Он работает дворником, строителем, сторожем. Его рабочий день длится 15-16 часов подряд. Он получает от 4 до 13 тыс. рублей в месяц. Он делает нашу столицу чище и лучше, а какими словами мы его называем? Мы же ничего не знаем о нем. Кто он? Какой? Как ему живется? И главное – что он думает о нас?
Место действия: Кутузовский проспект. Яркий солнечный день. Трое таджиков в сквере красят белой краской бордюрчик, а зеленой — мусорный бак. Рядом на лавочке сидят трое наших. На газете — водка, хлеб, колбаса. Пьют, мрачнеют, потом кричат на весь Кутузовский: “ПОНАЕХАЛИ!”. (Это — к таджикам.) Дальше — долгий, долгий мат. Таджики молча красят бордюрчик и бак.
Оговорюсь сразу: таджик, о котором пойдет речь в этом тексте, — суммарный. Нет, не условный, а очень даже безусловный. Но — собирательный образ. За ним — десятки “единичных” таджиков, с которыми я говорила подробно-подробно.
Это — дворники, строители, рабочие рынков. Их зовут по-разному: Айша, Додо, Юсуф, Сафар, Мирзо, Абдукаюм и т.д. Они представлялись мне: Аня, Дима, Юра, Саша, Миша и т.д. Объясняли смущенно: вы, русские, все равно наши имена не запоминаете.
Не запоминаем и не воспринимаем. Ничего про них не знаем и вообще не замечаем. Пока однажды не обнаруживаем: дворы наши — чистые! С чего — вдруг? Ах, да, это ж таджики-дворники…
И тогда сторонники Лужкова говорят: молодец Юрий Михайлович, что их привез! А противники: у-у, гад, заполонил Москву “черными”…
Между тем таджик у нас в столице — это отдельный московский народ. Кто он? Какой? Как ему живется? Что думает о нас? Попробуем ответить на эти вопросы.
Пбжик-пбжик, пбжик-пбжик… Слышите? Это таджик-дворник метет мне (и вам) улицу.
Если он метет соседнюю улицу, то живет где-то рядом, в подвале, и просыпается в два часа сорок пять минут. Ровно в три часа ночи начинается его рабочий день и длится пятнадцать-шестнадцать часов подряд.
Наш таджик пьет самый дешевый на свете кофе (пакетик за три рубля) или чай (один рубль) и быстро выбегает с метлой на улицу.
А если он строитель или работает на рынке — то обязательно живет в противоположном конце столицы и в дикой давке (автобус-метро-автобус) добирается на работу часа два, не меньше. Остроумный человек заметил: каждое утро вся южная часть Москвы садится в автомобили и метро и мчится на север. Северная часть делает то же самое, но только в южном направлении. Рано утром южные и северные встречаются и долго стоят, рассматривая друг друга.
Пятница перед Пасхой. В Москве — сыро, неприветливо. Дождь, снег, почти что метель. Будто это не Пасха, а Новый год. (Интересно, а какой в это время праздник у таджиков?)
Место действия: Дорогомиловский рынок. Говорят, он — частный. И уж точно — самый чистый.
Идет человек. С метлой, с совком и в синей спецовке с зеленым жилетом.
В первый раз я не знаю, как подойти. Боюсь не то спросить, как-то нечаянно обидеть… Ну, что я скажу: вы — таджик? А если не таджик, а киргиз — тогда не надо?
Потом просто говорю: “Здравствуйте”. Он — удивленно: “Здравствуйте”. “Вы — дворник?” — “Да”. — “Вы — таджик?” — “Да”. (Чуть позже узнаю, что большинство русских с таджиками вообще никогда не здороваются.)
Этот мой первый “единичный” таджик — не совсем типичный. Очень похож на индейца из американского фильма “Пролетая над гнездом кукушки”. Большой, высокого роста, волосы длинные, собраны сзади в хвост. А глаза — персидские: огромные, миндалевидные.
Вначале смущается, не очень хочет говорить. Предлагаю деньги. (Это меня друг подучил. Сказал: “Предложи, если будут отказываться от разговора, рублей триста. Одна известная писательница так делает. Ну, в конце концов, это им за работу, за информацию, за интервью”.) Наверное, та писательница не с таджиками разговаривала, потому что они от денег мягко, но твердо отказываются. Деньги — за интервью? Но они не считают разговор работой.
“В Москве я с января этого года. Получаю здесь, на рынке, 13 тысяч рублей. За квартиру плачу две тысячи. В одной комнате со мной живут пять человек. Квартира — трехкомнатная, так что всего нас там — пятнадцать… На еду мы сбрасываемся: по тысяче рублей в месяц.
Дома у меня четверо детей и жена. Высылаю им каждый месяц по 300 долларов. Да, вот здесь, с почты, что с рынком рядом, и высылаю. Нет, с этим проблем нет.
Денег этих моим родным на жизнь с головой хватает. У меня на родине семья в месяц живет на 20 долларов, а то и на 10. А в худшие дни нам приходилось жить совсем без денег. И — ничего. Выжили.
Боюсь ли я богатых? (Недоуменно пожимает плечами.) Но я же нигде с ними в контакт не вхожу, даже здесь, на рынке, — так только, вижу издалека. А тех, кто беднее меня? Их жалею”.
Его зовут Мирза. По-русски — Миша.
“Нет, москвичи меня не обижают. Но вот едешь на работу, вроде и день еще не начался, и утро хорошее, доброе, а люди уже какие-то враждебные, злые, взвинченные. Как “погибающие полярники”, борются за жизнь, то есть с утра пораньше за “место под солнцем”. Не за то даже, чтоб сесть в метро или автобусе, это вообще мало кому удается, разве только тем, кто с вечера места позанимал; нет, в основном люди в общественном транспорте борются за то, чтоб рукой ухватиться за поручень над головой. И — с какой силой! Оттолкнут твою руку, схватятся на том месте своей и довольны. Но я, правда, не обижаюсь. Думаю, улыбаясь: “Ну, пусть им будет удобнее, чем мне…”.
Ее зовут Айша. По-русски — Аня. (“Здесь наши имена плохо понимают, поэтому я — Аня”.)
Она маленькая, худенькая. Совершенно детское лицо. Улыбается охотно, открыто, хорошо как-то. Моя бабушка говорила: “Суди — о человеке только по улыбке. У злого человека никогда не бывает хорошей улыбки. Все что угодно сможет изобразить — только не это”.
Айша моет полы на крытом рынке. Здесь не так холодно, как на улице. И — укоризненно чисто.
Айша моет пол между рядами и рассказывает про свой бюджет.
“Я в Москве три месяца. Получаю 13 тысяч рублей. Две с половиной тысячи плачу за квартиру. Снимаем двухкомнатную, в каждой комнате — по семь человек. Едим в складчину, по тыще в месяц с человека. Домой высылаю 400 долларов. Ну, да, почти все деньги. А что мне здесь нужно, кроме еды и жилья? А там у меня трое детей. — Помолчав: — Муж умер. Недавно. Поэтому я на заработках”. Спрашиваю: “А сколько лет детям?” “16 лет, 13 и 7”. — “Мальчики?” Улыбается: “Нет, все девчатки”.
Рынок моет Айша с шести утра до девяти вечера. Каждый день, без выходных. “А как часто, ну, сколько раз в день вы здесь пол моете?” Смотрит удивленно, потом смеется: “Как это сколько раз? Да каждая минутка мою”.
От людей разных национальностей слышала: “Таджики — очень терпеливый, законопослушный, трудолюбивый, не пьющий народ”. (Генетически они — земледельцы. И именно как у земледельцев у них не было никаких причин эмигрировать. Но случилась война, и теперь они разбросаны по всему миру. Правда, везде остаются таджиками. Один москвич звонит другу-таджику в Норвегию. Сын говорит: “Сейчас позову. Папа в огороде”. В каком огороде — в центре Осло? Оказывается, привез из Таджикистана в Норвегию два мешка земли, теперь вот возится в огороде.)
Мне рассказывали, что Братской ГЭС были нужны инженер, электрик, повар. Поехали таджики. Через полгода звонят руководители ГЭС: “Пусть все таджики к нам едут, мы таких трудяг еще не видели”.
Где только не живут сегодня таджики — и в Москве, и во Владивостоке, и в Сибири, и в Белоруссии. Говорят, в Херсоне даже два колхоза организовали — и хлопок там выращивают.
В Москве таджики работают дворниками, уборщиками, строителями, сторожами, охранниками. Среди московских дворников-таджиков есть кандидаты наук, учителя, музыканты, журналисты.
Место действия: Сретенка. Из “разговоров на ощупь” с дворником-таджиком — в Москве он восемь лет, на родине был журналистом. “Ну, а когда вы сталкиваетесь со злыми, раздражительными москвичами — как реагируете?” — “А я все равно по-хорошему общаюсь”. — “Поясните, пожалуйста, что это значит”? — “Стараюсь — нежно. — После паузы: — С оттенком почтительности”. — “С оттенком — это как”? — “Ну, сильную почтительность могут неправильно понять: принять за мою чрезмерную податливость, угодливость. И это бывает еще больше провоцирует их на злобу”.
Мой редактор мне сказал, что ксенофобия — разновидность ненависти к Богу. А ведь правда! Если всех создал Бог, то чё ж тогда мы…
Типичный день таджика-дворника в Москве: работает или с пяти утра до двенадцати дня, а потом — с семи вечера до двенадцати ночи, или с пяти утра до девяти вечера, или с двенадцати ночи до семи утра, а потом — с семи вечера до двенадцати ночи, или с трех утра — и пятнадцать-шестнадцать часов подряд. Сутками по морозу; если зима — от него, от дворника, зависит, как далеко мы пройдем по ледяному тротуару. Если лето — жара, пыль, на тротуарах и в скверах за день и вечер накапливаются горы бумажек, огрызков, пустых бутылок, а утром — все чисто, за ночь дворники успели все подмести, аккуратно убрать, вычистить, вымыть.
Обедает быстро, на ходу: “китайская” лапша, хлеб. Мясо — никогда. Даже — не знает, сколько оно стоит — в магазине или на рынке. У кого ни спрашивала — никто не сказал. Смотрят своими персидскими глазами и качают головой: “Нет, мяса не едим”. И уясняют — извиняюще: “Дорого”. (Не прибедняются, просто констатация факта.)
На ужин: каша или картошка, хлеб, чай, иногда печенье.
Спит два-три часа, не больше.
На следующий день: та же “однообразная пестрота подробностей”.
“…не верьте, если говорят, что в Москве не рады гостям. Очень рады. Милиционеры рады. Чиновники миграционной службы рады. В паспортных столах рады. И даже скинхеды большую часть своей жизни посвящают поиску гостей”. Олег Козырев. “Дневник замерзающего москвича”.
И неправда, что только таджики учат русский язык, москвичи тоже учатся говорить по-таджикски. Например, как только таджики появились в Москве, наши менты подходили к ним, когда они торговали на рынке или подметали улицу, и говорили: сад сум. Что в переводе означает “сто рублей”. Сегодня такса повысилась до пятисот, так что филологические, я бы даже сказала, лингвистические успехи наших стражей порядка растут на глазах.
1995 год. На московских улицах у одного и того же таджика документы проверяли до десятка раз в день. Как минимум один раз в день доставляли в отделение милиции, где он вынужден был находиться от тридцати минут до пяти часов. И до трех раз в день — избивали. Абсолютно будничным делом были облавы в метро. Они запросто могли продолжаться месяц. Таджики тогда в метро не ездили. Кто побогаче, ловил машины. А остальные просто сидели дома. Целыми неделями подряд.
Все это я узнавала, когда писала заметку “Черные. Из истории расизма в России. Год 1995-й” (см. “Новую ежедневную газету” от 2-8 ноября 1995 года №41 (365). И тогда же, в 1995-м, подолгу общалась с Олегом Панфиловым, директором Центра экстремальной журналистики, русским журналистом, который родился и вырос в Таджикистане.
“Я шел как-то по Москве с друзьями-таджиками. К нам подошли капитан и рядовой милиционер, — рассказывал мне Олег. — У моих друзей проверили документы. Меня не трогали. Но я тоже стал показывать свой паспорт. Капитан удивился: “И вы — тоже? Зачем? Вы же русский…”. Я сказал: “Пусть вас не смущает рыжий цвет моих волос. Жопа у меня тоже черная”. Капитан покраснел и сказал: “Можете идти”.
Спрашиваю Олега: что изменилось за эти двенадцать лет? Отвечает: почти ничего. Облав в метро стало поменьше. А так — все то же. Только об этом уже почти никто не пишет и не говорит. И тем более никогда не показывают по нашему “заасфальтированному телевидению”.
По данным Московского комитета межрегиональных связей: между переписями населения 1989 и 2002 годов численность постоянно проживающих в Москве таджиков выросла в 12 раз (для сравнения: китайцев — в 35 раз, вьетнамцев — в 14 раз, армян и грузин — в 2,8 раза).
Согласно исследованиям Международной организации по миграции, с 2000 года по январь 2003-го в России работали 530 тысяч таджикских мигрантов. А по неофициальным данным — более одного миллиона человек. Официальные источники утверждают: сегодня у нас в стране таджикских гастарбайтеров — не более четырехсот тысяч. А по данным журнала Time Out, только в Москве сейчас около 200 тысяч нелегалов из Таджикистана, и лишь 35 тысяч из них зарегистрированы по переписи 2002 года.
Но даже если у таджика есть регистрация — для милиции это ничего не значит. Посмотрят на заветную бумажку и разорвут. И заберут тут же таджика в милицию, и держать будут его там часов пять, и бить, и издеваться. Если у таджика есть с собой деньги или кто-то за него даст выкуп — отпускают.
Из “Черных”: “У одного таджика омоновцы в паспорте вырвали фотографию, нарисовали вместо нее обезьяну и сразу же начали бить: “Ах, ты — обезьяна? Или нас за обезьян держишь?”.
Продолжение в следующем номере
