Утром 3 октября прошлого года в машине «скорой помощи» в центре Москвы умер ребенок. Мише Спеваку было 5 лет. В апреле этого года Замоскворецкой прокуратурой родителям мальчика было повторно отказано в возбуждении уголовного дела. Только после этого адвокат семьи получил доступ к материалам следствия.

Историю можно было бы изложить, взяв целиком текст письма Веры Введенской, матери мальчика, доктору Рошалю. Но читать его невозможно — надорвешься, поэтому историю эту постараюсь пересказать без спазмов.

Это в принципе возможно, если постоянно гнать от себя мысль, а это труднее всего, если у вас есть дети, что вот вечером прибежал к вам ваш мальчик с улицы бледный, и вы померили температуру, а там 37,5. Ну ничего, это с детьми бывает, не катастрофа. А утром его не стало…

Вечером у Миши Спевака поднялась температура. Ночью его вырвало, и родители в 4 часа утра вызвали первый раз «скорую помощь». Приехал врач и, осмотрев ребенка, сказал, что обложено горло, судя по всему, у ребенка вирусная инфекция. Мише сделали жаропонижающий укол, и врач предложил госпитализацию. Вера потом объяснила, что восприняла это предложение как формальность, потому что доктор сказал с утвердительной интонацией: «Вы, конечно, в стационар не поедете…». Она сказала, что не поедут, и подписала отказ.

Это не было легкомыслием или нежеланием обременять себя больничными хлопотами, это было естественное желание оградить ребенка от ночного стресса, потому что Вера с мужем уже представляли, что бывает, когда ребенка ночью привозят на «скорой» в больницу. Однажды их с кишечной инфекцией привезли в инфекционное отделение ночью, и Мишу до утреннего обхода так никто не осмотрел.

Это был личный опыт Веры, и больше всего она в тот момент испугалась того, что сын с температурой останется в больничной палате один.

Через час приехала «неотложка», на которую были переданы сведения о ребенке. Доктор осмотрела Мишу и сказала, что у него предположительно круп или стеноз. Подробно объяснила, как могут сомкнуться связки и что в этом случае нужно проткнуть их пальцем, чтобы дать ребенку дышать. Вера слушала и, оттого что доктор про все эти манипуляции рассказывала без малейшей настороженности, поняла, что ничего катастрофического не происходит. Доктор оставила таблетки эуфилина и уехала.

К утру ребенку стало хуже, и они вызвали третью «скорую».

Миша совсем тяжело дышал и, боясь потерять время, они одели сына, чтобы сразу везти в больницу. Когда они оказались в машине, врач не стал осматривать мальчика, а сел разговаривать с водителем. Когда Мише стало совсем плохо, он распорядился сделать какой­то укол. Больше всего Веру поразило то, что врач за все это время даже не дотронулся до ребенка — не осмотрел, не измерил давление, не прослушал. Только когда Вера увидела, что у сына начались конвульсии, и закричала, он подсел к ребенку и попытался разжать челюсти…

Здесь я все­таки приведу выдержку из письма Веры доктору Рошалю. Потому что только так станет понятно, как шла борьба за жизнь ребенка.

«…Развести челюсти не получилось, и тогда он дал сестре указание сделать какой­то укол, а сам отсел и стал бинтом обматывать какой­то молоточек, чтобы вставить в рот. У сестры почему-то все время что­то падало. Я увидела, что у Миши посинели губы, и закричала, что надо делать массаж сердца. Врач как­то слегка понажимал ему на грудь и несколько раз дунул в рот. Аппарата искусственной вентиляции легких в машине не было, а ведь мы при вызове сказали, что у ребенка предположительно стеноз. Все это время мы продирались сквозь пробки к Морозовской больнице, хотя в 10 минутах от нашего дома находится 68-я городская больница. Туда в реанимацию мы бы успели. Через несколько минут врач обыденно сказал: «Ну все…». На мой вопрос: «Что значит все?», он сказал: «Все — значит все…» Я дико закричала, и сестра отчитала меня: «Мама, не кричите, возьмите себя в руки…».

Врач, правда, сказал расхожую фразу: «Мы не боги, мы сделали все, что могли…». Но ведь они ничего не сделали, потому что ничего не могли и не умели.Когда мы все­таки доехали до Морозовской больницы с уже умершим ребенком, то на территории больницы в машине просидели еще 4 часа. Вызвали следователя прокуратуры. Дама с фотоаппаратом по-деловому сфотографировала сына и сказала, что криминала нет. В это время наш высокопрофессиональный врач о чем­то весело и оживленно разговаривал на улице. К нам он больше так и не подошел…»Личного ответа на свое письмо доктору Рошалю Вера не получила. Из Общественной палаты ей пришла бумага, в которой сообщалось, что письмо направлено в Департамент здравоохранения и о результатах родители Миши будут проинформированы.

Департамент упорно молчал, и спустя почти 4 месяца после смерти сына Вера с мужем подали заявление в Замоскворецкую прокуратуру о возбуждении уголовного дела.

В разговоре Вера сказала мне, что мысли возбуждать уголовное дело у нее сразу после смерти ребенка не было. Она ждала ответа от главного детского доктора страны, авторитет которого ни тогда, ни сейчас ни на минуту не подвергала сомнению. Она думала, что ее поставят в известность о результатах служебного расследования на станции «скорой помощи». И еще ее очень интересовала причина смерти сына.

Но во 2-м судебном морге ей выдали справку о результатах вскрытия, в которой было написано: «Причины смерти устанавливаются». И еще сообщили, что официальное заключение они могут получить только по запросу суда.Примечательно, что первый следователь, занимавшийся этим делом, Станислав Кожанов, не удосужился даже взять показания у Веры. Хотя именно она была главным свидетелем. Он ограничился беседой и через полтора месяца подписал отказ в возбуждении уголовного дела.

Однако родители Миши настояли на повторном рассмотрении дела, и, как позже выяснилось, следователь Кожанов закрыл дело, даже не запросив результатов проверки, проведенной Департаментом здравоохранения Москвы.

То есть объективная оценка действий медиков его на том этапе не заинтересовала.Впрочем, обо всем этом семья Миши узнала только после того, как и вторая проверка не нашла в действии врачей криминала и дело, повторно закрыв, отправили в архив. Адвокат семьи добился доступа к материалам и только в конце мая Вера наконец узнала логику следствия.

Повторное расследование, похоже, опиралось лишь на один документ — заключение лечебно­контрольной подкомиссии по акушерству и детству Департамента здравоохранения Москвы.

Комиссия опросила всех врачей, которые в эту ночь оказывали помощь Мише Спеваку. Больше других Веру заинтересовало, как отвечал на вопросы комиссии доктор Константин Калганов, врач 5-й бригады подстанции № 20, на руках которого умер Миша.

Ниже выдержка из протокола комиссии.

Вопросы к Калганову К.М.:

— В каком состоянии был ребенок в момент вашего прибытия?

— Я оценил его состояние как средней тяжести. Ребенок был спокоен, температура 38,0, частота дыхания была 28 в минуту, в легких выслушивалось жесткое дыхание, единичные сухие свистящие хрипы …

— Вы проводили терапию перед транспортировкой?

— Да, я ввел супрастин 0,5 мл и преднизолон 30 мг внутримышечно. Во время транспортировки проводилась ингаляция кислорода.

— Когда произошло ухудшение состояние ребенка?

— Во время транспортировки в 09 час. 40 мин. произошла остановка дыхания… Я немедленно начал реанимационные мероприятия.

— Как быстро произошло ухудшение?

— Состояние ухудшилось внезапно в течение нескольких секунд.

— Были ли у вас трудности при проведении интубации? Сколько времени проводилась реанимация?

— Да, трудности были из-за отека и сужения воздушно-дыхательных путей. Реанимационные мероприятия проводились в течение 40 минут, однако положительного эффекта не вызвали. В 10 час. 20 мин. была констатирована биологическая смерть.

Когда Вера прочитала показания Калганова, она опешила. По ее мнению, доктор Калганов говорил неправду. Вера утверждает, что он не слушал Мишу, не делал никаких манипуляций и инъекций перед транспортировкой, не проводил ингаляцию. Он пытался реанимировать мальчика несколько минут, от силы пять, но никак не сорок. И самое главное: не было даже попыток интубации, то есть врач не пытался ввести Мише в гортань трубку, чтобы он мог дышать, — у Калганова в руках не было этого инструмента.

Комиссия безоговорочно поверила коллеге, записав в заключении, что «врач педиатр Калганов провел терапию в соответствии со «Стандартами оказания скорой и неотложной медицинской помощи» и реанимационные мероприятия провел в полном объеме».

Но в полном объеме, если верить, что официально принятые стандарты существуют на практике, а не только в качестве должностной инструкции, — это (цитирую буквально по тексту): «При 3—4 стадиях стеноза: прямая лярингоскопия — интубация трахеи, искусственная вентиляция легких, пункция иглой межхрящевого пространства, коникотомия, трахеотомия».

Коникотомию применяют тогда, когда невозможно интубировать. Просто протыкают связки и туда вставляют дыхательную трубку. Кто смотрел сериал «Скорая помощь», видел, как это делается. Доктор Калганов должен был это уметь. В его личном деле есть запись о том, что в 2003 и 2005 годах он проходил курсы повышения квалификации. А курсы повышения квалификации, если я правильно понимаю, имеют смысл только тогда, когда позволяют отработать практические навыки.

Не смутил, что странно, комиссию в составе Н. Архиповой, К. Алексахина, Ж. Торбатова, Н. Туаршева, Е. Рыбалко, Л. Харламова акт судебно­медицинской экспертизы, в котором есть пункт: состояние после реанимационных мероприятий. В нем значилось, что после проведения этих мероприятий у ребенка остались кровоизлияния в кончики мышц языка. Однако если доктор Калганов все же пытался интубировать мальчика, то на связках и гортани остались бы кровоподтеки.В общем, то, как формально отнеслась комиссия к расследованию инцидента, очевидно. В медицинских кругах достаточно умело справляются с «сором из избы», который ни при каких обстоятельствах предпочитают не выносить. Это давняя отечественная традиция. Очевидно и то, что Замоскворецкая межрайонная прокуратура тоже отличилась лояльностью к медикам: следователь С. Грызунов, подписавший повторный отказ в возбуждении уголовного дела, приобщил к делу выписку из «неотложки», приезжавшей к Спевакам той ночью. В ней врач Н. Атаманенко оставила такую запись: «Диагноз: ОРВИ, ларинготрахеит, стеноз 3-й степени». Но в дальнейших своих свидетельствах на всех разбирательствах Атаманенко настаивала на том, что у ребенка был зафиксирован стеноз 1-й степени. Это означало, что угрозы жизни на тот момент не существовало.Почему разночтения в показаниях не заинтересовали медицинские комиссии, понятно, почему следователь Грызунов счел их несущественными, — нет.

Оргвыводы

Комиссия Департамента здравоохранения Москвы, рассматривавшая дело о смерти в машине «скорой помощи» Миши Спевака пяти лет, пришла к выводу, что действия врача отделения неотложной помощи детской поликлиники № 53 Атаманенко Н.П., не организовавшей госпитализацию ребенка, не имеют причинно-следственной связи с исходом заболевания. Ей объявлен выговор.

Врач К. Калганов спустя неделю после трагедии уволился со «скорой» по собственному желанию. Порядок помощи ребенку не нарушен и соответствует стандартам, включая реанимационные мероприятия.

P.S. В письме доктору Рошалю Вера написала:« …Я не хочу никому мстить. Я не хочу злобой осквернять память сына. Я написала Вам потому, что вижу, как Вы болеете за медицину. Я думаю, что если бы Вы видели действия своих коллег, Вам бы стало страшно. Простите, что отвлекаю Вас. У меня теперь образовалось много свободного времени…».

Мнение эксперта

Ситуацию комментирует хирург высшей категории с 20-летним опытом работы в экстренной медицине, пожелавший остаться неназванным:

— История, которую я услышал, — системная и потому страшная. Разумеется, врач «скорой помощи» обязан уметь интубировать, он любыми способами должен был восстановить проходимость трахеи. И даже если он никогда этого не делал на практике, он должен был попытаться спасти ребенка. Это называется — использовать все шансы. У работников «скорой» есть должностные инструкции, в которых эта манипуляция прописана, у них есть всевозможные курсы, их обязаны обучать оказывать такого рода помощь, в том числе и на муляжах. Если по какой­то причине у доктора в этом конкретном случае интубировать не получилось, он должен был сделать коникотомию — это рассечение связки — и вставить трубку для восстановления дыхания. Почему доктор этого не сделал, я не знаю. Могу предположить, что либо боялся, либо был в шоке. Но бросать камень в доктора я бы не стал. На практике из ста докторов обычной детской линейной бригады один в этой ситуации, может быть, и справился. Если после этого случая все врачи сдали бы зачет на проведение интубации на муляже, то был бы смысл. Но никто этого делать не будет. Задача российской «скорой помощи» — быть извозчиком. Кроме того, вся «скорая помощь» страшно забюрократизирована. Главное — чтобы по бумажкам все было гладко. Поэтому у них единственная мотивация — как можно скорее скинуть больного ребенка в стационар. Никто не хочет брать на себя ответственность и оказывать помощь на дому. Ошибка в этом случае произошла на всех этапах. Врач с «неотложки» при малейшем подозрении на стеноз должна была остаться с ребенком и вызвать «скорую». Она же ушла. Считаю, что это должностное нарушение — оставление больного в опасной ситуации. Это уголовная статья. Классическая безответственность. Но у нас любая комиссия найдет массу поводов ее оправдать: мол, у нее было еще 5 вызовов, и зарплата маленькая, и муж — алкоголик… Продолжать можно бесконечно.