«Груз 200» вышел в ограниченный прокат. Крупные компании и сети от балабановской «жести» сразу отказались. Экстремальное неполиткорректное кино Балабанова возбудило давно невиданный накал страстей в среде «спящих» политиков, сытых госчиновников, внутри огламурившейся культурной элиты. Кино страшно ругают. А некоторые из членов Гильдии киноведов и кинокритиков (возмущенные решением руководства, которое на «Кинотавре» смягчило награждение «Груза» вручением еще одного приза более лояльной картине «Простые вещи»), наоборот, заявили о своем выходе из Гильдии.

Одиннадцатый фильм Алексея Балабанова — удар под дых ностальгирующим по докторской колбасе и воодушевленному маразматическому единогласию. Кажется, анфан-террибль российского кино, самый «непричесанный», непредсказуемый и талантливый в своем поколении режиссер снял самую бескомпромиссную, самую личную картину. Готова ли к ее восприятию публика?

— Леша, вы говорили, что в основе фильма реальные события, можно подробней — какие?

— Собственно, все истории, из которых сплетен фильм, так или иначе были в действительности. Что-то мне рассказывали люди, когда я путешествовал по Сибири и Дальнему Востоку. Я ж с 83-го больше пяти лет работал ассистентом режиссера на Свердловской киностудии — последнем форпосте на Востоке. Дальше киностудий уже практически не было (Восточно-Сибирская студия занималась документалистикой). Вот в те самые 1983-84-е и наездился. Мы работали над фильмом со светлым названием «Путь к восходу». Про землепроходцев XVII века, которые двинулись на Восток. Так и возникла великая страна Россия. Ассистент режиссера выдвигался вперед, готовил все объекты, знакомился с народом, с предполагаемыми героями. А потом уж появлялись вялые режиссеры. Двое их было. Так объехали Дальний Восток, Сахалин, Курильские острова, потом Якутия, Норильск. Насмотрелся и наслушался. Киношников любили — рассказывали свои истории, истории соседей. Я их соединил вместе, в единый сюжет.

— Может, оттого, что разные истории смешались в вареве одной фабулы, — получилась такая степень концентрации кошмара на одном квадратном сантиметре фильма…

— Согласен. Я ж радикальные истории брал, чтобы показать, насколько беспредельным было время. Это мои ощущения от 1984 года. А год выбрал потому, что это — черта, конец советской власти. Умер Черненко. Уже зарождалось что-то непонятное, новое зрело в обществе. Горбачев сидел справа от Черненко, пока тот не умер. Показали нам балет по ТВ — и пришел Горбачев…

— Тогда, в 1984-м, ваши ощущения от времени были такими же?

— Конечно, нет. Я же был, в общем, советским человеком. И комсомольцем успел, и в пионерии состоял, и институт окончил. В армии послужил два года. Все по-честному. Когда ассистентом режиссера устроился, мне уже 25 лет было.

— Можно сказать, что вы сами были человеком Системы?

— Конечно. Я родился и вырос в продвинутой советской семье. Мама была директором института Курортологии и физиотерапии. Естественно — коммунист. Папа — главный редактор газеты «На смену» — комсомоль-ский орган Свердловской области.

— Высвобождались постепенно?

— Нет, отчего же. Я уехал в Горький учиться. Жил в общаге. Уже все другое было. Успел к тому времени и в Англии поучиться, и много посмотреть всякого. В Африку полетал, на Ближний Восток. Многие люди к своим восьмидесяти не успевают насмотреться столько и такого.

— Алексей Балабанов легко мог бы стать персонажем приключенческого романа. Летал на войну, работал на Крайнем Севере, на Дальнем Востоке. В Манчестере изучал английский язык. Два года работал переводчиком в Армии…

— Обязательно надо было отработать эти два года. Но я не хотел стать переводчиком. Просто тогда это было модным. Вот родители меня и направили в иняз. А мне было все равно, куда поступать.

— Леш, а когда вы оружие возили в «горячие точки», видели реальную войну…— Да, мы летали в те страны, которые тогда горячо поддерживал СССР. В Сирию в основном самолеты возили. В Афганистан очень часто. Канакри, столицу Экваториальной Гвинеи, Южный Йемен, Анголу. Знаете, какое ощущение войны? Это не когда убивают, а когда ты оглядываешься: не убьют? Когда садишься в открытый джип. И переводчик, который там служит, говорит тебе тихонько-тихонько: «Ты сзади водителя сядь». Понимаешь степень ежеминутного риска. Они уже там разбирались: где правильно сесть.

— Вы рассказывали про то, как война меняет сознание людей.

— Я служил и в управлении дивизии транспортной авиации «Ил-76». Жил с летчиком — тогда еще в Афгане шла война. Они и возили все эти ящики. «Грузы-200». Я их все время видел. А летчик рассказывал, как эти ящики пропадают. Что потом с ними делали, я не знаю. Но я вот придумал такую историю…

(В фильме «груз-200» приходит в город Ленинск; единственный, кто соглашается его принять, — безумный упырь-мент Журов, чтобы доставить мертвеца к его невесте.)

…Конечно, степень вымысла здесь есть, но видел я кое-что и пострашнее. И в действительности самолеты челноками летали. Пока летчики поедят в столовой. Гробы выгрузят. А новеньких солдатиков загружают…

(В фильме самая сильная сцена этого страшного «бартера». Когда передают тела погибших афганцев. Когда в жерло самолета бежит очередная «порция» живого топлива для войны.)

…Мы снимали этот эпизод в Пскове, куда переместилась дивизия, в которой я служил. Тогда она была Витебская, сейчас это Белоруссия. Теперь — Псков. Туда и управление дивизии перенесли. Там и аэродром. И те же самые самолеты.— Вы часто повторяете, что реакция высоколобых эстетов, кинокритиков вас не волнует, что снимаете для людей. Чтобы как можно больше зрителей посмотрело ваш фильм. Но, сняв столь радикальную, заполоненную тягучим кошмаром картину, вы сильно сократили возможную аудиторию. Люди выходят из зала, возмущаются… Как профессионал неужели вы не допускали такую реакцию?

— Да нет. Мне кажется, что это кино должно быть интересным. Должно не отпускать. Я думал, что этот фильм либо понравится. Либо — нет. Среднего не будет.

— Кира Муратова точно формулирует: «Ненавижу все теплое, кино должно быть либо горячим, либо – холодным». Ваше — ошпаривает и примораживает одновременно. Оттого и оценки такие полярные.

— Я предполагал, что так будет. Но все-таки надеялся, что фильм понравится. Думал, что люди все-таки поумнее. Ведь кино — очень открытое. Правдивое. Знаете, любопытно, что людям, которые жили в 84-м, фильм меньше нравится. Может, они себя как-то ассоциируют… Им неприятно это. Нравится молодым, которые знать не знают, что такое 1984-й, как это ни парадоксально.

— Не слишком, понимая, что такое Система, не считывая подробностей реалий, деталей времени, они фильм воспринимают как экзотическую страшилку, триллер?— Возможно. Хотя молодые говорят, что это кино про современность. Про сегодняшний день. Вот я, например, не жил в какие-нибудь тридцатые. Но я смотрю фильмы про 1937-й — мне интересно почувствовать: каким оно было, то время. Знаю одно: я нигде не наврал. Просто сконцентрировал информацию на небольшом участке времени и пространства. Картина идет меньше полутора часов. Скучно не будет. А если люди выходят — только из соображений личного порядка. Не знаю… Меня уже и в сатанизме обвинили. Как будто всего этого не существовало на самом деле. И такие милиционеры не командовали в маленьких местечках. И не было полного беспредела: что хочу, то ворочу. От чудовищного бесправия можно было сойти с ума. Кто-нибудь вякнет — человека сразу уничтожали. Будто не было!

— Есть сцена, к которой и предъявляют главные претензии. В которой трупы на одной кровати с похищенной девушкой, и мухи летают. Как вам кажется, есть ли предел того, что можно показывать в кино и чего — нельзя? Эти невидимые рамки существуют?

— Я думаю, что нет. Вот пример. Два раза в прайм-тайм показали фильм про Ганнибала Лектора, который вскрывает череп, жарит мозги, ест ложечкой. Еще и ребенка ближе к финалу в самолете кормит. Заметьте, положительный герой, хороший. Такое лицемерное восприятие мне не нравится. Потому что если бы все, что я рассказал, было про американцев — мне бы не возразили. Не прощают того, что это про нас, про наше.

— У финала были разные варианты?

— Да нет, единственно возможный.

— Почему вы оставили умирать девушку в страшном-страшном доме?

— Да потому, что другая героиня, Антонина, от которой зависело: жить ли этой несчастной девушке или — нет, оставляет ее умирать. Жизнь испорчена, любимого человека казнили. По мнению Антонины, все из-за глупости этой самой девицы. А в самом финале: бывшие фарцовщики — один в майке СССР, другой с битлами на груди — уходят в светлое будущее, чтобы стать олигархами. Это их «Путь к восходу». Это и есть начало капитализма. Это ощущение бульона, который в обществе уже бурлил, закипал…

— И как партийная элита массовым порядком бросилась в церковь. Любопытно, что единственно порядочным и самоотверженным человеком в фильме оказывается маленький беззащитный вьетнамец Сунька. Откуда он взялся?

— Их много тогда было на Дальнем Востоке. Приезжали в гости после войны из Северного Вьетнама. Оставались. С Дальнего Востока перемещались в центр России. Гастарбайтеры всегда были.

— Тем не менее вас нередко упрекают в ксенофобии.

— В каждой нации есть достойные люди, и есть уроды.

— Про персонажа, из-за которого и завязываются страшным узлом события, становится известно, что он наполовину грузин. Зачем нужен этот штрих, который, вне всякого сомнения, вызовет нарекания?

— Для меня это реальный знакомый человек. С именем и фамилией. Этот Валера и в Грузии-то никогда не был. И акцента у него нет. Просто живой штрих, чтобы не манекены по экрану ходили — люди. Почему сразу ставят клеймо, штампы?— В одном из интервью вы признались в любви к самурайской культуре. Чем привлекательна для вас этика самурая?

— У самурая жизнь — подвиг. Самураи смерти не боятся. Есть трусы, есть люди отважные. Самураи по своей природе и по воспитанию — воины, живущие по законам «бусидо» (путь воина). Да я уж и забыл, что про это говорил. Слушайте, а я тут думаю, отчего это мне самурайский меч подарили?

— Ну вот! «Брат якудзы» Такеши Китано — картину хоть и криминальную, но не лишенную самурайской этики, вы назвали одной из любимых.

— Это правда. Хотя давно ее не пересматривал. Мой первый «Брат» и «Война» — тоже криминальные картины, и самурайская тема в них есть. Там тоже герой прошел через все и своих освободил.

— Правда, что вас в Голливуд приглашали снимать кино?

— Да. Но если честно, то фильм даже не категории «B», а «С» — совсем малобюджетный. Было это на фестивале в Телорайде, престижнейший смотр в Америке, не известный у нас. Много «звезд» американских. Я был там с «Войной». Помню, долго уговаривал известного артиста Уильяма Дефо («Взвод», «Последнее искушение Христа», «Человек-паук», «Святые из Бундока»), чтобы он пошел ко мне в кино сниматься. Он вроде не отказывался, наверное, из вежливости. Мы с ним ходили, пиво пили, разговаривали про жизнь. Ему интересно было: как там у нас. Я говорю: «Да приезжай, сам посмотришь». Ему «Война» понравилась. Потом по телефону еще названивал ему месяца два, наверное. Он отказался. Напарил в общем.

— Вы снимали классику: Кафку, Беккета, снимали острожанровые фильмы. Ощущение, что «Груз-200» — самая личностная, текст от первого лица…

— Наверное, да. Хотя и «Война» — не от третьего. Знаете, сколько я общался с людьми, которые в ямах сидели. Такого понарассказывали. Как их воруют, какие условия той не-жизни в яме. Я придумал из этого всего — такой боевик жанровый. «Груз-200» — внежанровое кино. И совершенно открытое. Такого кино нет у нас в стране. Ну, правда. Когда я его делал, я это знал. И знал, что оно будет радикальным.

— Вы, Леша, человек опытный, могли бы сделать тот же самый балабановский монолог от первого лица, и если бы захотели понравиться — чуть бы скорректировали пару сцен. И не было бы этого вала критики.

— Ну, нет. Никогда не забуду рассказа девушки, которую изнасиловали во дворе бутылкой из-под пива. Так, от нечего делать. С этим потом всю жизнь живешь, мало того, что это моральное потрясение. Это психический удар. Как мимо этого можно пройти?! И таких случаев кругом было и есть много.

— Но люди предпочитают беречь свою психику. Прикрыв рукой глаза, не видеть, не слышать, не знать.

— Особенно те, над которыми в милиции не издевались. А меня били в клетке, и не раз. Я знаю, что такое милицейский беспредел в «обезьяннике».

— Теперь милиции есть точно за что вас бить. Сельянов рассказывал, что и политикам (и прежде всего коммунистам) фильм сильно не понравился.

— Я по оказии однажды одному политику показал картину дома у себя. Пришел ко мне один агитировать в свою партию. А мне интересно было его мнение. Посмотрел он фильм на диске, еще без стерео, и сказал, что фильм гениальный, но показывать его нельзя. И перестал уговаривать идти в партию.

— Плотность сюжета «Груза-200» чрезвычайная, ощущение густого концентрата. Что-то из снятого вылетело в корзину?

— Да ничего не вылетело. Я точно знаю, что снимаю. Просто иногда длинные планы несколько сокращаю. У меня из сценария ни слова не вылетело. Когда сценарий пишу — картинками мыслю.

— Мне кажется, вам повезло, что известные актеры Маковецкий и Миронов, испугавшись излишней брутальности картины, отказались в ней сниматься. У актера Полуяна Журов — страшная неведомая особь, инопланетный безжалостный гуманоид. У него и не может быть лица любимого актера. Но у вас не возникло сомнений, когда актеры, ваши соратники, вас оставили?

— Нет. Но, конечно, кино изменилось. Потому что когда я писал, видел определенного человека перед глазами. С новым актером возник новый поворот. Полуяна я знаю хорошо. Он и второго «Брата» озвучивал.

— Кстати, почему вы Маковецкого пригласили «звучать» в «Грузе-200»?

— Почему только Маковецкого все услышали, там половина ролей переозвучена другими голосами?

— Вы пишете другие голоса для увеличения объемов характеров?— Хочу привнести что-то другое. Когда артист озвучивает сам себя, делает все так же, как на площадке. Это психологический момент. Если нужно что-то изменить, приглашаю другой «голос».

— О санудтреке. Варианты музыки: Лоза, «Ариель», «Песняры» — прокручивались уже в момент написания сценария?

— Нет, я выбирал. Дата создания музыки принципиальна, если она звучит в кадре по телевизору. Поэтому там песни про Вологду, про оленей. Сначала снимаю, потом подкладываю разные мелодии. Юрий Лоза был и до рок-н-ролла. Хотя рок-н-ролл, собственно говоря, в 1983-м уже оформился: рок-клуб в 84-м в Ленинграде, у нас в Свердловске — в 85-м…

— Знаю, что вы были близки с зачинателями этого движения.

— Да какое там движение. Просто дружил с ними со всеми. У меня в квартире водку пили. Они и сейчас мне помогают, если надо. Для «Жмурок» Слава Бутусов музыку написал, в «Мне не больно» «Агата Кристи» все делала. А жена Илюхи Кормильцева, который недавно умер, спела мне, на всякий случай, «О, мами блю».

— «Груз-200» — окончательный диагноз. Безнадежность, жуть. Предел. Дальше двигаться некуда…

— Реакция на фильм острая. Со временем, думаю, уляжется, и фильм будет жить. Другое дело, что по телевизору не сразу начнут показывать. Но ведь я разные фильмы снимаю. Теперь и такое кино сделал. Дальше — другое будет. Например, про кино. Интересно же разные фильмы снимать. Даже «Брат» и «Брат-2» — абсолютно разные фильмы, объединенные только героем. Просто всегда хотелось кино жанровое снять: как наши американцев победили. А первый «Брат» — печальное роуд-муви. Идет герой по жизни, сталкивается с разными ситуациями. Я его давненько уже не видел. Посмотреть бы.