«Я удивился: в то время как везде так плохо, что есть что-то хорошее»

Совсем малой решила, что буду писателем. Потом позабыла. Надолго. Была влюблена в журналистику. Когда вспомнила— начала писать. Комедии, драмы, прозу, стихи, все по очереди и разом.В шесть утра сильный стук. Обмякли плечи во сне. Мелькнуло: собраться не успею. Босиком к двери— открыла. За дверью стоял огромный мужик с закатанными по локоть рукавами на волосатых руках. В них зажато железо. Проверяю ключи, сказал мужик и захлопнул дверь.Остаточное чувство бытия потянуло к мужу. Тронула ладонью влажную спину. Он вздрогнул во сне и рефлекторно ударил ногой. Чувство ушло.Электрическим светом в ванной попыталась вернуть себе уверенность и достоинство. На зубной щетке сидел таракан.В буфет рано. Да и чем насытит сосущий голод души гостиничный буфет. Вернулась из ванной в комнату, села за колченогий стол, принялась думать не по порядку.Сложный бутерброд мироздания за окном самолета состоял из оранжево-синей полосы света, зажатой двумя кусками дымящегося черного мрака. Ни надкусить, ни, тем более, проглотить этот бутерброд, несмотря на властелинское чувство полета.По радио в самолете сказали: в ихнем городе прошел тайфун, и ветром с городского театра сорвало крышу. Я забеспокоилась: могло унести листы моей пьесы, или ударить кого-либо из актеров по голове, или в распахнувшийся потолок пролиться с неба на декорации— что-нибудь эдакое, что сорвет премьеру. Стоит ли лететь, вяло спросила то ли себя, то ли дремавшего мужа. Да где же сойдешь с самолета, вяло откликнулся кто-то из нас.В первый день вышло обильное кормление из трех блюд. К тому же режиссер выставил коньяк. Братались. В последующие дни обходилось без еды: то репетиция, то все закрыто, то ничего нет. На пустом рынке торговали корейскими приправами. Не было, чего приправлять. Но муж купил много. Должно быть, с тоски. Сказал: хочется пива. Пива не было.Я протиснулась в лавке к прилавку и купила помаду. Она пахла старым свиным жиром. Выйдя, выкинула в мусорный ящик.В авоськах проходящих женщин болтались толстые красные трубчатые ноги. Это были замороженные крабы по три пятьдесят кило.Режиссер сказал ритмической прозой: они глядят на вас, не дыша, как на непальскую королеву, они никогда не видели живого писателя, я пошутил, когда предложил вам приехать.Я не стала устраивать банкета после премьеры, поскольку непрерывно подмывало заплакать, а подарила двум главным актерам по настольному календарю.Тигролов в случайных гостях, в которые мы попали, говорил: надо знать психологию тигра, я набрасываю сеть из парашютных строп и получаю одну тыщу рублей.Еще он говорил: ты, конечно, не должен рыдать все время, но если я зарыдаю один раз в пять лет и уткнусь носом в ее плечо, а она не оттолкнет, — считай, это и есть твоя женщина, вот такую женщину я сейчас ищу и не могу найти.Ему отвечал из райагропрома: читай Амосова, Амосова читай.В нашем городе средняя зарплата восемьсот рублей, объявил позднее тигролов, сидя в самолетном кресле посреди комнаты. И в больнице с моргом средняя температура нормальная, отвечал ему райагропромовский из другого самолетного кресла. Это была их мебель, которую они притащили с места авиакатастрофы.Режиссер явился в гостиницу и сказал выразительным хриплым голосом: простите, если можете.Задул ветер, параллельно земле пошел снег. Скоро вся земля стала ему белым пухом. Муж пожелал узнать по телефону, летная погода или нелетная. Никто не отвечал.Шофер, с хорошим рязанским лицом, спросил по дороге в аэропорт: а рыбу никакую соленую они разве вам не подарили?В зале аэропорта справочная произнесла: объявляется посадка на воздушное судно.Я мучительно думала, как все это вставить в новую пьесу и выспаться.Позвонила Лариса: я разбирала Володины бумаги и нашла запись, которая, по-моему, относится к вам, хотите, перепечатаю и пришлю письмом? Я хотела. Я очень хотела. И я получила письмо счастья.«Вот она читала — я не могу так со слуха, мне кажется, она пишет по-своему, а читает, как все. Я открыл вчера книжку — мы ехали в машине, и первое стихотворение я прочел, пока она куда-то в булочную бегала, — действительно, очень трудно: стихотворение написано опоясывающей рифмой, очень трудный размер, очень мало кому дается, вот Пушкину, Ахматовой, Ахмадулиной, потому что дыхание вдруг… так дыхание идет нормально, а тут как-то вкруговую. Очень трудно, а у нее как-то естественно. Я понял, что это разговор не тусовки, а прежних московских кухонь, когда такой разговор идет по кругу, интонация, очень хорошо. И так же в «Джоне Ленноне». Это стихотворение написано так, как будто оно сначала было написано, а потом уже случилась жизнь. Как коронка на зуб плотно надета, так и тут. Или как Конституция Джефферсона: сначала она была написана, а потом уже случилась жизнь, и в течение веков ни одной поправки.В общем, я удивился: в то время как везде так плохо, что есть что-то хорошее».Это относилось ко мне.Одно то, что можно было послужить ему каким-то утешением — когда «везде так плохо»…Я помнила, как подвозила его и как выскочила в какой-то магазинчик, я читала в тот вечер в ПЕНе, и мы выпивали после, и надо было что-то докупить к фуршету, и я покупала нежную малосольную семгу, и еще в бутике тушь для ресниц Clinic, мою любимую, экологическую, чтобы выглядеть на вечере, заехать домой уже не успевала, а он взял книжку, сказав: я пока посмотрю. На вечере были Юля и Феликс, тогда еще живые, и он, живой, со своим благородным красивым лицом и горячими темными глазами, которые уже ела боль изнутри. Его не стало скоро, и мы, знакомые, но не близко, едва успели сблизиться, и жизнь моя стала богаче на одного него, а уход его стал непреходящей потерей и непреходящей — горечь, что общение было столь коротко, и утешением — что столь глубоко.Прошло несколько лет — и вдруг звонок Ларисы и неожиданное заветное слово оттуда. В промежутке между тем провалом и этим письмом счастья — целая жизнь. Битком набитая всячиной, от переносимого до непереносимого, и все равно перенесенного. Другая страна. Другая я. Другой муж, собиралась я сказать, но не так поймут.Жизнь одна и та же — путешественник путешествует в разные стороны света, даже если остается на месте. А тут и место, и время — иные. Почему-то принято делиться плохим. Хорошим, считается, неудобно.Ну ладно, будем мужественно и иронично пересказывать друг другу плохое. А то — спрячем, чтоб никто не усмехнулся злорадно или зловеще, сглазливо. Но будоражит замечательное наблюдение: как будто сначала написано, а после случилось в реальности. Это наблюдение может принадлежать только поэту. Человеку, который слышит ход времени и ощущает смещение тектонических плит бытия. Он ощущал. А там, в стихах, просто даты Леннона парадоксальным образом впадали в наши даты, и странная нумерология опоясывала трагедии, известную и безвестную, — неужто, елки, вышло, правда, как у Джефферсона?..***Сегодня я люблю свою поездку с ним в машине и свой провал на краю света почти одинаково. Я люблю бутерброд мироздания, который никогда не падает маслом вниз, даже если на вашу долю выпало множество бед. Но ведь и побед тоже. Над собой, конечно. С кем протекли его боренья — с самим собой, самим собой.А кому хорошо? — спрячусь за привычное. И не усмехнусь, а улыбнусь. Не забыть про улыбку — это последнее, что остается в нашей воле.