Десять лет назад не стало талантливого журналиста и писателя Симона Соловейчика. И его отсутствие в тяжелейшие для образования времена очень ощущается. Педагогическая публицистика сошла на нет. Общество больше не волнуют педагогические идеи. И такое общество обречено. О чем, собственно, Симон Львович и писал, отстаивая права и учителя, и ученика. Он оставил в «Комсомолке» ярких своих сторонников: Ольгу Мариничеву, Татьяну Яковлеву, Геннадия Жаворонкова, Валерия Хилтунена, Бориса Минаева. Но время кардинально изменило и саму «Комсомолку», и общее отношение к школе. А идеи Соловейчика и его единомышленников и по сей день чрезвычайно актуальны. Мы решили вспомнить одну из них — коммунарское движение, первый сбор школьного комсомола в лагере «Орленок» — революционный не только по тем временам.

Из какой-то книги выпадает старая орлятская фотография. Невозможно поверить, что суматошный день расставания останется в истории нашего отряда таким примерным изображением: причесанные и улыбчивые, аккуратные, какими не были в течение смены, так вежливо и преданно смотрим в объектив… Мы немножко лицемерим перед серьезными намерениями орлятского фотографа. Чуть-чуть, в стратегических целях. Наш отрядный вожатый Сережа просто не должен догадываться, откуда мы взялись в последнюю секунду, едва не оконфузив его в глазах фотографа и начальника лагеря своей вопиющей недисциплинированностью.

Нет, не оконфузили, мы все тут: Валера Кузьмицкий поддерживает плечом какую-то мачту и всем своим видом утверждает: не будешь заниматься спортом — мало проживешь, а следовательно, и мало сделаешь; Дали Каркарашвили с милой и застенчивой своей улыбкой больше всего на свете боится, что кому-то из нас плохо, а она об этом не знает и потому не может помочь; Танька Данчакова недооценивает происходящее, скосила глаза в сторону: и что уж такого интересного она там увидела? Витя Мажуга — подтянутый, стремительный, уверенный, что только солдатский строй и песня делают человека крепким. Даже Михаскина собрала все свои кудряшки в прическу, а кудряшек этих у нее бессчетное количество, как и идей, которые она каждый день обрушивает на наши головы… Все счастливы сознанием исполненного долга. И только на лице нашего отрядного вожатого тревога: он все еще не верит, что мы здесь…

Это было первое и самое талантливое покушение на официальную советскую педагогику. Воодушевленный идеями профессора Иванова, блестящий журналист «Комсомолки» Симон Соловейчик пытался придать обожаемому всеми коллективизму личностный облик: да, мы в коллективе, но каждый — неповторим и бесценен сам по себе. Как он уговорил вечных комсомольских «драгункиных» на этот эксперимент — до сих пор не понимаю!

Сам, долговязый, взлохмаченный, целый день носился по лагерю, чтобы никто ничего не испортил. Но испортить было невозможно даже при желании — так естественно, просто, умно и увлекательно было все, что предлагала коммунарская идея. Мы были первыми счастливыми ее жертвами. Сима — восхитителен и талантлив, как очень немногие люди в газете вообще и в «Комсомолке» в частности. Наши добрые отношения с тех пор не прерывались…

Итак, мы опаздывали… Мы выясняли отношения, а дело это нешуточное. И времени перед отъездом почти не оставалось. Но в самом начале смены мы пообещали друг другу, что обязательно скажем все — честно, без утайки и безо всякой жалости тоже. Потому что никто другой никогда этого вот так запросто не сделает. «У вас появится мощный импульс для самосовершенствования», — сказал Сережа. Мы жаждали самосовершенствования. И вот час пробил.

Ах как я волновался, пока пространство перед моими глазами измеряла своим командирским шагом зловредная Михаскина и строго говорила: «Ты мягок!» — «Но, Лена, может быть, это не так уж плохо?» — «Плохо», — не оставляла надежд Михаскина и, не зная других аргументов, сурово бросала: «Рахметов спал на гвоздях. Ты думаешь, от нечего делать?». Нет, я так не думал и вполне симпатизировал Рахметову, хотя и не понимал, зачем уж так сразу на гвозди… «Вот, — уличала меня Михаскина, — полное отсутствие мужества». Все. Я понял, что живу неправильно. И был готов поступить, как Рахметов. Если бы не пробегавший мимо Пестик, самый осведомленный человек в отряде и понимающий все с полуслова. «Не морочьте голову, — крикнул он. — Завхоз в городе, гвоздей все равно никто не даст»…

Мы сфотографировались тогда, словно бы ничего не произошло. Но произошло. Вечером — последний «Огонек». А многие словно познакомились впервые. Теперь я понимаю, как важен был тот день. И какие мудрые наш вожатый Сережа и всеобщий идейный наставник Сима! Они его запрограммировали, когда мы еще только появились в «Орленке». Взрослые, старшеклассники, совсем не пионеры, но с пионерскими галстуками. Не умели, как выяснилось, даже общаться. И вот у костра в первый раз все растерялись: никто не сказал заведомо, о чем разговор, может быть, надо было специально готовиться. А кто-то принес гитару: вот чудак, что он с ней будет делать?.. Как необычно все получилось: и серьезные речи были, и пелось хорошо, и самая красивая девочка в отряде Люда Рыкова читала стихи. После «Огонька» мой друг Витя Ручьев записал в дневнике: «Оказывается, мы все в школе делаем не так»…

И, наверное, не очень ошибался. Мы с удовольствием постигали азы орлятской педагогики. Никто ничего тебе не навязывает. Каждый самостоятельно думает, как построить день, чем его украсить. Полное самообслуживание. Мы не знали Сережиных хитростей и были уверены, что все придумали сами и все зависит только от нас.

Он приходил утром в палатку и как бы мимоходом, словно откликаясь на какой-то наш спор, замечал, что любой человек — талантлив, правда, не всегда об этом догадывается. И тут же уходил. А нам сразу хотелось догадаться. Но не всем это удавалось. Вот уже все «разгадались», и только Пест Разгоняев ходил мрачный и неузнанный. В ореоле мученика он любил присесть на виду, красиво подперев голову руками, и уставиться куда-то мимо нас… Мы очень страдали от неразгаданности Пестика, но его талант был совершенно неуловим. Выручил Сережа. Он обратил наше внимание на артистичность речи Пестика. Тот, действительно, кстати и некстати произносил: «Я заклинаю тебя». И… просил дать ему авторучку. Нас осенило: он создан для сцены. Держать такое открытие в секрете глупо. Все бросились искать Разгоняева, чтобы вывести его наконец из меланхолии. Известие о том, что он предназначен для сцены, Пестик принял гордо, радости особой не проявил, но нам поверил. Если бы мы предвидели, чем это обернется!

Утром возле умывальника уже висела огромная афиша, из которой мы узнали, что после обеда должны явиться на эстраду, все без исключения, для участия в народной драме про стрелецкий бунт. Текст создал Пестик за счет сна. Причем все будут боярами, и только я с Петуховым — стрельцами, которых вопреки исторической правде казнить не собираются. Мы слегка успокоились и на репетицию явились. Но случившееся превзошло все ожидания. Сначала Пестик толковал о системе Станиславского, затем «бояре» долго изображали негодование. Наконец настал наш черед. Пестик, едва увидев нас, завопил: «Падайте ниц!». Хорошо, что на эстраде был песок. Мы послушно упали. «Глубже, глубже!» — кричал несносный Пестик и успокоился только тогда, когда мы окончательно зарылись в песок. Драма имела колоссальный успех, и нас с Петуховым вызывали…

Но вот что примечательно: всем очень хотелось в школу, нас распирали новые умения, нам не терпелось возвратиться… И был день расставания, о котором напомнила мне случайно выпавшая фотография.

Мы действительно повзрослели за месяц, судя по словам, которые сказали друг другу. И как!

Мы уехали из «Орленка», и долго-долго потом шли письма: «…Знаешь, раньше объявления об общем школьном комсомольском собрании писали огромными буквами, директор предупреждал всех классных руководителей, и все равно многие не являлись. Теперь я пишу его на тетрадном листке в надежде, что хоть кто-нибудь не заметит и не придет. Нет, являются все, учителя приходят, как на педсовет, и даже старшие пионеры проникают… Во всем виноваты наши коммунары — интерес к ним огромен»…

«…Классная страшно боялась диспута о любви. А когда он прошел, сказала мне: никогда не подозревала, что у нас такие умные мальчишки»…

«…Провели операцию «Даешь Ленинград». Сами зарабатывали деньги на поездку при условии: все успевают отлично. Фаина (Фаина Яковлевна Шапиро. — Ю.Д.) поселила нас во Дворце пионеров на Фонтанке, под роялем. Впечатлений — на всю жизнь»…

Впечатлений — на всю жизнь. Разве не в этом смысл педагогики?

Благодаря Симе Соловейчику многим людям близки орлятские «Огоньки». Жизнью нашего вожатого Сережи Сафонова много лет распоряжался динамик на новосибирской станции «Скорой помощи»: он врач, и если с вами случилась беда где-нибудь в затерянном частном секторе со злыми собаками, на орленка С. Сафонова можно было вполне положиться. Командует подчиненными офицер Виктор Мажуга; новую книгу выпустил белорусский писатель Коля Прокопович; первого сентября войдет в класс педагог Лена Михаскина и, может быть, расскажет воспитанникам что-нибудь о Рахметове и о том, как мы хотели сделаться лучше за один день тридцать восемь лет назад. Пестик затеял новый спектакль для детей и ищет исполнителя на роль доброй собаки Гав-Гав. Нас с Петуховым не пригласил…