Нагорский район, Кировская область — полтора человека на квадратный километр. «Собачий рай» называется. На райцентр — два каменных дома. Совершенно другая стилистика жизни… Есть школы, где несколько учеников («Два ученика будут — школка останется», — говорит здешняя начальница управления образования Надежда Васильевна), между ними десятки километров. В двух округах — школьные автобусы, в двух — «уазики».

За Нагорском — уже зоны, лесные дороги, лежневка (лес сплавляют до Вятки). Деревни Крутой Лог, Кобра, Метели — с ударением на последний слог, мотыльков здесь так называют. В деревне Марагулино живет снежный человек. Мужчина, рассказывает заврайоно, переодевается в женщину, надевает парик, белое платье и ходит по дороге в белом… Такой страх!

Ну, добрались до Синегорья…

У местных детей красивые лица. И в учителях — достоинство. Накормили с дороги. «У вас, говорят, музей замечательный». «Боюсь, чтобы не разочаровались, маленькая комнатка…» — отвечает завуч и основатель музея Галина Михайловна Леушина. «По пятому классу, — говорит она, — у меня авторская программа, по шестому-седьмому — тоже что-то от себя, от бабушки, прадедушки, от семьи…».

И вдруг: «Ермил Иванович Костров, поэт осьмнадцатого столетия, проживший на чердаке безвестности, «великий несчастливец», по выражению Пушкина, который ставил его в один ряд с самыми выдающимися писателями эпохи. Первый переводчик «Илиады» Гомера на русский, «Золотого осла» Апулея, которым зачитывались в XIX веке. Родился у нас в селе, был сиротой, отправлен в семинарию, окончил класс в том же заведении, что Ломоносов, потом философский факультет университета, который открыт в год рождения Кострова, был штатным стихотворцем, чудаком, поэтом-неудачником, иронизирующим над собой (сказал перед смертью: «Странное дело, пил я, кажется, все горячее, а умираю от озноба»).

Дружил с фельдмаршалом Суворовым, пытался светлейшего князя Потемкина вызвать на дуэль за неуважительное отношение. «Добродушен и прост чрезвычайно, безобидчив, не злопамятен, податлив на все и безответен», — вспоминали современники. Замечательная, забытая фигура. Трагическая. «Кострова не разгадали. Ему хотелось учить поэзии с кафедры. Но университету был нужен одописец…».

Услышишь такое в каком-то Синегорье, и что-то перевернется в душе…

«Вообще-то оно называлось Синеглинье, — говорит Галина Михайловна. — Нашла в клировых ведомостях, когда родословную Кострова искала». «Синяя глина?» — «Этот-то берег, на котором мы живем, — крутой, и когда весной «межонная» — низкая — вода его обнажает, много синей глины видим… Но кроме нее всего еще полно».

Коридор длинный, Галина Михайловна открывает двери одну за другой.

«Ребятам, — говорит, — трудно представить, что такое XVIII век. И вот мы стали собирать: одно из изданий «Часовин», икона серебряного оклада, а это часы того времени из Германии, трофейные — местный житель принес. В XVIII веке наша церковь, деревянная, могла так выглядеть, — показывает Галина Михайловна свой рисунок (большой портрет Ермила Кострова, лицо печальное, — тоже ее кисти). — А это уже церковь каменная, я нарисовала по фотокарточке маленькой, черно-белой, нашла в Кировском музее».

Вокруг Синегорья было семнадцать деревень, Галина Михайловна приехала сюда сорок лет назад и видела, как они погибали. Деревню Бурову тоже нарисовала по фотографии, кукуруза растет, это при Хрущеве… «Но я, — говорит Галина Михайловна, — слукавила немного, провода подрисовала, чтобы красиво было, соединила ниточки. А на самом деле не было ничего»…

Я все рассматриваю, как загипнотизированный, черно-белые фотокарточки — Фролята, Короткие, Гоголевские… Нет уж этих деревень.

«Работать бы мне не завучем, у которого на плечах столько, — вздохнула Галина Михайловна, — а просто в музее. Если бы умирать, сказала бы с чистой совестью — оставляю…».

Как Павел Федотович Книзе, которого она разыскала в архиве. Инспектор народных училищ из Самары, на старости лет он нашел тут угол и в начале двадцатого века опубликовал в «Вятских губернских ведомостях» очерки Синегорского края. Рассказал, чем земля богата, как живут люди, в чем нуждаются. При нем в крае стали учить девочек, он с утра до вечера был с детьми…

…30-е годы. В папках — планы индустриализации края. Широкие были планы: построить железную дорогу, электростанцию, завод в Синегорье с 20 тысячами жителей. «А сейчас сколько?» — «Тысяча».

Материала много.

«Беды на всех хватило», как называется экспозиция о сталинских депортациях. «Конечно, судьбы трагические у людей. Страшно жили. Когда ссылали, — показывает она документы, — подвод было более трехсот, делали по тридцать гробов в день, чтобы людей хоронить».

— Подойдите сюда, — говорит мне Галина Михайловна, — тут у нас раздел «Унесенные сталинским ветром»…

Удостоверение стахановца с поощрениями, на обложке — портреты вождей, в конце страничка: «внимательно слушать и доносить».

Обыденная история. В 30-м году человек сбежал из спецпоселения на родину, где у него жили дочери. Пришел к первой. «Она на почте работала. Как увидела отца, страшно испугалась, закричала на него: «Зачем пришел? Подведешь меня! С работы из-за тебя снимут! Уходи, а то пойду заявлю в НКВД».

И заявила… Да, видать, там ее человек совестливый, жалостливый встретил, говорит: пусть поживет отец твой, а если затребуют, арестуем…

Синегорье маленькое, а сколько народу переселяли — волнами: то кулаки, то поляки, эстонцы, литовцы, латыши, украинцы… Целое кладбище неблагонадежных. «Говорили: вот этот пацан окоп копал немцам — и всю семью расстреливали. Очень многие доносили, родина научила…» — говорит Галина Михайловна.

Она не может дать сто процентов гарантии, что ее ученики, после того как прочтут, узнают об этом, сделают правильный вывод. Зерно посеяно, а что с ним станет — от очень многого зависит…

Селу несколько столетий. Директор с завучем поспорили: в той деревне дома низкие, вросли в землю, а тут, смотри, нет. Как нет? — то же самое. Кто доверился казенно-коллективной жизни, у того дом в землю врос. А кто сам себе выстроил…