии 25 июня (нового стиля) 1907 года мальчик уже в шесть лет вместе с отцом, служащим банка, посещал поэтические вечера Ф. Сологуба, Северянина, Бальмонта. Возможно, это и определило его судьбу. Во всяком случае, хотя у Тарковского были золотые руки, своим главным делом в жизни он всегда считал Слово. В 1925 году поступил в Москве на первый курс Высших Литературных Государственных курсов при Союзе поэтов, в конце двадцатых начал работать в знаменитой тогда газете «Гудок» (между прочим, некоторое время она располагалась в том самом здании, где сейчас находится редакция «Новой»). А в тридцатые, познакомившись с Георгием Шенгели, тогда сотрудником отдела литературы народов СССР, стал заниматься переводами и как переводчик был принят в Союз писателей.

Началась война. Комиссия признает Тарковского негодным к военной службе. Но он просится в действующую армию и в декабре 1941–го получает разрешение.

В 1943–м гвардии капитана Тарковского награждают орденом Красной Звезды. В декабре этого же года после тяжелого ранения ему ампутируют правую ногу.

Удивительно, что никаких преференций как участник и инвалид войны Тарковский не получил. Он даже не попал в обойму поэтов–фронтовиков, которых после войны стали издавать и поминать в печати как «активно работающих в литературе». Тарковский проходил по ведомству переводчиков, был одним из «квадриги» (определение Липкина) вместе с самим Семеном Израилевичем, Аркадием Штейнбергом и Марией Петровых. Поэтическими переводами тогда можно было жить, но…

…Для чего я лучшие годыПродал за чужие слова?Ах, восточные переводы,Как болит от вас голова.

Другой возможности существования в литературе, кроме переводов, Тарковскому не оставили. В 1946 году после постановления ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград»» (а Тарковский уже был знаком с Ахматовой) матрицы его первой «своей» книги «Стихотворения разных лет», набранной в «Советском писателе», уничтожили.

От восточных переводов было никуда не деться. И Тарковский блестяще перевел классика туркменской литературы Махтумкули.

Первая книга собственных стихов Тарковского «Перед снегом» вышла только в 1962 году, когда автору сравнялось 55 лет. Ничего себе поэтический дебют!

Но это вообще был счастливый год для Арсения Александровича – в том же году его сын Андрей получил Гран–при Венецианского фестиваля за фильм «Иваново детство».

Сам Арсений Александрович при жизни никаких премий не получал – только посмертно в ноябре 1989 года (скончался он 27 мая) ему дали Государственную премию.

А еще за пять лет до этого, в 1984 черненковском году, в «Комсомольской правде» гордились, что, несмотря на цензурные сокращения, удалось напечатать интервью с Тарковским…

Так в чем же урок этой судьбы – привычно тяжелой, как судьбы большинства русских поэтов?

А урок как раз в умении быть счастливым и даже беспечным, несмотря на внешние обстоятельства! Тарковский был счастлив со своей последней женой Татьяной Алексеевной Озерской, переводчицей доброй половины западной приключенческой классики. Он был счастлив, мастеря мебель, слушая птиц и играя в шахматы в Переделкине. Весело плавал в переделкинском пруду, проворно отстегивая протез и допрыгивая до воды на одной ноге. Гордился успехами Андрея. Радовался общению с друзьями и молодыми поэтами. «Счастье на простых путях», — писал Пушкин.

Но более всего счастлив Тарковский был в творчестве. Ему писалось и в поздние годы, да как! Какое значение по сравнению с этим имеют издания, признание, почести, даже слава?! Вот стихотворение семидесятилетнего Тарковского:

В магазине меня обсчитали:Мой целковый кассирше нужней.Но каких несравнимых печалейНи дарили мне в жизни моей:

В снежном, полном веселости мире,Где алмазная светится высь,Прямо в грудь мне стреляли, как в тире,За душой, как за призом, гнались;

Хорошо мне изранили телоИ не взяли за то ни копья,Безвозмездно мне сердце изъелаДрагоценная ревность моя; (каков эпитет, а? – О. Х.)

Клевета расстилала мне сети,Голубевшие, как бирюза,Наилучшие люди на светеС царской щедростью лгали в глаза.

Был бы хлеб. Ни богатства, ни славыМне в моих сундуках не беречь.Не гадал мой даритель лукавый, Что вручил мне с подарками правоНа прямую свободную речь.

Да, он был свободен и в речи, и в жизни, и равен со всеми живущими, в этом сказывался его аристократизм. И «равенство» Тарковского я почувствовал на себе.

Впервые обнаружив его книжку «Зимний день» (1980–й) на полке книжного магазина, открыв ее и не в силах оторваться, а потом купив все имевшиеся экземпляры дарить друзьям, я возмечтал познакомиться с автором. Добрейший человек и замечательный писатель Александр Михайлович Борщаговский взялся передать мой первый сборник Тарковскому. И я получил от него письмо.

Нет, он меня не хвалил – приободрял, призывал идти вглубь и душой и разумом, сетовал на некоторые неточные рифмы. «Неточная рифма безнравственна», — писал он. «Сделайте усилие творческой воли своим постоянным свойством», — призывал он меня.

Но как же я был счастлив, прочитав это письмо! Как будто я получил долгожданную весточку из любимого Серебряного века, как будто с горы Парнас окликнули и меня: приходи, парень, только рифмуй поточней…

А потом я шел знакомиться с Арсением Александровичем. Он жил тогда вместе с Татьяной Алексеевной в старом корпусе Дома творчества в Переделкине (это – прямоугольная, «раскольниковская» комнатка с умывальником, шкафом, двумя кроватями и письменным столом). Был май, и все цвело. Я шел мимо храма Преображения Господня, и среди цветущих яблонь близ церкви ходили коровы и даже какие–то агнцы. Рай! Господи, как радость и волнение, сливаясь, похожи на счастье! По дороге – всего–то пятнадцать минут – я написал стишок. А придя, тут же нахально прочитал его Арсению Александровичу, который в убогой комнатенке Дома творчества принимал меня, как граф – в тройке и с коньяком. Стишок был принят. А я понял, что получил от жизни щедрый подарок.

Этот подарок я не засунул в шкаф – часто приезжал к Арсению Александровичу, кого–то знакомил с ним. Говорили мы о многом – здесь не пересказать, и даже спорили – например, о Маяковском, которого он терпеть не мог, а я отстаивал «Облако в штанах» и ранние стихи.

А однажды, спустя долгий перерыв в общении, вызванный моими разъездами, я решился познакомить с Тарковским жену, начинающую поэтессу.

Он принял нас радостно и так же в тройке, хотя и снова в тесной комнатке Дома творчества. Поцеловал руку моей жены. Татьяна Алексеевна предложила чай. Мы чинно и пусто разговаривали. Наконец, спустя минут сорок он воскликнул: «Так вы Олег Хлебников!».

Я был потрясен – только позднее узнал о неизлечимой болезни Тарковского с легкомысленным названием рассеянный склероз. Началась она после смерти Андрея Арсеньевича, великого кинорежиссера и сына, обделенного внешними проявлениями внимания отца…

Это была моя последняя встреча с Тарковским. Потом Татьяна Алексеевна звонила мне и просила написать мемуары для книги. При ее жизни я не успел…

Чему я научился у Арсения Александровича, кроме точной рифмовки? Да, наверно, главному – тому, что сказано в этих его стихах:

Предчувствиям не верю, и приметЯ не боюсь. Ни клеветы, ни ядаЯ не бегу. На свете смерти нет.Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надоБояться смерти ни в семнадцать лет,Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.Мы все уже на берегу морском,И я из тех, кто выбирает сети,Когда идет бессмертье косяком.

Ну вот, а сегодня Тарковскому – сто лет. Всего–то (!) по сравнению с бессмертием.