СюжетыКультура

ПЕСНЯ ИЗ ПОДЗЕМЕЛЬЯ

Культурный слой

Этот материал вышел в номере № 10 от 12 Февраля 2007 г.
Читать
С. Я. Маршак (воспоминание Валентина Берестова) сказал о Константине Случевском (1837—1904, то есть надо же: угадал родиться в год пушкинской гибели, а умер в один год с Чеховым!): «Посмотрите только, кому он посвящал свои стихи! Какое...

С. Я. Маршак (воспоминание Валентина Берестова) сказал о Константине Случевском (1837—1904, то есть надо же: угадал родиться в год пушкинской гибели, а умер в один год с Чеховым!): «Посмотрите только, кому он посвящал свои стихи! Какое безвременье!».По правде, мне не удалось обнаружить в посвящениях ничего стыдного. Ведь не «памяти А.А. Григорьева», не «памяти Гейне», что ж до друзей и знакомых, ученого-химика, сослуживца, переводчика Шопенгауэра, они повинны лишь в ординарности. Не больше того.А безвременье… Что ж. Оно было одно на всех, иметь ли в виду «застой» при Александре III (который можно назвать и «стабильностью») или падение интереса «продвинутых» читателей к поэзии.Ничего не поделаешь, прошла пора «поэтических биографий» Золотого века со сраженьями, бретерством, дуэлями; в грядущем веке, Серебряном, она, пожалуй, воскреснет (одна судьба Гумилева чего стоит), но по большей части это произойдет потому, что безвременье сменится развалом, распадом времен, когда бездна разверзнется. Пока же даже биографии карьерных чиновников Тютчева и Бенедиктова или «крепкого хозяйственника» Фета, да и самого Случевского, родившегося в семействе сенатора, примерно прослужившего долгий век, получившего придворное звание гофмейстера, — эти биографии заурядны, каким бы предчувствием катастроф — личных, природных, общественных — ни были полны стихи.Случевский эту заурядность сознает. Например, в стихотворении «Коллежские асессоры» остановится, пораженный, перед зрелищем кутаисского кладбища, на плитах коего сплошь имена с указанием одного и того же чина, восьмого по Табели о рангах.Отчего? «Говорят, что в указе так значилось: / Кто Кавказ перевалит служить, / Быть тому с той поры дворянином, / Знать, коллежским асессором быть».Это объяснение на бесхитростно бытовом уровне. Вот — уровень поэтического прозрения: «Одинаковы в доле безвременья (! — Ст.Р.) / Равноправно, вступивши в покой: / Прометей, и указ, и Колхида, / И коллежский асессор, и Ной…».То есть безвременье приравнено к несуществованию в физическом смысле. Но в других стихах, утверждая родственность своей негармонической музы самой России, которая — будто бы — несоприродна поэзии, Случевский скажет: «И в нашем творчестве должны мы превозмочь / И зиму долгую с тяжелыми снегами, / И безрассветную, томительную ночь, / И тьму безвременья, сгущенную веками…».«Веками». Это уже о существовании историческом.В лучшем, может быть, стихотворении Случевского, «Ты не гонись за рифмой своенравной…», он, в сущности, имея в виду все то же безвременье в конкретно-историческом, культурном, эстетическом смысле, жестко охарактеризует современное ему отношение к «рифме», то есть к поэзии: «нелепости оне». И сравнит их (ее) с княгиней Ярославной, плачущей на стене Путивля, даром что «умер князь, и стен не существует». Затем воспроизведет ненавистное ему «писаревское» презрение к поэзии: «Смерть песне, смерть! Пускай не существует!.. / Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..». И ответит, защищая и защищаясь: «А Ярославна все-таки тоскует / В урочный час на каменной стене».Вот вам отличие Золотого века от безвременья. «Все-таки». Вопреки. Мог ли Пушкин доказывать право поэзии на существование? Случевскому — приходится.

Дебют Случевского вышел скандальным. С одной стороны, Аполлон Григорьев приветствовал его несоразмерно восторженно: дескать, новый поэт интереснее Фета, Полонского, даже Тютчева, кому же равен пусть в перспективе, так разве лишь Лермонтову. С другой же…«Ходит ветер избочась / Вдоль Невы широкой, / Снегом стелет калачи / Бабы кривобокой»… О господи! Сколько поднялось пародийного крику по поводу этих прелестных строк! «Избочась», «кривобокой» — словно, кстати сказать, то не был век русской прозы, безбоязненно и с одобрения тех же насмешников-«демократов» впадавшей в натурализм. А поэзии — прикажете жить в резервации?Смеялся и сам Добролюбов, спародировав стихотворение «Мои желанья», начинавшееся так: «Что за вопросы такие? Открыть тебе мысли и чувства!.. / Мысли мои незаконны, желания странны и дики…». Причем передернул, взяв в качестве эпиграфа к пародии полугалиматью, будто бы сочиненную самим Случевским: «Дики желанья мои, и в стихах всю их дичь изложу я». Хотя, как ни странно, именно это дает возможность пофантазировать. А вдруг такой, так начинавший Случевский мог бы (что нечаянно подтвердил смошенничавший пародист, в пародии опять же нечаянно развивая такую поэтику) — да, преждевременно, да, как бы выкидышем, но все же родить нечто вроде «Столбцов» Заболоцкого?Не родил. Не мог. Отчасти и потому, что, ошеломленный улюлюканьем, не только надолго перестал печататься, но и поумерил свое «новаторство».

Впрочем, оставшись «странным», не умещающимся в привычных рамках — порою до озадаченности. «Стихи Случевского часто безобразны, — вот даже как писал о нем Брюсов, весьма ценивший его, объясняя далее: — Но это то же безобразие, как у искривленных кактусов или у чудовищных рыб-телескопов. Это безобразие, в котором нет ничего пошлого, ничего низкого, скорее своеобразие, хотя и чуждое красивости».В точку! «Я — кактус! Я с трудом великим / Даю порою корешок, / Я неуклюж и с видом диким / Колол и жег, что только мог». Да и что касается «чудовищных рыб», соблазнительно развить образ: рыб глубоководных, чьи причудливые формы стали таковыми от давления водной толщи. Существ, способных дышать без воздуха. Как, собственно, и научился дышать поэт Случевский.Словом: «Переживая злые годы / Всех извращений красоты, — / Наш стих, как смысл людской природы, / Обезобразишься и ты…».Удивительная ясность самосознания, что прекрасно всегда. «А теперь я что? Я — песня в подземелии, / Слабый лунный свет в горячий полдня час, / Смех в рыдании и тихий плач в веселии… / Я — ошибка жизни, не в последний раз…».Говорили о влиянии Шопенгауэра, теоретика-апостола пессимизма, властвовавшего над российскими умами, как позже — Ницше. Конечно, и след литературной судьбы, подстреленной на взлете. Ну, и эпоха, пресловутое безвременье. Но как все перемешалось, образовав сугубо индивидуальную драму! Вплоть до того, что стихотворение, начатое удальски: «Не помериться ль мне с морем? / Вволю, всласть души? / Санки крепки, очи зорки, / Кони хороши…», продолженное почти гоголевским полетом птицы-тройки: «Кони шибче, веселее / Мчат во весь опор…», завершается так: «Стали кони… Нет в них силы…». И даже: «Вон как вдруг запорошило… / Будем умирать!».Смирение перед неотвратимостью?Полагаю — нет, и соотношение жизни и смерти, воли и безволия, наконец, добра и зла легче понять, обратившись к излюбленному Случевским персонажу его поэзии, к Мефистофелю.

Гений Зла, его воплощение и олицетворение, был величав у Мильтона; у Гете он почти на равных беседует с Богом, соперничая с ним; у Пушкина говорит Фаусту: «Я мелким бесом извивался…», и оговорка или проговорка неслучайна. Сдается, у Случевского в этом смысле — ни четкой традиции, ни предвосхищения, имея в виду неизбежно приходящего на память булгаковского Воланда, которого автор вызывает отчасти и ради того, чтобы его силой и волей наказать обидчиков мастера, то бишь, в сущности, самого Булгакова. (Случевский не взывал к Мефистофелю, дабы покарать насмешника Добролюбова.)Цикл «Мефистофель» вообще странен с традиционной точки зрения. В нем нет ни очарованности злом, как было у Лермонтова в «Демоне», как будет у Булгакова. В сущности, нет и проклятия злу. Что же есть? Безыллюзорность — вполне в духе наступающего времени; безыллюзорность, сама по себе готовящая это наступление. У Случевского зло непобеждаемо, но в том отношении, что слишком материально, укоренено в реальности. Его можно не то чтобы поубавить, тем более одолеть, но сознательно уравновесить.Мефистофель, а в поэме «Элоа» — Сатана предстает демагогом, но к его демагогии, считает Случевский, весьма стоит прислушаться:«И Бог, и я — мы два враждебных брата… / Кряжи бессчетных гор передо мною… / Но если бы в горах не искривленья, / Не щели недр, провалы и утесы — / В них не было б той чудной красоты…».«Красоты безобразья», по Брюсову?Тот же Валерий Яковлевич записал в дневнике, как Бальмонт, «выпив больше трех рюмок», принялся восхвалять Случевского, именно поэму «Элоа». При этом сам Брюсов — понимай как знаешь, но вряд ли в укор присутствовавшему при том автору — добавил: «Да! Это не Лермонтов!», а Случевский, взволновавшись и покраснев, сказал: «Просто демон нынешних дней умнее».То есть, понятно, не сам мифический демон, а «нынешнее» представление о зле. В эпоху, когда даже Блок, прежде чем совершить самоубийственный акт, поставив Иисуса во главе красноармейской банды, напишет стихотворение «К Музе». Где найдет «роковую отраду в попираньи заветных святынь». А в нимбе, загорающемся вокруг чела своей Музы, увидит «тот неяркий, пурпурово-серый / И когда-то мной виденный круг». Свечение, исходящее на иконах от головы Дьявола.

Cлучевский — иной во всех отношениях. Обидчивый, мнительный, закрытый, он никак не мог сказать о себе нечто подобное предсмертной блоковской фразе: «Слопала-таки поганая, гугнивая матушка Россия как чушка своего поросенка».Нет. Он в этом отношении подобен как раз Брюсову, объявлявшему: «И Господа и Дьявола / Хочу прославить я». Но без брюсовской эпатажности. Просто: «Зло от добра порой неотличимо; / В их общей вялости болеет мир… / И сам я сбился и не отличаю, / Что Божье, что мое?».Правда, это говорит «сам» Мефистофель, а может сказать и пуще того: «Да скажите же: разве не видите вы, / Как у всех на глазах, из своей головы, / Мефистофелем мир создается?». Но, кажется — да так оно, впрочем, и есть, — у Случевского слова, внушенные им Дьяволу, протеста не вызывают. Тут достаточно хладнокровные размышления о равновесии зла и добра, о том, что зло необходимо добру для борьбы, чтоб мир не болел «вялостью». «Только в раздвоенье / И в искренней вражде различий наших / Играют жизнь и смерть! Живые дрожжи!..».Не скажешь, будто в этом нет философской мудрости, каковой и надлежит быть холодноватой. Но, возможно, и по этой причине Случевский не стал великим поэтом, не подтвердив горячечных предсказаний Аполлона Григорьева.Забегая вперед — таким поэтом стал Иннокентий Анненский.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow