— А какую роль вы сыграли бы в кино? — спросила я президента Московской адвокатской палаты, рассматривая портреты на стене его кабинета: Г.М. Резник в образе генерала двенадцатого года — мундир, эполеты, ордена; Г.М. Резник в образе какого-то библейского героя — развевающийся плащ, копье, сандалии; Г.М. Резник в образе пехотинца Великой Отечественной — гимнастерка, пилотка, скатка через плечо. Генри Маркович бархатно кашлянул и признался, что его маме очень нравился лорд Генри из “Портрета Дориана Грея” Оскара Уайльда, настолько нравился, что в честь этого мастера утонченного красноречия и парадокса она назвала сына. Вот его-то он, пожалуй, и смог бы сыграть. Я представила Генри Марковича в сером твидовом костюме (брюки заправлены в высокие ботинки, в руках стек) и согласилась — пожалуй, и смог бы.

— В молодости в театральный поступали?

— Не пробовал. А если б и пробовал, то скорее на режиссерский. Иногда на процессах приходится ставить настоящие спектакли. Продумываю все, вплоть до того, как одеть клиента, какое выражение должно быть у него на лице. Как-то защищал женщину, обвиняемую в убийстве соседа по коммуналке при мнимой обороне. Была разработана позиция — перед судом должна была предстать несчастная, затравленная до отчаяния жертва. Ее привозят в суд, и вдруг я вижу королеву Шантеклера: насурьмленные брови, подведенные глаза, люрекс, декольте, в ушах болтаются серьги! Как ей удалось в следственном изоляторе так нарядиться и так намазаться? Я на нее орал до тех пор, пока не довел до слез, тушь потекла, и нужный образ был создан.

Но в молодости я мечтал о других лаврах… о спортивных. В одиннадцать лет у меня открылась невероятная прыгучесть. На уровне Брумеля. В пятнадцать лет я уже был чемпионом Российской Федерации в своей возрастной категории. А потом заболел волейболом. Сейчас волейбол изменился, и с моим ростом (1 метр 85 сантиметров) не допустят и мячи подавать. Но в те годы акселерации не было, я играл нападающим в командах мастеров. Благодаря волейболу меня взяли после юридического факультета следователем сразу “наверх” — в Столичное Управление МВД Казахстана. Евреев не принимали в МВД. Вдобавок, я был беспартийным евреем. Но у меня же прыгучесть! Но я же лучший игрок! Но я же капитан команды! А министр МВД Казахстана — волейбольный фанат и мой поклонник. На меня даже не сильно давили по поводу партии. Один раз вызвал секретарь парторганизации — “вы у нас общественник, спортсмен… нехорошо… надо вступать”. А это был шестьдесят четвертый год, бульдозерная выставка, гонения на абстракционистов и “пидорасов”. Я изобразил на лице смесь смущения с раскаянием и признался, что недостоин, поскольку не могу преодолеть влечение к абстрактной живописи: прихожу, смотрю, нравится! Собрал все свои скудные знания, выдал что-то про Пикассо, про голубой и розовый периоды, и пообещал, что как только смогу преодолеть — сразу вступлю. Ну, а если не удастся преодолеть, то как честный человек вступать не стану. Обещание выполнил. В смысле, не вступил.

А в волейбол я играл до пятидесяти трех лет. Заканчивал в команде “Рассвет”, которой правильней было бы называться “Закат”. Но все равно — меня это так утверждало: у многих сверстников уже инфаркты и животики, а я по-прежнему прыгаю, мне пасуют. Когда после операции позвоночника хирург запретил, ужасно переживал. Моя работа связана с постоянным внутренним травмированием, и без компенсации нельзя.

— “Постоянное внутреннее травмирование” — это что? Как переносите?

— Однажды на программе у Матвея Ганапольского слушатель выкрикнул в эфир: “Резник? Это какой такой Резник? Который ГКЧПистов защищал?” Подумаешь, ГКЧП! Я защищал и буду защищать убийц, бандитов и насильников. Потому что право на защиту универсально, его имеет каждый преступник, каким бы выродком он ни был, и каждый адвокат обязан помочь ему это право осуществить. Есть замечательный фильм с Аль Пачино “И правосудие для всех”, где актер играет адвоката, добившегося оправдания маньяка-педофила. Оказавшись на свободе, тот тут же совершает два убийства, и адвокат сходит с ума. Это не профессионально. Сойти с ума должен прокурор, потому что это его дело — доказывать вину. Но в образе много правды.

— Кого из знаменитых злодеев хотели бы иметь своим клиентом?

— Сальери. Естественно, не реального композитора (реального Сальери не за что судить — его вина не доказана), а литературного персонажа пушкинской трагедии. Как, не снижая гения, очеловечить пониманием преступника? Как адвокату вести такой процесс? Возможно ли оправдание? Здесь от адвоката требовалась бы невероятная филигранность, потому что малейший камень в светлый образ Моцарта уничтожил бы защиту. Может, попытаться поменять мотив? Убийство не из зависти, а ради сохранения справедливого миропорядка, где успех — законная награда за труд, где мастерство добывается потом и кровью, а не так — выпил, послушал уличного музыканта, и заодно сочинил бессмертную “безделицу”? Важно, чтобы в судейском кресле и на скамье присяжных сидели те, кто осознает значение Моцарта. И тогда бы я, наверное, говорил о том, что здесь перед нами обоюдоострая драма. С одной стороны, обычному человеку надо совершить над собой огромное усилие, чтобы принять изначальное неравенство людей и тем более принять божество, которое рядом. Но, в свою очередь, и гений обитает среди обычных людей, а не небожителей, и хорошо бы ему это тоже как-то учитывать. Моцарт резвится и не осознает, какую боль словами и поведением он причиняет своему приятелю: “Нас мало избранных, счастливцев праздных”, — это Моцарт говорит Сальери, вечному пахарю и ремесленнику в искусстве! Непонимание здесь взаимно.

— А к чему бы вы просили приговорить Сальери?

— Есть потрясающая речь Плевако в защиту корнета Бартеньева, убившего актрису Весновскую. История весьма мелодраматичная: он — безвестный корнет, она — истеричная театральная примадонна. Всю жизнь он таскался за ней тенью, и вдруг она обращает на него внимание. Они становятся любовниками, и Весновская уговаривает Бартеньева совершить двойное самоубийство. Сначала он стреляет в нее, а потом должен застрелиться сам. Но не стреляется. Суть речи Плевако заключалась в том, что Весновская была для Бартеньева буквально всем, а главное, его волей. И как только он ее убил, все исчезло, и воля тоже. Его вообще не было, была она, ее не стало, и вместе с ней не стало и его. Он уже наказан, он уже не существует. То же с Сальери: без Моцарта его жизнь потеряла смысл… Наверное, я бы просил о пожизненном, и чтобы в камере круглосуточно звучала музыка. Вперемешку: Моцарт-Сальери, Моцарт-Сальери.

Я представила композитора Сальери, замурованного в музыкальную шкатулку. Фантазия нарисовала сумасшедшего старика в ветхом камзоле, который вообразил, что “Реквием” заказан ему, и “пишет” произведение, старательно вырезая ноты из моцартовской партитуры и наклеивая их на чистый нотный стан. Мне стало очень жалко и его, и композитора Моцарта, и корнета Бартеньева, и артистку Весновскую, а еще почему-то, никем не защищенную, слепую, как Фемида, террористку Фани Каплан и, само собой, адвоката Генри Резника, вынужденного вместо литературных персонажей защищать конкретных бандитов — источник постоянного внутреннего травмирования.

— Чем компенсируетесь теперь?

— Собираю фигурки клоунов. Если надо поднять себе настроение, смотрю на них, и сразу хорошеет.

— И часто смотрите?

— Часто. Сегодня жизнь такого адвоката, как Резник, серая, скучная и требует красок. Я слишком много знаю, а во многом знании много печали. Не хватает праздника, утрачено ощущение непосредственности, и я стараюсь не упустить любую возможность хотя бы подурачиться. Вот недавно, например, пел с хором на корпоративном капустнике. Можно, напою?

— Пойте!

И Генри Маркович напел на мотив “В городском саду играет…”:

Ходорковский и Пичугин —

это не предел.

Невзлин, Лебедев и Дубов —

много разных де-е-ел.

Ни в “Матросской”, ни в Бутырке

нет свободных ме-ест.

Не останется без хлеба

адвокатский трест.

Докладываю: у президента Московской адвокатской палаты явно присутствуют и слух, и голос.