Почти памфлет

В начале октября на фестивале «Балтийский дом» доктор Астров в спектакле Люка Персеваля весьма жизнеподобно исторгал рвотные массы (подчеркивая степень опьянения в зюзю, в которой, по версии режиссера, постоянно пребывал актуализированный собрат чеховского героя).

Такое начало с физиологическим уклоном нашло свое продолжение в октябрьском гастрольном репертуаре. Театр «Кретакор», иллюстрируя, насколько далеко вперед ушел европейский театр, открывал фестиваль «Территория». Ценность и новизну художественных приемов спектакля Blackland оставлю за скобками, поговорить хочется о приемах нехудожественных и об актуальности этических норм европейской культуры, в которой образы писающих купидонов Рубенса и мальчика, писающего в Брюсселе, получили неожиданное развитие.

Итак, венгерские спортсмены были дискредитированы по причине недостаточного количества мочи, сданной на анализ, и режиссер Арпад Шиллинг высмеивает ситуацию, разыгрывая на сцене процесс недосдачи.

Пожалуй, слово «разыгрывая» не вполне точно характеризует ситуацию. Разыгрывают (хотя и предельно натурально, в непосредственной близости исследуя промежности своего коллеги) те, кто изображает контрольную комиссию. А герой дня, взобравшийся на стол в одних носках, с олимпийской медалью на шее, просто писает в стаканчик.

В спектакле это не единственный случай творческого взаимодействия актеров со своими первичными половыми признаками: метафорически выражая свое отношение к американскому президенту, актеры, поснимавшие штаны, выстраивали сложные композиции из перекошенных физиономий, максимально приближенных к причинным местам своих партнеров.

Для тех, кому не повезло с билетами в первых рядах, человек с кинокамерой снимал все это лицедейство в первом приближении и транслировал на экран.

Прежде, надо признать, к мужским гениталиям относились с большей застенчивостью, в частности, по причине того, что у женских особей аналогичные органы скрыты самой природой. Но после эксперимента Олега Кулика, о котором он поведал на мастер-классе «Территории», этой причиной можно и пренебречь: известный на Западе как второй после Кабакова русский художник (по утверждению устроителей) в рамках своего перформанса «В глубь России» засунул голову в вагину стельной коровы. «Хотел посмотреть, что там у неe», — пояснил отважный Кулик.

Налицо явная инновация — столь настойчиво проявляемого интереса к физиологической деятельности человеческого организма в виде естественных выделений и глубокого проникновения в потаенное на театральной сцене мы (во всяком случае, многие) еще не видели. Более того, в культурных традициях развитых цивилизаций определенные стороны жизни тела вуалируются и в быту. Резоны тому не только по нынешним временам пустяковые — этические и эстетические (то есть относящиеся к немногочисленным признакам, отличающим нас от животных), но и гигиенические.

Правда, в сфере театральной деятельности человека в России до сей поры не существовало никаких гигиенических ограничений, закрепленных юридически.

Видимо, потому, что до сих пор театр считался игрой. То есть если есть такая необходимость (тоже, кстати, вопрос не посторонний), чтобы кто-то пописал, то он вправе использовать все многообразие художественных приемов и средств, чтобы убедить зрителя: свершилось! В этом смысле удачным опытом можно считать спектакль «Тебе, Воланчик (Федра)» (To you, the birdie! (PHEDRE) в исполнении The Wooster group (еще один экземпляр из коллекции «Территории»).

В этой версии злополучная Федра производит акт дефекации вполне символически: она всего лишь, раскорячившись, приседает, и о том, что она облегчилась, пытливый ум в состоянии догадаться по оставленному ею помету (наверняка игрушечному!), который тут же заворачивает в бумажку и убирает ее служанка. Количество символических облегчений Федры (не всегда на пол, ей в помощь три унитаза, сложная система клизм и тазик) за час с небольшим, пока длится спектакль, наполняет сердца зрителей таким состраданием, на какое романтические терзания героини античной трагедии претендовать однозначно не могут.

Сомнений нет, естественным путем пописавший гораздо более убедителен (пока мы еще не привыкли). Так же как более впечатляющим был бы, например, арендованный (по согласию сторон) труп для спектакля «Когда я умирала» (при всем огромном уважении к таланту Евдокии Германовой приходится признать, что натуральный труп, в отличие от нее, разлагался бы и пах, как того требуют обстоятельства действия, так что тут она ему не конкурент).

Конечно, поправ этические архетипы, не успевающие за театральным экспериментом, и подвергнув пересмотру театр как термин, можно значительно расширить «художественную» палитру: не менее выразительными могут оказаться такие манипуляции с физиологией, как метеоризм, инъекции и хирургические операции, заход не только по-маленькому, но и по-большому (говорят, где-то уже используют), совокупление, запах пота…

Подобного рода семиотика может показаться невыносимо противной какому-нибудь случайному зрителю, но тут, может быть, прав Алвис Херманис, когда говорит о необходимости фейс-контроля на некоторые спектакли. И «Территория» выбрала своего «целевого зрителя» — студентов театральных вузов, многие из которых прибыли ради такого дела из провинции. Видимо, именно молодежь представляется устроителям наименее брезгливой аудиторией, перед которой к тому же описанные (sic!) выше поучительные зрелища открывают невиданные профессиональные перспективы.

Понятное дело, искусство воздействует опосредованно, и вряд ли кто-нибудь после спектакля Blackland в подражание персонажу сочтет возможным забраться голым на стол и подставить стаканчик. Но в области подсознательного подобного рода публичное представление расширяет границы этически допустимого.

В начале девяностых в поведении иностранных граждан, в основном мужского пола, мною наблюдался массовый феномен: среди выходцев из мелкобуржуазной среды было принято справлять малую нужду практически на том самом месте, где она возникала. Вот так стоишь-беседуешь с компанией, один вдруг делает два шага в сторону, отворачивается (все-таки!) — и вперед.

Теперь-то я понимаю, на сколько лет нас обогнал европейский театральный мейнстрим, а тогда ни с чем не сравнимое впечатление произвела на меня молодая особа, стоящая между двумя приятелями, которая вдруг присела, где стояла, и, не прерывая оживленной беседы, справила большую нужду (есть детский стишок: «Хорошо быть кисою, хорошо — собакою. Где хочу — пописаю…» — ну и так далее). Приятели барышни при этом держались абсолютными молодцами.

Кстати, о собаках. Олег Кулик, периодически выступающий в роли собаки (и не только) в собственных перформансах, на мастер-классе в рамках той же «Территории» в очередной раз пояснил, почему он все это делает в голом виде. Художник должен быть обнажен! Все остальное — ложь. Честный и убедительный тезис. Задаешься лишь вопросом: какое отношение к ипостаси художника имеет то, что он обнажает? Из чего видно, что настойчиво обнажаемое им не может принадлежать, скажем, слесарю? Если быть последовательным, все другие аргументы в пользу честного и убедительного тезиса, кроме трепанации черепа, — сплошной конформизм.

Вообще количество обнаженки зримо переходит в качество: как всякое авангардное явление, используемое в массовом порядке, в качестве художественного приема она рискует окончательно утратить силу своего воздействия. Как (увы!) утратил ее старый добрый мат, частота применения которого привносит уже мелкобуржуазный, общедоступный элемент на авангардную сцену. Видимо, на доступность адаптированного Чехова и был расчет Люка Персеваля, когда он понатащил в упоминавшегося уже «Дядю Ваню» такое количество ненормативной лексики, что мат занял в тексте классика место артикля — грамматической категории, несвойственной русскому языку. «Астров, твою мать, ты, на… почему, твою мать… не пошел…». Не зная, как подобает вести себя в подобных ситуациях, русскоязычная публика наслаждалась, читая в титрах Чехова, сразу ставшего всем ближе и понятнее.

Хотелось бы посмотреть на того, кто решится сегодня в ущерб репутации высказать вслух заведомо «отстойные» мысли вроде той, что «приподнятость сцены над залом заключает в себе метафору отношений между искусством и толпой, которую оно якобы поднимает до себя». «Продвинутое» искусство спускается в зрительный зал и дает, таким образом, возможность говорить о паритете во взаимоотношениях двух сторон.

Сметая этические барьеры на сцене, художник (справедливость требует!), безусловно, воспримет как норму и отношение публики к устроенному зрелищу, проявленное физиологически. Дабы не нарушать целостность артпродукта, господам зрителям нет больше нужды отходить во время спектакля по нужде, если в этот момент ту же нужду на сцене справляют господа актеры.

Режиссеры, дофантазируйте сами! Не ограничивайте себя ни в чем!