13 сентября в знаменитом теперь чечено-ингушском милицейском бою, случившемся на КПП у границы Чечни и Ингушетии, был смертельно ранен в голову и вскоре скончался заместитель командира ОМОНа ЧР Бувади Дахиев. Совершенно не касаясь причин случившегося боя — они понятны, растиражированы и оценены, — хочу рассказать о Бувади то, что нельзя было описывать при его жизни. И это будет не просто дань памяти человеку, который во время войны не раз помогал работать, причем в такие моменты, когда ценой отказа в помощи вполне мог быть летальный исход.

Бувади — личность особая, он был весь соткан из противоречий и состоял из двух половинок. Если и возникали какие-то ассоциации, так это с надгробием Хрущева на Новодевичьем кладбище в Москве. Половина — черным-черно. Половина — белым-бело.

С одной стороны зайдешь, Бувади — силовик из силовиков, каких в Чечне очень много, офицер так называемых промосковских чеченских силовых структур; но не новой волны — когда по кадыровскому призыву в них стали управлять уголовники и боевики, а представитель еще дудаевской оппозиции, с 95-го преданно служивший чеченскому ОМОНу, а это означало абсолютную пророссийскую принципиальную ориентацию, когда Чечня — лишь только часть России. За что имел медали и орден Мужества, стал подполковником. Когда Масхадов и Басаев были у власти, Бувади в Чечне не жил принципиально. Пришла вторая война, стал воевать, был в первых рядах против Масхадова и Басаева.

Временами на этом пути был крайне жесток. Назовем вещи своими именами: в чеченском ОМОНе не дети-детишки, рваные штанишки, конфеты делят — там люди работают, чтобы стрелять, а стреляют, чтобы убить, пока не убили тебя. ОМОН и людей забирал, и с концами забирал, и били там, и чего только не творили.

В августе, в самую нашу с Бувади последнюю встречу в Грозном, он, не поднимая глаз и со злостью вгрызаясь в арбуз, будто арбуз в чем-то виноват, нервничая и потому поедая красную мякоть со скоростью голодающего, всеми силами сворачивал разговор об одном чеченском студенте, зачищенном ОМОНом и числившемся за ОМОНом, а потом сгинувшем в никуда, и теперь мама этого студента, Алихана Кулоева, пенсионерка Аминат Кулоева, мечется по Чечне вместе с другими такими же мамами и молит всех, кто попадается навстречу, чтобы хоть слово замолвили перед Бувади — может, скажет, где единственный ее сын…

Я, собственно, и замолвила. А Бувади молчал: ответить нечего, был студент — нет студента. Бувади: «Да ни в чем он не был виноват…» — «Тогда почему не отпустили?».

…Молчал Бувади, терзая арбузную корку.

С другой стороны, жесток Бувади бывал так же часто, как и мягок, а многие другие и вовсе мягкими не бывали. Все чеченские силовики делятся на тех, кто думает перед тем, как убить, и тех, кто думать давно отвык. Бувади пытался понять того, кто в прицеле. И это очень многим сохранило жизнь, причем из числа вроде бы безнадежных, согласно принципам чеченской мясорубки.

В узких чеченских кругах Бувади был известен как человек, спасавший вдов эмиров, которых предписывалось уничтожать как потенциальных шахидок.

В чем состояло это спасение? После похищения вдов Бувади брал их к себе в дом, на что не имел никакого права.

Что они делали у Бувади? Проходили нечто вроде передержки, карантина — если, конечно, так можно выразиться. Бувади возвращался домой со службы и ночами напролет с ними разговаривал. В этом его доме, похожем на казарму, на много недель поселял Бувади потенциальных шахидок — а это вовсе не преувеличение, действительно они были вполне сформированные бомбистки, поскольку попадали к Бувади уже натасканными, обученными своими мужьями и их товарищами и взрывному делу, и управлению автобусом, чтобы врезаться, когда и куда укажут…

— А зачем вам это было нужно?

— Дети у них были у всех…

— И дети тут жили?

— Да, с детьми тут были. Я хотел понять: пропащие они? Смогут еще детей собственных воспитывать или «уже все»?..

Забегая вперед, скажу: «пропащей» из его дома не уезжала ни одна из них. Результатом этой странной воспитательной работы омоновца Бувади в самой отверженной чеченской среде, какую можно себе представить, становились матери, спасенные для собственных детей, часто несовершеннолетние еще матери, которые после промывки мозгов у Бувади действительно начинали понимать, что они в первую очередь мамы…

— А начинали с того, что «только дай погибнуть за мужа»… Куска хлеба моего в рот не брали, — рассказывал Бувади. — Потому что мой хлеб — от неверных. Детей своих не касались, будто детей и нет. Сидит в хиджабе как мертвая, и все.

— И дальше что было?

— Разговаривал, дня через два-три начинали есть. Некоторые и хиджабы снимали — просто косынку по-чеченски надевали. Была такая, что обворовала нас. Ваххабитка — тоже мне! Правда, только одна такая попалась. Потом, когда они оживали, я их устраивал куда-нибудь жить. И за границу, и тут, по России. Искал родственников, чтобы жили где-нибудь подальше от больших городов, звонил, договаривался.

Обсуждаем мотивацию: а зачем ему-то все это надо?

— А что они видели, эти девчонки? — объяснял мне Бувади. — В их возрасте мы пионерами были, в пионерлагеря ездили, в кино ходили, мороженое ели… А они ничего этого не видели. Вот все так и получилось. Я вину перед ними чувствовал.

— Ваш вывод о шахидках? Безнадежны?

— Нет, ваххабитки — для большинства из них не приговор. Это мозги им пустые просто запудрили.

Не буду называть фамилий спасенных Бувади молодых вдов — незачем. Главное, они сами знают, о ком идет речь, кому они обязаны второй жизнью. Уже будучи отправлены Бувади куда-нибудь подальше от Кавказа, они продолжали звонить ему, советовались, что делать в той или иной ситуации… Так было до 13 сентября нынешнего года.

Год этак 2002-й… Или, может, самый конец 2001-го. Зима. Тяжелая зима — стреляют, взрывают, но хоть Кадыров-сын еще в углу стоит, когда взрослые говорят. Подпольных джамаатов в Грозном пруд пруди, и в них большинство подростки — 14, 16 лет…

— Мне их так жалко, — рассказывал Бувади, не раз командовавший операциями по их уничтожению. — Окружим — понимают, что скоро умрут, а я слушаю по рации, о чем они говорят.

— Почему вы их жалели?

— Да как и с шахидками. Не жили совсем, ничего так и не увидели. Я понимаю это как свою личную вину, что отняли у них детство. Сколько раз просили меня, кричали из домов, которые мы окружали: «Дяденька, дайте умереть!». И я давал им подорваться, потому что знал, что будет, когда возьмем их живыми. И родителям, бывало, передавал их последние слова.

Почему-то в этом августе мы опять особенно много вспоминали истории про уничтоженных им мальчиков из джамаатов. Бувади радовался, что тогда еще не было дурацкого закона, запрещающего отдавать тела.

— Я сам родителям их тела отдавал… А сейчас как отдал бы?

В тех же 2002-м или 2003-м обсуждаем, кто такие ваххабиты, по его мнению. И что с ними делать. В ту пору пророссийские чеченцы говорили о ваххабитах только гадости, и ничего, кроме гадостей, и убивали, ни секунды не задумываясь.

А Бувади позволял себе вслух следующее:

— Были бандиты среди них. Были совершенно чистые люди. А убивали всех.

Перед глазами — картинка, где он это мне говорит. Второй этаж в «белой коробке» грозненского здания ОМОНа — кабинет командира ОМОНа, тогда еще Муссы Газимагомадова, позднее погибшего. Вокруг шастают какие-то непонятные пьяные офицеры российских спецслужб («русские») с отрешенными глазами убийц — из «эскадронов смерти», из ЦСН ФСБ, из ГРУ. Товарищи Бувади по войне. Бувади ставит закуску, бутылки — и им тоже что-то объясняет.

— Чистые люди? Да как же — чистые, если, рассказывают… — И что-то такое страшное повторяю из жизни тех, кого называли ваххабитами.

Бувади обрывает:

— Мой брат был ваххабитом. Он был абсолютно чистый человек. Таких чистых я не встречал больше. Ни до него. Ни после. Чистый во всем — в помыслах, в быту. Не пил, не курил, не ругался, ничего дурного не делал.

— Вас вовлекал?

— Никогда. Ничего мне не навязывал.

— И где он теперь?

— Погиб.

И через полминутную паузу, с огромной гордостью, даже с радостью, с улыбкой — будто о том, что брат получил Нобелевскую премию:

— Погиб в бою. Как положено.

Кто пил и ел в тот момент — останавливался. За подобную гордость за ваххабита в оплоте антиваххабитского движения можно было быстро последовать за братом.

Потом пришел Кадыров-сын. И как же он Бувади стал ненавидеть! Все пытался пристегнуть к боевикам: «Содействуешь!». Все нынешнее лето смещал Бувади из ОМОНа прочь, гнал из Чечни… Это когда наступила уж совсем гадкая чеченизация и подлость в республике стала почетна, как храбрость, Бувади, этому до мозга костей воину, стали припоминать его брата, а Бувади обвинять, что с боевиками заигрывает, раз курсы спасения шахидок открыл на дому…

Но Бувади так никогда и не переставал гордиться чистотой своего брата-ваххабита и спасением матерей для их детей. Он никогда не опускался до того, чтобы хотя бы помолчать об этом. В подобном, как Бувади, положении, когда родные братья — по разные стороны, сегодня очень многие в Чечне. Гражданская война так перелопатила семьи, обрушив их нравственность, что принято стало совсем другое: публично отрекаться от братьев, если те не сдаются под известные знамена.

Есть две версии гибели Бувади. Первая, «черная», что приехал к месту милицейской чечено-ингушской разборки, дал пощечину ингушскому милиционеру и был тут же расстрелян.

Я не верю в нее: выстрелить мог, по лицу — нет, не его стиль, он слишком хорошо знал, что за чем следует в вайнахской ссоре.

Вторая версия: когда началась заваруха, Бувади там не было, но он находился где-то поблизости и тут же примчался утихомирить. Вышел из машины, стал уговаривать остановиться-оглянуться — и по нему дали автоматную очередь.

Думаю, так и было. И рада, что Бувади до последнего был собой: уговаривал не стрелять. Хотя сам по живым мишеням стрелять умел отлично. Но последние часы жизни Бувади провел все-таки на «белой» своей половине.

— Война надоела всем, — говорил он мне за месяц до гибели. — Всем надо мириться.

В Чечне официальной сегодня острая нехватка таких людей — не ангелов, но мятущихся и страдающих. В Чечне все больше прямолинейные да одноклеточные. Убить им — как чаю отхлебнуть. Понять человека, того, кто заранее объявлен врагом за то, что живет по-другому, одноклеточным недоступно.

Что значит «понять» в чеченских условиях? Понять — значит сохранить жизнь. Цена толерантности такова, другой там пока нет. Причем до сих пор многим продолжает казаться, что игры с амнистией — это история про какую-то кадыровскую толерантность, про то, как он «спасает боевиков» и сохраняет нацию.

Это враки. Повязывают всех еще большей кровью — и чтобы эти наручники держали людей рядом. Бувади же хотел повязать возможностью жить без его участия — это принципиально. Дарил людям вторую попытку, хотя должность обязывала прервать и первую. Дарил просто так — и заменить Бувади на этом поле некем.

…В последний раз мы почему-то расставались долго.

— Хотя бы автомат есть в том доме, где ты будешь ночевать? — не успокаивался Бувади.

— Нет там автомата. Не хочу я автомата, — бурчу. — Надоели автоматы. Семь лет уже автоматы. А тебе не надоели?

Бувади молчит, но солидарен. Бувади тоже надоели автоматы, вечный страх. Он смертельно устал не расставаться с оружием, спать в камуфляже и жить в доме, похожем на казарму… Говорят, что погибают те, кто устал.