Расхожее суждение: интеллигенция прогнулась под властью… В самом деле? Ах, боже мой! Интеллигенция — и вдруг прогнулась?

Говоря чуть серьезнее, что ж это: худо-бедно выдержали испытание застоем, в значительной своей части сохраняя достоинство, и растерялись перед «рынком» и «регулируемой демократией»? Или не в этом дело? Просто — выдохлись? Наедине со «свободой» затосковали о пресловутой кухне, о резервации, что ни говори, уютно ограничивавшей сами по себе притязания?.. И т. д.

Подумаем. Повспоминаем.

…Само слово «интеллигент», как уверяют (я лично не проверял), спроста пустил беллетрист Боборыкин в шестидесятые годы позапрошлого века. Это — слово, понятие, а когда возникло явление?

Николай Бердяев говорил, что Пушкин и декабристы, сами еще не являясь интеллигентами, не образуя интеллигенцию, предваряли ее появление, имели в зачатке ее черты, обозначившиеся в Толстом и Достоевском (добавлю: идеально воплотившиеся в Чехове). «Великие русские писатели XIX века будут творить не от радостного творческого избытка (как, мол, творил Пушкин, «ренессанская», согласно Бердяеву, так он писал это слово, фигура. — Ст. Р.), а от жажды спасения мира, от печалования и сострадания…».

Хотя я-то думаю: именно в Пушкине запечатлелся этот процесс, случилось преображение, чудо: на протяжении одной творческой судьбы пройден путь от «избытка», от «ренессанскости», от Парни и Вольтера, от эпикуреизма и «Гавриилиады» — к «Борису Годунову», к «Каменному гостю», к «Пиру во время чумы». И вот умный и сильный царь раздавлен сознанием своего греха; беспечный соблазнитель, истинный герой Ренессанса, вдруг ощущает неведомую прежде зависимость от любви; «чумный председатель», опять-таки словно выходец из возрожденческого «Декамерона», перестает упиваться своей цинической свободой, сражен и пленен состраданием…

Впрочем, и до Пушкина — разве Державин, певший не на пространстве свободы, а в золотой клетке, не лелеял по-своему свойство, без коего немыслим традиционный интеллигент: личное достоинство?

Увы. Как печальный каламбур это славное имя не могло не всплыть из глубин памяти, когда недавно Державин, Михаил Михайлович, хороший артист и, насколько знаю, милый человек, получая из рук президента награду, попросил его от имени народа (и как это я проморгал всенародный референдум?) остаться на третий срок.

Вот ведь, казалось бы, странность: сам заявил и, наверное, искренне (ну устал человек, надобно отдохнуть или хоть малость передохнуть), что уступит свои полномочия в 2008-м, а эти… Виноват, но и тут вспоминается Пушкин: «Сам государь такого доброхотства /Не захотел улыбкой наградить: /Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить/ И в подлости осанку благородства».

А Державин — нет, на сей раз уже не наш, а тот, льстивший, казалось, безудержно, как почти все сочинители восемнадцатого столетия, вдруг — да не вдруг, в том-то и дело! — ответит решительным отказом бывшему статс-секретарю покойной Екатерины Храповицкому, который посоветует ему отречься от былых восхвалений, например, Потемкина: «…Днесь скрывать мне тех бесчестно, раз кого я похвалял». И раньше, при жизни императрицы, когда все тот же статс-секретарь призовет Гаврилу Романовича бросить писание сатир и вернуться к воспеванию власти: «…Воспой еще, воспой Фелицу, хвалы к хвалам ее прибавь», откажет и тут. Понимай: вдохновение на сей счет иссякло.

Даром что и сама «Фелица», по слову Державина, «прашивала» его о новых хвалах…

Итак, Пушкин — начало, а знаменитый сборник «Вехи», этот акт интеллигентского самообличения (как сверхинтеллигент Чехов мог, имел право — именно по зову безупречной интеллигентности, понимаемой как «печалование и сострадание», свойства, в сущности, христианские, — честить собратьев по, как скажут потом, «прослойке» слизняками и мокрицами), «Вехи», словом, — конец. Надгробное слово, вернее, вопль.

Разумеется, понимая «Вехи» широко, вкупе с общественной атмосферой, породившей сборник. Напомню, 1909 года.

Что делать, уже проходила эпоха земских врачей и учителей, подвижников, которых всегда меньше, чем хочется и чем кажется, но которые и образуют стержень эпохи или хотя бы явления, эпоху характеризующего…

Да и в подвижничестве ли дело, в том, что не способно претендовать на множественность, что слишком идеалистически-экзальтированно? Наблюдательный Евгений Шварц писал, что «в начале века (естественно, двадцатого, в эпоху позднего Чехова и «Вех». — Ст. Р.) врачи, адвокаты, инженеры стояли примерно на одной ступени развития. Какой — это второстепенно».

Именно так! Второстепенно! (Добавлю, сознавая даже не второстепенность, но третьестепенность, что и выглядели, и одевались, и брились, точнее, не брились, сохраняя обязательные бородки, однотипно. И мода, значит, была определенной, если не «классовой», то «прослоечной»?)

А Сергей Дягилев, отвечая журналисту, берущему у него интервью, на какую публику он рассчитывает со своими «экспериментами», говорит нечто на нынешний взгляд престранное:

«— Думаю, что мне надо рассчитывать на средний (! — Ст. Р.) класс, то есть на интеллигенцию, ту самую, которая создала успех Московскому Художественному театру».

Не сказал ведь: на духовную, дескать, элиту. На средний класс.

Так или иначе, полагаю, даже Октябрь 1917-го, который грубо приблизил финал, начав и продолжив расправу над интеллигентами, под интеллигенцией как под чем-то соборным всего лишь подвел черту.

«Социальная база» уже истощалась, была обречена — не революцией, а эволюцией, бесповоротно начавшейся в быстро капитализирующейся России. Идеализм уступал место уверенному прагматизму: в общем, история, еще сохраняя интеллигентов, интеллигенцию хоронила.

«Интеллигенция»… Да уже одно то, что возникли — пусть демагогически продиктованные новой властью — оттенки: «техническая» или «гуманитарная», наконец, «советская», «рабочая», «колхозная», одним словом, «трудовая» (плюс политически-эмоциональные: «размагниченная», «гнилая», «паршивая»), то есть само слово «интеллигент» как бы перестало быть существительным, воплощающим существо, стало прилагательным, уступив смысловую значимость оценке, — одно это, говорю, свидетельствует: целого — нет. Оно — фикция.

Хотя совсем не фиктивна была и антиинтеллигентская политика молодых Советов, включая расстрелы тех, кого Ленин списал в «г…», и «философский пароход», верней, пароходы, увозившие — как надеялись ленинцы, в никуда, в забвенье — гордость русской науки и мысли…

В общем, думаю, по правде, не слишком боясь ошибиться, в нынешнем нашем обществе — тянет добавить: тем более — интеллигенции попросту нет; притом все же не в распространенном уничижительном смысле, что, мол, куда уж нам, недотягиваем, рылом не вышли. Нет, дотягивающие особи, полноценные интеллигенты — есть, их даже немало. Но интеллигенция — кончилась, и давно, как кончилось в свое время дворянство, так неуклюже ныне реанимируемое.

Стоит ли, однако, самоуничижаться? Или спешить отрекаться, как многие и порою не худшие: «Я не интеллигент!.. Не хочу быть интеллигентом!», теряя нравственное чутье, как у битой по носу собаки. (Либо, что, в сущности, разновидность подобного, являя высокомерие. Помню, как, выступая по ТВ, Никита Михалков заявил: я не интеллигент, я — аристократ. После добавив, что считает истинным аристократом и своего отца. Ну-ну.)

Снова и снова: интеллигенции как соборного понятия нет, она отыграла свою роль, на пороге умирания была подтолкнута к гибели, вытеснена, уничтожена, оставив нам — вот самое главное! — интеллигентность. Подобно тому как дворянство, также уйдя, оставило понятие духовного аристократизма — не в михалковском, понятно, духе.

Интеллигентность не как принадлежность, а как свойство, вернее, как систему запретов: интеллигент не может себе позволить того-то, того-то, того-то.

Интеллигентность как то, что сегодня трудней взрастить в себе и, взрастив, сохранить, чем в былую и канувшую эпоху, — опять же в точности так, как сохранившихся (то есть сохранивших себя) аристократов духа уже не поднимает на свои сплоченные плечи сословие: и помянутый аристократизм, и интеллигентность приходится добывать только собственными усилиями.

А то и те, с чего и с кого я начал статью, которые то есть «прогнулись»… Что ж, попробуем их не обидеть. У нас ведь сейчас поветрие — объявлять, что хватит нам (им?) быть старорусскими интеллигентами, надо скорей становиться — по-европейски — интеллектуалами. Разумными то есть прагматиками.

На этом и остановимся. Будем считать, что они европеизировались. Правда, как-то уж очень знакомо, как раз по-российски. Зато звучит не обидно.

От редакции

Статьей Евг. Ямбурга «ВРИО интеллигенции» («Новая» № 80) и этой статьей Ст. Рассадина начинаем дискуссию «Что такое интеллигенция и элита в России? Кто и как исполняет их обязанности?».

Присылайте свои мнения на электронный адрес: ng007@novgaz.ru с пометкой «Элита».