Часть II. Лирическое отступление от темы

Светотерапия в Лукле

Ожидая самолет, альпинисты поселились в шерпа-отеле очередного дяди Пембы Норбу. Пока они раскладывали рюкзаки в большой комнате с двумя десятками нар и с песнями под гитару Сережи Ефимова отмечали завершение экспедиции, мы с Евгением Игоревичем Таммом несколько часов в темноте бродили по кривой взлетной полосе, восстанавливая события, как они виделись из штабной палатки. Я слушал внимательно и, кажется, даже завоевал доверие этого достойного человека, которое, впрочем, едва не потерял на следующее утро.

Мы с Таммом вернулись поздно. Яркая керосиновая лампа погасла. За окном монотонно звенело ботало на шее яка. Пошел дождь, потом он выключился, и скоро на черном небе зажглись звезды. Альпинисты, напраздновавшись, тихо отдыхали. И только Володя Балыбердин при свете свечи, вставленной в местный подсвечник из красной глины, писал свой дневник.

Утром, позже обычного, на крыльце с полотенцем через плечо появился доктор Свет. Он оглядел окрестности, вид которых нашел удовлетворительным, и альпинистов, которые после вчерашнего решили (с разрешения старшего тренера) не делать пробежку и зарядку, и произнес:

— Все болезни начинаются с того, что человек перестает бороться со своими слабостями и пороками. Он перестает чистить зубы и делать зарядку, закусывает острым и соленым, что приводит к связыванию воды в организме. Человек становится рыхлым, ленивым и плохим собеседником. Он начинает говорить о болезнях и хвастаться своими недостатками…

Тут Свет Петрович увидел, что его проповедь слушают не только заспанные альпинисты, но и доверчиво кивающие головой шерпы и их дети. Словно Ленин с балкона Кшесинской, доктор простер руку и продолжил:

— Как врач, как гуманист, как ваш брат я хочу призвать вас: не предавайтесь праздности, не мучайте организм покоем! Чистите зубы по утрам, иначе через каких-нибудь семьдесят-восемьдесят лет ни одного из вас, — доктор пронзительно, как мог, и печально оглядел паству, — ни одного из вас не останется в живых.

У многих на глаза навернулись слезы.

— А Туркевич, ему ведь нет и тридцати? — спросил Бершов.

— И Туркевич! Он будет последним, кто узнает, как я был прав… Но у вас есть шанс! Ступайте чистить зубы и умываться.

В прениях выступил Тамм, который сообщил, что поскольку самолета в Катманду сегодня не будет, он объявляет собрание, посвященное борьбе с веществами, связывающими воду в организме, и Овчинников пообещал часовые утренние пробежки по Катманду.

— А вы что же? — строго спросил доктор, и я подобострастно (вдруг откажет в импортной мази от лямбли) побежал в дом за зубной щеткой.

В процессе чистки зубов обнаружилось, что Свет Петрович прихватил с собой (для дезинфекции) в бутылке темно-коричневого стекла из-под японского виски «Самгори» половину примерно литра вишнево-виноградного напитка. Во время разговора, который был широк и радостен, я дважды бегал за мини-сосисками, мы сошлись на том, что альпинисты, которых мы оставили внизу по течению ручья, переживают сейчас лучшие свои часы, когда дело сделано, а событие еще не стало устоявшейся легендой в словах.

Цветы, торжественные речи и ордена, в том числе и, увы, на подушечках (кто бы знал, что для многих так скоро), все, что означает конец пути, — еще впереди. Еще идет процесс и пульс бьется. Они продолжат жизни и после восхождения. Мы с доктором их уважаем!

Разговор был философским и требовал перехода на «ты». Я сказал, что возникшая дружба лишена меркантилизма, потому что он — хирург, педиатр — не сможет быть мне полезным до той поры, пока я не впаду в детство.

Не читавший ни одной моей строчки, доктор легко уловил в моих усилиях сходство с авторами, чьи имена врезались ему в память с восьмого по десятый класс и которых он, как и меня, не пользовал.Так, сидя в Гималаях и радуясь бескорыстности наших отношений, мы вспомнили коллегу Орловского по Морозовской больнице и моего близкого друга Талалаева.

— А вот тут как раз я могу заподозрить тебя в корысти, ибо услуг Саши тебе не избежать.И Свет Петрович прочел лекцию о гуманизме патологоанатомов — врачей, которые не могут навредить своим пациентам.

Светило и грело солнышко. Изрядно поговорив, мы решили позагорать. По-видимому.Погода поменялась. Пошел снег. Нас хватились. Спасательная экспедиция в составе Трощиненко, Онищенко и Туркевича, отправившись на поиск вверх по ручью, скоро нашла нас, спящих и аккуратно оттаявших по контуру. В очках и плавках.

Выспавшись в палатке, куда нас сложили, мы наконец умылись, почистили зубы, побрились и, розовые, сели на кухне как-то поправить подорванное Гималаями здоровье.

За фанерной дверью шло собрание, на которое нас не пригласили. Доктор предложил спеть что-нибудь патриотическое. В тот самый момент, когда мы довольно слаженно исполнили частушку времен войны: «Сидит Гитлер на березе,/А береза гнется,/Посмотри, любимый Сталин,/Как он наеб…ца», заместитель председателя Комитета физкультуры Анатолий Колесов, прибывший специально из Москвы, оглашал указ о награждении Балыбердина и Мысловского орденами Ленина. Согнутый пополам от смеха Туркевич вышел к нам и сказал:

— Получилось, мужики! Теперь давайте про Брежнева.

Мы спели и про Брежнева, и про все остальное.

Скоро вышли все награжденные, то есть все, вместе с улыбающимся Таммом, Колесовым и Овчинниковым.

— Вы как-то совместили торжественную часть с концертом, но получилось неплохо.(Володя Балыбердин станет самым титулованным и законно авторитетным спортсменом Ленинграда. Он останется тем же, что и до триумфа, скромным, трудолюбивым и принципиальным до болезненности человеком. Во время Игр доброй воли на его машину налетит финский грузовик с нетрезвым водителем. Десять дней его тело продержат в морге, не сообщая о его гибели семье и друзьям, чтобы не омрачать похоронами лучшего питерского спортсмена такой важный праздник…)

Утром следующего дня доктор стоял на крыльце и обозревал Гималаи, перекинув полотенце через плечо. Увидев меня, он спросил, где моя зубная щетка, но я отрицательно покачал головой. Вместе с зубной щеткой исчезли очки, записная книжка, авторучка, пуховка с двумя пленками с вершины, которые накануне вечером дали мне восходители Ефимов и Туркевич. Доверие альпинистов было компенсацией за потери. Понадобились усилия многих моих вновь обретенных друзей, чтобы найти утраченное. Правда, очки и записную книжку так и не удалось отыскать, и поэтому мои нынешние записи лишены самых интересных и смелых обобщений, которые, конечно же, содержались в блокноте.

Ночлег на улице со свечкой в головах На следующий день я с командой улетел в Катманду.

Будущее мое в столице Непала рисовалось туманно, но я, как лягушка-путешественница, держался за прутик, надеясь, что лебеди экспедиции меня не бросят. Тамм предложил занять место документалиста Вали Венделовского, задержавшегося в Лукле.

В гостинице «Блю стар» к альпинистам пришло сознание свершившегося Момента. Они стали более закрытыми и бережно оперировали в разговоре мелочами. Позже, в беседах и на встречах, они будут не рассказывать о событиях, а пересказывать себя или товарищей, но тогда, в Катманду, это охранительное состояние только формировалось.

В первую ночь сон был прерван грохотом. Открыв глаза, я увидел, как крупный павиан раскачивает решетку окна.

— Кыш, — я замахал полотенцем, как машут на юге, выгоняя из комнаты мух. Обезьяна лениво по карнизу спрыгнула и отошла от окна.

В коридоре Овчинников собирал ребят на утреннюю пробежку.

— А вы чего стоите? — спросил строго Анатолий Григорьевич. — Давайте в строй!

И я, как Бузыкин из данелиевского «Осеннего марафона», поплелся за альпинистами.

Мы бежим трусцой, ощущая себя законной частью общего уличного действа: кто-то раскладывает зелень, кто-то ремонтирует кувшины, кто-то стрижет и бреет, кто-то купает детей, кто-то толкает тележку по освещенному тротуару вдоль домов, где в каждом дворе может оказаться архитектурный шедевр мирового класса, а кто-то бежит на королевский стадион.

Все, и мы в том числе, персонажи пьесы в невероятных декорациях сказочного города. Что-то происходит в соответствии с текстом и ремарками, написанными не нами.

Уровень первых этажей — человеческий театр. Вторых и третьих — кукольный: прямоугольные окна без стекол, украшенные резьбой или орнаментом, перерезаны на одну треть снизу барьером, а над барьером в черном проеме неподвижно стоят или машут руками или негромко переговариваются маленькие, почти игрушечные дети и небольшие живописные взрослые; они появляются или исчезают в соответствии с сюжетом написанного много сотен лет назад для персонажей этого города.

Мы перебегаем дорогу (где хотим) машин нет, а хоть бы и были — светофор здесь украшение города. Первое время толпы собирались на перекрестках посмотреть на диво: стоит полицейскому (в коротких штанах и белых перчатках) зажечь красный свет, как машины сразу тормозят! А зеленый — едут. Как вам это?

Регулировщик, завидев на пустынной улице автомобиль, подпускал его поближе к перекрестку и включал красный. Визг тормозов, одобрительное покачивание головой прохожих, и никакого возмущения водителей.

Скоро вернулся Венделовский и лег на свою кровать. А я решил ночевать на улице, хотя ребята уговаривали разместиться в комнате Иванова, Пучкова и Хомутова на полу. Взяв у альпинистов коврик и свечу, чтоб кто-нибудь ненароком не наступил в темноте, я засветло отправился на поиски места для ночевки. В узких переулках шла радостная и безалаберная торговля. Невиданные плоды, туши, посыпанные красным перцем и облепленные мухами, медные замки, ножи кхукри, шапочки топи, попугаи в клетках, веера из павлиньих перьев, национальные одежды, бронзовое литье, мантры, благовония…

Из тени выплывают молодые люди:

— Доллары, гашиш?

Так я добрался до дворцового комплекса и расположился на цоколе небольшого храма, напротив красного изваяния царя обезьян Ханумана, охраняющего королевский дворец от легкомысленной святой — Аламбусы, точнее, от ее разрушительных плевков. (Процветая на ниве древнейшей профессии, святая получала такой своеобразный дар за веру в Шиву.) Полагаясь на защиту алого истукана, я стал готовиться ко сну. Свеча в головах уже горела, сумка с фотоаппаратами вместо подушки и коврик-каремат, побывавший на Эвересте, вместо матраца… Воздух, настоянный на запахах цветов, благовоний, чаде углей, был столь густ, что с успехом заменял одеяло.

Я лежал, смотря в небо, заполняющее звездами пространство между резными и узорчатыми крышами храмов, и думал, что прекрасен город, проживший столько веков без войн. Как много удивляющего он накопил, какую великую терпимость к взглядам, образу жизни, к вере других народов выработали за многие и многие годы непальцы! Они, называясь индуистским государством, празднуют и буддийские праздники, и к чужим богам или отсутствию их относятся с доверием, полагая, что каждый сам знает, во что ему верить, и уважать надо человека за его чувства: за доброту, за стремление понять другого, за любовь к своей земле, вообще за любовь…

Подошел парень, сел к свече, попросил сигарету, сказал, что его зовут Сунил Шрестха, и спросил, откуда я приехал.

— Из России.

— Знаю, — он показал на север, — там, за горами… Все ваши альпинисты поднялись на монт Эверест?

— Одиннадцать человек.

— А живы все?

— Все.

Это хорошо, — кивнул непалец и улыбнулся. — Пойдем походим, еще рано спать.

Мы пошли. Старый город спал, начиная со второго этажа, но лавочки были открыты. Мы заходили, смотрели тибетские священные тексты, бесчисленные буддийские иконы на холсте, колокольцы, барабаны, серебряные и медные украшения.

Он меня представлял продавцам, которых, оказалось, знал хорошо.

— Альпинист из России. Он был на монт Эверест.

Опровергнуть этот обман у меня не хватило иностранных слов. Я мотал головой, но Сунил не обращал внимания и, пока я рассматривал диковины, долго пересказывал почерпнутую в разговоре информацию.

Мы бродили по городу, пока не вернулись «домой», к Хануману. Сунил пошел спать домой, в соседний город Патан, а я остался у пагоды. Перед расставанием я протянул ему две пачки сигарет «Ява». Он взял одну, сказал «до завтра» и исчез в темноте, предварительно посоветовав мне утром не чистить зубы водой из канавы на улице. Я обещал.

Ночью мне снился Катманду, я открывал глаза и видел его наяву. Закрывал снова и не расставался с ним. Свеча горела, вокруг пламени металась непальская ночная летучая живность. У ног лежала собака. Было тепло, уютно и спокойно. И не надо было утром бежать на зарядку.

Еще до восхода солнца за декорациями домов зашевелились действующие лица. К колонкам потянулись и выстроились в очередь женщины и девушки с медными и глиняными кувшинами. Из черных дверных проемов выходили горожане. Они обходили вокруг буддийских ступ, которых вдоволь на каждой улице, или прикладывали пальцы к каменным божествам, которых на улице тоже немало, а затем касались лба и шли по своим делам. Нищие и философы, ночевавшие неподалеку от дворцового комплекса, поднялись позже и, вопреки рекомендациям Сунила, умывались прямо из канавки. Солнце быстро вскарабкалось на синее небо и припекало изрядно. Катманду пришел в движение. То и дело на моем пути встречались очереди. В Катманду — городе чудес — ко всему надо быть готовым, но все же эта диковина поразила воображение.

Обойдя огромный передвижной храм на деревянных колесах с глазами, который таскают за веревки на праздник Мачхендранатха — бога-хранителя Катманду — по улицам, сшибая фонари и срывая электрические провода, я оказался во дворе целого архитектурного памятника. Очередь тянулась к столику, где раздавались избирательные бюллетени. Граждане и гражданки гималайского королевства активно выбирали местные органы власти. Вокруг очереди бегали дети и кричали:

— Фото — рупи.

Мое движение по городу было лишено какой бы то ни было системы. Безразлично было, куда идти. Всюду, куда ни кинь взгляд, необыкновенной красоты храмы и дома с окнами, где в рамах, являвшихся произведением искусства, то и дело появлялись живые живописные портреты. Повернув влево, я забрел во дворик метров семь на семь, где, окруженный со всех сторон домами, стоял храм, украшенный рельефными изображениями Будды.

— Тут две тысячи Будд, — сказал человек, выглянувший из окна. — Иди! — он показал наверх.Я вошел в дом и стал подниматься по лестнице. На втором этаже дверь в комнату была открыта. На полу на циновке сидел сгорбленный мастер и чеканил латунную скульптурку жены Шивы — Тары. Она сидела в позе лотоса, правую руку протянув к колену, а левую держа у груди. Ладонь была повернута в мою сторону. «Спокойно! — воспринял я ее жест. — Не суетись! Жизнь прекрасна».

Непальский цирк

На улице в проеме калитки сидела маленькая круглоголовая стриженая девочка с подведенными черной краской глазами.

Я стал ее снимать. Собралась толпа.

— Почему снимаешь? — спросил парень.

— Красивая, — объяснил я.

Он пошел во двор и привел маму девочки. Ее звали Раджешвери, и была она столь же прекрасна, как и дочь. Близился вечер — время культурных развлечений. Тут я вспомнил стихотворение Давида Самойлова, где поэт спрашивает у гражданина, как пройти до бани, а тот отвечает, что баня «сегодня выходная, зато на Глеб Успенского — пивная, там тоже время можно провести». И все-таки я, помня с детства, что лучшее место для отдыха (ноги гудели) парк культуры, отправился на его поиски.Возле тира — толпа пацанов. На стойке ружья. Игрушечные. И стрелять предлагалось пробками. Непальцы борются за сохранение живого мира, со слонами, тиграми, носорогами, черными антилопами, бамбуковыми пандами и другими обитателями Красной книги, и тир учитывал это.

Звери в тире были большими, но попадать предлагалось в столбики, укрепленные на головах. Если ы пробкой сбивал столбик, получал копеечный приз, но зверь осуждающе качал головой. Получалось: что меткий — хорошо, а что в тигра стреляешь — плохо. Пальнув безуспешно пробочным ружьем по столбику на голове носорога, я под одобрительными взглядами картонных зверей вышел из тира. Солнце садилось за горы. Пора было торопиться в Дом советско-непальской дружбы на встречу альпинистов с общественностью, но тут вдруг я услышал веселую мелодию, несущуюся со стороны видавшего виды шапито с шатром, почти полностью состоящим из одних дыр. Мгновенно вспомнив дилемму Буратино (в школу или в балаган?) и мучаясь выбором не дольше него, я решил, что в балагане всегда есть чему поучиться, и, зажав в кулаке пять рупий, двинулся к бродячему цирку.

Вокруг шапито стоял забор. За забором играла музыка, паслась лошадь и жеребенок скакал по траве… Хотя в парк люди идут с черноглазыми и спокойными детьми, в цирке ни одного ребенка не было. Сквозь веревочный скелет купола просвечивало густеющей синевы небо. Посетители на дощатом амфитеатре сидели редко, хорошо, если их двадцать человек. Прямо на траве тридцатиметровая земляная арена, огражденная красно-белым барьером. Над входом на арену оркестр из цимбал и барабана. Занавес раздвинулся, и вышел клоун в традиционном гриме и костюме, напоминавшем пижаму из магазина уцененных товаров, за ним цирковые взрослые дети. Я зааплодировал один.Представление началось: клоун двигает платком, привязанным на шее у кадыка, и тут же выбежавший мальчик бамбуковой палкой (толстой, расщепленной для звука) бьет увлекшегося своим платком клоуна по заднице. Грохот, клоун падает и умирает, мальчик делает ему искусственное дыхание, клоун оживает, кланяется, и в этот момент коварный мальчик опять его бьет. Бурные аплодисменты. Меня уже поддерживают.

Появляется девочка в красном с блестками платье, которая деловито, без цирковых комплиментов, забирается на табурет и гнется — каучук. Ассистенты в синих халатах, напоминающие грузчиков из продовольственного магазина на Беговой, устанавливают табурет на стоящую на столе пустую стеклотару. Девочка поднимается на конструкцию и гнется опять. Еще ряд бутылок. И еще ряд. Она улыбается и под аплодисменты сдержанно кланяется. Клоун, отыскав меня глазами и почему-то выделив, приглашает в первый ряд. Дальше, увидев во мне доброжелательного зрителя, выступает преимущественно для меня. Поглядывает на ближайшую к арене скамейку, подмигивает мне и, вообще, дружит.

Достоверное искусство балагана в достоверном городе. В цирке царила атмосфера доверия и нежности, атмосфера детской игры, только обязательной и тщательной. Это был высокий и наивный цирк, демонстрирующий не только результат — трюк, но и процесс — путь к этому трюку. Уж если девочка начала гнуться, то она показывает все, что умеет. Долго. Потреблять этот цирк можно от любви. Цирк — искусство общительное, и здесь решительно хотелось выйти на арену и в благодарность тоже что-нибудь показать…

Стемнело. Зажгли тусклые лампочки. Они осветили арену и небо.

Униформисты — в разномастной, впрочем, одежде — натянули между столбов проволоку, и через несколько минут зрители увидели трюк мирового класса. По проволоке ходила… коза. Обычная домашняя коза шла по проволоке! Иногда она останавливалась и стояла, не шелохнувшись, словно изваяние, словно привязанная к куполу лонжей. Это было удивительное зрелище: человек, когда идет по канату, балансирует руками или балансиром, птица, теряющая равновесие сидя на проводе, взмахивает крыльями. Коза на проволоке — совершенно без баланса. Ей нечем взмахивать. Она ступает, словно неживая. Медленно, вперед-назад, а потом (!) разворачивается на месте. Невероятно!

Ищите в себе

Представление заканчивалось. Клоун глазами показал, чтобы я прошел за кулисы. Мы познакомились, обнялись и попрощались. Я покинул шапито, покоящееся на двух гигантских бамбуковых стволах, и отправился в «Блю стар», где встретил приехавшего из Дели собственного корреспондента «Известий» чудного Сашу Тер-Григоряна, обладавшего редкой способностью любить страны, где работал. Он даже ругал лезших под колеса его автомобиля пешеходов и торговцев с тачками по-мадьярски (который выучил во время работы в Венгрии), чтобы не обижать добродушных, не привыкших к машинам непальцев, хотя их язык уже знал. Узнав о моей лямбле (эту линию сюжета надо довести до конца), Саша отвел меня со спичечным коробком в кармане (помните пионерское детство?) в крохотный темный подвальчик, лучшую местную лабораторию, где на следующий день врач в относительно белом халате выписал мне здешние лекарства, которые за два месяца вернули организму присущую ему жизнерадостность.

— Поехали, — сказал весело Саша, — я тебе покажу, чем кончаются местные хворобы, если их не лечить. — И он мелкими шагами быстренько пошел к черной «Волге» с медным клаксоном на левом крыле.

Индуистская святыня Пашупатинатх существует более полутора тысяч лет, сюда ежедневно приходят на поклон и для совершения омовения в священной реке Багмати тысячи верующих. Здесь же хоронят индуистов. Не всех. Это у них вроде Новодевичьего кладбища.

Вдоль реки под навесом — каменные площадки. Покойного, завернутого в белую материю и окропленного красным соком из лепестков или ягод, на бамбуковых носилках приносят к реке, и он лежит на гранитных ступенях, пока живые складывают поленья костром. Затем ушедшего в иной мир сжигают, и останки опускают в Багмати. Река в засушливый период мелка и маловодна, и потому до сезона дождей многие так и не попадают в Ганг… В начале набережной в каменной нише сидит йог. У ног его лежит собака. Каждого ушедшего проносят мимо них. Йог знает, что все перемены необходимы, собака видит, что живой человек спокоен, и тоже спокойна. Я прошу разрешения сфотографировать йога. Он закрывает глаза и открывает их ясными.

— Знаешь, это Будда Шакья-Муни родился в Непале? Нет?.. Сейчас увидишь самый большой буддийский храм Боднатх.

И через десять минут езды я ошалело смотрел на гигантскую ступу — белую полусферу, увенчанную кубом с всевидящими глазами Будды и тринадцатиярусным шпилем, символизирующим тринадцать буддийских небес. Золоченый зонтик, венчающий храм, был расцвечен флажками и лентами. Ступа поражала своей мощью, аскетизмом и спокойствием.

Мы прошли по периметру, вращая молитвенные барабаны, и встретили монаха в вишневой одежде. Он поздоровался и, глядя на мой образок Николая Чудотворца, спросил:

— Ортодокс? Хорошая вера. Это ваш святой? Где он родился, как жил, сколько жен у него было?..

Саша стал говорить на непальском. Монах приветливо кивал головой, потом спросил:

— Что вы здесь хотели найти?

— Покой и волю, — сказал, я цитируя Пушкина.

— Ищите в себе, — сказал он и улыбнулся, сложив ладони на груди.

А потом мы сидели в крохотном тибетском ресторанчике. И ели огненный суп. В фотосумке каталась «шайба», положенная туда Бершовым. Но мы ее не открывали, а налили в стаканчики местный «Кхукри джин» (жуткая, скажу, вещь), и Саша сказал:

— Мы сидим на непальской земле, пьем непальский джин, на их Гору взошли наши ребята. Давай поднимем рюмки за то, что они достойно прожили жизнь на Джомолунгме.

Я открыл сумку, достал оттуда дневник Володи Балыбердина, который он дал мне почитать до Москвы, и поставил на него третью рюмку. Мы чокнулись с нашими первыми альпинистами на Эвересте, ставшими мне близкими. И тогда всеми живыми.

Описываемым событиям и чувствам ровно четверть века.

Продолжение