«Спасибо, Башлачев. Палата номер шесть»

…Что-то он такое с нами сделал, этот мальчишка. Нет, про других не буду, не знаю. Со мной. Не то чтобы мне понравилось. Мне и не понравилось даже. Если иметь в виду, что одно часто нравится как подобие другого, того, что нравилось раньше. Тут раньше – не было. Было незнакомо, иначе, не так, не по правилам. Особенно, если учесть, что по всем радио и телевидениям гоняли какие-нибудь ландыши, светлого мая привет, и мой адрес – не дом и не улица. Нет, разумеется, уже звучали и Гребенщиков, и Макаревич, а раньше Высоцкий, полузапретные, и запретного Галича Лен Карпинский звал к себе домой послушать. Однако и их правила не годились. И сам-то был какой-то чудной, зачуханный, с волосами, похоже, немытыми, падавшими на лицо и закрывавшими пол-лица, с плохими зубами, и как будто с вокзала. Он и был с вокзала. Его притащил откуда-то из Череповца Тема. Позвонил, сказал: приходите с Наташей в «Литературку», там один парень будет петь под гитару свои песни, не пожалеете. Мы пришли. И когда уходили, и ушли, и шли домой – по дороге не знали, что думать. Невозможно было разобраться в ощущениях. Непонятно было. Ошеломление – пожалуй, вот оно. В натуральном виде. Не как слово, а взаправду, как состояние. Темперамент парня зашкаливал. Он бренчал на своем раздолбанном (или это показалось?) инструменте так, что челюсти сводило и не разводило. Концентрация смыслов была настолько мощной, что просачивалась прямиком в подсознание, почти минуя сознание.

А потом это начало прорастать. Вот этот вот весь сюжет стал огромнеть.

Сдается, мы что-то сказали ему, уходя. Но несущественное.

Рука на плече. Печать на крыле.В казарме проблем – банный день.Промокла тетрадь.Я знаю, зачем я иду по земле,Мне будет легко улетать.

Я переписываю сейчас эти строчки – и озноб. Как метель пишет белым по белому, так тут страсть – по страсти. Метафора на метафоре. И это внятное знание своего пути и предзнание своего улета пробивает душу. Тогда ему было, кажется, двадцать четыре, мы слушали его в чьем-то кабинете или зальчике, набитом под завязку, а он, нуждаясь в нас, был отдельно от нас, в себе, и мы ему были по фигу.

Без трех минут – бал восковых фигур.Без четверти – смерть.С семи драных шкур – шерсти клок.Как хочется жить. Не меньше, чем петь.Свяжи мою нить в узелок.

Масштаб трагедии огромен, по плечу гению, не дотянуться, а щемящее «как хочется жить» требует защиты, да кто же в таких случаях может ее дать. Уже гораздо позже рассказали, что имелась гражданская жена Настя, но ей всего-то и стукнуло двадцать лет, а у него отношения – с собой, роком и самим Господом Богом.

Наш лечащий врач согреет солнечный шприц,И иглы лучей опять найдут нашу кровь.Не надо, не плачь. Сиди и смотри, Как горлом идет любовь.Это надо же – так сказать. Так уметь сказать.

Он улетит через окно ввысь в двадцать восемь. Помимо причин, о которых мы судить не смеем, известно, что наступившая немота сводила с ума. Получалось, что ему и отпущено-то было на то, чтобы спеть свои песни, года четыре, много – пять. Любовь шла горлом, а горло больше не выпевало слов, ни об этом, ни о чем другом. Дар, набросившийся на него, как охотник на зверя, вдруг оставил. Или он думал, что оставил, и не было мочи ждать, когда опять вернется, и мучила мука, а вернется ли? А он уже был истерзан этим своим треклятым и благословенным даром, косточки хрустели и раны кровоточили.

Этот город скользит и меняет названья.Этот адрес давно кто-то тщательно стер.Этой улицы нет, а на ней нету зданья,Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтер.

Страшная фигура Абсолютного Вахтера вобрала в себя онтологические черты любого ничтожного вахтера, включая Адольфа и Иосифа, любого, который при исполнении и может, и смеет наступить на вас сапогом и раздавить. Масштаб личной трагедии, что вернее было бы назвать трагическим мирочувствованием, слипся – не разорвать – с масштабом трагедийной современности. И трагедийной истории. Как он осязал русскую историю, как успел вникнуть в нее до печенок, Бог весть.

Долго шли зноем и морозами.Все снесли и остались вольными.Жрали снег с кашею березовой.И росли вровень с колокольнями.

Было время колоколов – настало время колокольчиков. Он и сам – такой колокольчик. Звенел, звенел, да захлебнулся.Что он делал с собой? А все то же, что делали и делают гениальные мальчики русской литературы, от Лермонтова до Рыжего, поставленные своим гением вне ряда, вне той обыденной пошлости, без которой остальные люди не живут, — кто что.

Могли и не успеть. Спасибо главврачуЗа то, что ничего теперь хотеть я не хочу.Психически здоров. Отвык и пить, и есть.Спасибо, Башлачев. Палата номер шесть.

Ранним февральским утром Александр Башлачев выбросился из окна питерской квартиры Жени Каменецкой, фиктивный брак с которой был заключен, чтобы ему жить в Питере. Не ввысь, а вниз, покончив счеты с жизнью, зная и не зная, каким большим он был поэтом.

Засучи мне, Господи, рукава.Подари мне посох на верный путь.Я пойду смотреть, как Твоя вдоваВ кулаке скрутила сухую грудь…

Теперь, слава богу, издательство «Время» выпустило его однотомник «Как по лезвию», и все желающие могут узнать, кого мы потеряли.

Поэты живут. И должны оставатьсяживыми.Пусть верит перу жизнь, как истина в черновике.Поэты в миру оставляют великое имя,Затем, что у всех на уме – у них на языке.

Я думаю о нем всегда. Я думаю о нем в эти дни, потому что у него случился очередной день рождения и не хочется считать, сколько бы ему было, потому что он навсегда остался в том своем возрасте. Прошло много лет после того единственного раза, когда я слышала его живого, но и по сю пору считаю это одним из самых значительных событий жизни. И благодарю Артема Троицкого за содеянное. Для меня. Для нас.