В Музее личных коллекций сегодня открылась первая в Москве выставка легендарного художника 60—70-х.Оскара Рабина вспоминают сегодня как организатора «Лианозовской группы» и «Бульдозерной выставки». Но квартирные выставки были и до Рабина: Цирлин, Волконский, Рихтер, но он первым открыл дом для всех желающих. Семь лет, с 58-го по 65-й, его барак в Лианозове был неофициальным центром московской культурной жизни.Шагал создал свой Витебск, Рабин — Лианозово. «Паспорт». «Тупик имени Иисуса Христа». «Натюрморт с рыбой и газетой «Правда». «Серебряный рубль». «Лита Лианозовская». От немецкого экспрессионизма — психологичность, драматизация реальности. От передвижников — сочувствие к жизни. От сурового стиля — лаконичность формы, скупость цвета. Соц-арт для Рабина стал не методом, а частью реальности. «Бульдозерной выставкой» Лианозово закончилось, кто-то получил официальное признание, Рабин — билет в Париж. На авансцену вышли Илья Кабаков и Эрик Булатов. Модные критики вычеркнули Рабина из истории искусств. Из всего «Лианозова» там оставили Холина и Сапгира, из «Бульдозеров» — Комара и Меламеда. Художника Рабина вспоминают во время торгов аукционного дома «Сотбис».«В личности Рабина сочетались качества, редкие для нашего брата художника, — говорит Владимир Немухин, — глубокая интеллигентность, терпимость, умение вести внутренний диалог, неподдельный интерес и уважение к чужому творчеству. Уже в середине 60-х годов он разработал свой индивидуальный стиль и вплоть до начала 70-х годов был, пожалуй, единственным художником из нарождающейся «новой московской школы», кто сумел столь убедительно и беспощадно воплотить в искусстве иное видение реальности.В его картинах мелькали привычные предметы и образы повседневной жизни — бараки, заборы, коммунальные кухни, церкви, новостройки, жухлый снег, иконы, бельевые веревки, коты, газеты и, конечно же, бутылка с водкой. Все в них было узнаваемо, но притом и необычно, поскольку живописные образы эти, поражая зрителя удивительным сочетанием убогости и великолепия, выступали уже не в бытовой, а в метафизической ипостаси — как вещие символы, свидетельствующие о трагической загадочности бытия. Это захватывало, очаровывало и покоряло».Выставка на Волхонке— семейная, здесь же фантастический реализм Валентины Кропивницкой, жены, и сказочные пейзажи сына, Александра Рабина…«Времена Рабина никак не пройдут», — сказал о друге поэт Всеволод Некрасов.Оскар Яковлевич РАБИН сегодня — гость «Новой газеты».

— Моя мать была латышка. Когда она умерла, я остался один. Это были тяжелые военные годы. Сестра матери, тетя Тереза, жила в Латвии. Она пригласила меня приехать к ней. Лето я провел на ее хуторе, а осенью поступил в Рижскую академию художеств. Когда я вернулся в Москву, я перевелся в Суриковский институт. После относительной свободы в Рижской академии атмосфера казенного соцреализма в Суриковском институте казалась совершенно невыносимой.Среди примитивной и одичавшей советской культуры молодые художники, поэты искали близких им по духу учителей. Таким для нас был Евгений Леонидович Кропивницкий. В годы войны я посещал изостудию Евгения Леонидовича, часто бывал у него дома в Долгопрудном. К нему приезжали и другие его ученики: художники и поэты.В условиях советской жизни он учил свободе от всяких догм в искусстве. В его доме не чувствовалось гнета времени.Недалеко от его дома жил художник Николай Вечтомов. На этюдах он познакомился с Евгением Леонидовичем и познакомил всех нас с художниками Немухиным, Мастерковой и другими.В 1950 году я женился на дочери Евгения Леонидовича — Валентине. Валентина родилась и выросла в семье художников, много занималась рисованием и живописью, потом ее отвлекли семейные заботы, а с начала 60-х годов снова начала рисовать, нашла свой стиль, свою тему и с тех пор продолжает работать.Мы поселились в Лианозове, где у нас часто собирались художники и поэты, которых стали называть «Лианозовской группой». Из лагерей вернулись Лев Кропивницкий и Борис Свешников. Они также стали нашими друзьями.

Все мы интересовались современным искусством Запада, особенно после Всемирного фестиваля молодежи и студентов в 1957 году в Москве, где были представлены самые разные направления современной живописи. Я был участником этого фестиваля и за свою монотипию был награжден почетным дипломом. К фестивалю в Москве были проведены несколько предварительных выставок, где жюри отбирало работы на фестиваль. На одном из таких просмотров жюри приняло работы Олега Целкова. Это были яркие полотна, написанные плоскостно, без перспективы. На этих же просмотрах я познакомился с другими художниками, работавшими не в стиле соцреализма, с такими, как Юрий Васильев, Олег Прокофьев.Мой стиль выработался спонтанно. Как средство, помогающее высказать все то, что я не мог выразить, когда писал только с натуры. Ближе всего мне было русское искусство до «Мира искусства» (Саврасов, Левитан, Туржанский, Жуковский). Немецкий экспрессионизм я знал очень слабо, так как он не одобрялся властями, видеть его было негде. В какой-то степени повлиял советский «суровый стиль» (Коржев и другие).На железной дороге — на строительстве «Севводстроя» — я работал с 1950 по 1957 год. Работал десятником по разгрузке вагонов. Дежурил сутки и двое суток был свободен. Двое суток из трех у меня оставались для занятий живописью. С 1958 года я работал на Комбинате декоративно-оформительского искусства, куда был принят благодаря диплому Всемирного фестиваля. На комбинате нам поручили оформление ВДНХ — вместе с Колей Вечтомовым и Львом Кропивницким…В конце 50-х годов я и другие молодые художники, искавшие свои пути в искусстве, часто общались между собой, собираясь в Лианозове. Многие любители живописи тогда интересовались нашим искусством и также приезжали в Лианозово. Для этих посещений был выделен воскресный день.Приезжали художники, писатели, ученые, студенты. Часто присутствовали поэты, а из художников бывали Немухин, Мастеркова, Свешников, Лев Кропивницкий, Евгений Леонидович с женой-художницей Ольгой Ананьевной Потаповой — все те, кого потом стали называть «лианозовцами». Наша работа шла параллельно с работой поэтов. Сапгир, Холин, Некрасов, Сатуновский посвящали художникам свои стихи, находя в их творчестве то, что было им наиболее близко. Шли обсуждения, споры. Говорили об искусстве, о поэзии.Среди посетителей Лианозова появились первые коллекционеры. Это были Евгений Нутович и Альберт Русанов. Собрания картин были также у Всеволода Некрасова и Александра Гинзбурга. Несколько позже собирать художников 60—70-х стал Леонид Талочкин (его собрание передано теперь в музей при РГГУ). Композитор Андрей Волконский устроил в своем доме выставку работ Евгения Леонидовича Кропивницкого. Выставки Дмитрия Краснопевцева устраивал у себя Святослав Рихтер. Кое-какие выставки бывали в доме искусствоведа Цирлина, а в 70-х годах (после «Бульдозерной») квартирные выставки бывали во многих домах и в мастерских художников.С Георгием Дионисовичем Костаки, коллекционером живописи 20-х годов, мы были знакомы. Он интересовался нами, изредка покупал кое-что, но серьезно занимался только 20-ми годами. Часть его коллекции сейчас в Третьяковской галерее.Иногда приезжали иностранцы. Некоторые из них интересовались искусством, для других поездки к художнику были просто развлечением. Были такие, которые собрали целые коллекции русской живописи художников 60—70-х годов. В Москву приехал владелец лондонской галереи Эрик Эсторик. Ему понравились мои картины, и он решил организовать мою выставку в своей галерее.Несколько раз в течение двух-трех лет он приезжал в Москву, покупал мои работы и правдами и неправдами переправлял их в Лондон. Это была моя первая персональная выставка, которая состоялась в 1965 году. Я, конечно, был очень рад этой выставке, но присутствовать на ней не мог. Кроме того, побаивался властей, поскольку выставка была без их санкции. Но на этот раз все обошлось. Неприятности начались после выставки на шоссе Энтузиастов, в клубе «Дружба». Тогда мне припомнили и Лондон тоже.В 60—70-е годы некоторые НИИ стали устраивать у себя выставки свободных художников, которые имели большой успех, но почти всегда закрывались партийным начальством и КГБ.

Одной из самых значительных из этих выставок была выставка в клубе «Дружба» на шоссе Энтузиастов. Однажды вечером пришел к нам незнакомый человек и сказал, что он видел мою картину у литературоведа Леонида Ефимовича Пинского и она ему очень понравилась. Человек этот был Александр Глезер. Он попросил показать ему другие картины и, посмотрев их, предложил организовать мою персональную выставку в клубе «Дружба». Но мне хотелось показать на выставке не только свои работы, но и работы других художников.Через какое-то время такая выставка состоялась и имела большой резонанс, а в московских газетах появились отрицательные статьи. Газетные фельетоны в то время не были фельетонами в обычном понимании, а использовались начальством для запугивания и наказания неугодных власти людей. Как правило, после фельетона следовали репрессии, начиная с выговора или увольнения с работы до исключения из партии и ареста (при Сталине). Выставку эту закрыли очень быстро, но она получила широкую огласку благодаря присутствовавшим на ней иностранцам.Узнав про эту выставку, грузинские художники устроили у себя выставку коллекции Глезера. И московская, и тбилисская выставки были быстро закрыты начальством, но в Грузии продержались несколько дней.Когда мы переехали на Преображенку, какое-то время наши воскресенья продолжались. Когда нам поставили телефон, люди стали приходить по договоренности. Александр Глезер, когда мы познакомились, жил в коммунальной квартире. Увлекшись живописью и собирательством, очень скоро все стены своей комнаты он увешал картинами, а графика, которая в комнате уже не помещалась, висела в общественных коридорах. Когда же он купил трехкомнатную квартиру на Преображенке, естественно, его коллекция, с прибавлением все новых и новых картин, висела во всех комнатах. Глезер любезно предоставил эту коллекцию на обозрение публике. Глезеру удалось вывезти свою коллекцию во Францию и открыть частный музей свободного русского искусства в Монжероне. Этот музей просуществовал до перестройки в России.Я всегда интересовался тем, что делают другие художники. Называть фамилии — значит называть практически всех, кто в то время рисовал. В 60-е годы существовали и другие группы художников, как, например, «Движение» Нусберга; группа, которую мы называли группой Соболева—Брусиловского. С Белютиным мы познакомились много позже. Еще позже появились Комар и Меламед. Неподалеку от Сретенского бульвара была мастерская Кабакова. Несмотря на то, что я ценю работы Зверева, знал я его мало и встречался с ним редко.Конец либерального времени для художников (в отличие от диссидентов) не был более репрессивным, чем до этого. Это время скорее дышало разочарованием. Это и была единственная причина для организации «Бульдозерной выставки».Художникам, не состоявшим в Союзе художников, выставляться было негде. Поэтому решили устроить выставку на открытом воздухе.Мы искали такое место для выставки, чтобы ни милиция, ни кто другой не могли придраться, но нас обвинить в том, что мы помешаем пешеходам. Поэтому был выбран пустырь. В какой дурной голове партийных, кагэбэшных или милицейских чиновников возникла идея давить картины бульдозерами, нам не докладывали.Выставки на ВДНХ были следствием «Бульдозерной» и «Измайловской» выставок — из-за желания властей взять под свой контроль неофициальных художников. Для этой цели использовали горком московских художников-графиков, так как МОСХ от этой роли категорически отказался.

После «Бульдозерной выставки» меня исключили из горкома графиков, а раз нигде не числишься, значит — тунеядец!А с тунеядцами поступали жестко — наш близкий друг Андрей Амальрик свой первый срок тянул, сосланный в дикую сибирскую глушь, где пас коров. Мне такая перспектива не улыбалась. И, чтобы не путался под ногами, власти настояли, чтобы я поехал наконец-то на Запад. Чего я, конечно, хотел — да и все хотели съездить!Это сейчас привыкли, а тогда никто из наших художников не мог поехать и вернуться. Вот мне и разрешили на год поехать, а потом пускать обратно не захотели.Советская власть была необычным образованием, и до сих пор все очень неустойчиво. Чтобы жизнь устоялась, успокоилась, надо, чтобы еще 70 лет прошло! Чтобы стало традицией, что художник может выставлять картины и их продавать, а поэты могут печатать свои стихи.Искусствоведы же по большей части запрограммированы заранее. На Западе точно так же, как и в России. Только в России они вторичны. Возьмите Деготь или Ромера — заранее известно, как они отнесутся к тому или иному художнику. Что бы им ни показали, еще не видя работ. Все расставлено на места. Они по-другому не могут ни мыслить, ни говорить.Но настоящая история искусства начнется лет через 50, когда все перемрут. Да и сейчас все еще может переиграться.Эрик Булатов часто ездит в Москву и рассказывает, как встречается со своими приятелями по Союзу художников, которые раньше прекрасно жили, а теперь нищенствуют, но так и не могут до конца понять, в чем же дело…Булатов прекрасно работает в Париже, Эдик Штейнберг купил отличную мастерскую — история все расставила по своим местам.