СюжетыОбщество

Юрий ЦУРИЛО: «УСПЕШНЫЙ, НЕ УСПЕШНЫЙ — МНЕ НАПЛЕВАТЬ!»

СВИДАНИЕ

Этот материал вышел в номере № 56 от 27 Июля 2006 г.
Читать
Актер Юрий Цурило больше известен в народе как Хрусталев (хотя его герой в картине Германа носит фамилию Кленский) и Кукоцкий. Хотя в кино сыграл не один десяток ролей. А в театре и вообще около сотни, причем центральных. Тогда, в 98-м, с...

Актер Юрий Цурило больше известен в народе как Хрусталев (хотя его герой в картине Германа носит фамилию Кленский) и Кукоцкий. Хотя в кино сыграл не один десяток ролей. А в театре и вообще около сотни, причем центральных. Тогда, в 98-м, с его появлением в фильме «Хрусталев, машину!» стало ясно, что ниша пустовала — ни такого типажа, ни этой внутренней пластики среди героев российского кино давно не значилось.

Как человек Юрий Алексеевич Цурило резко контрастирует с экранным и сценическим представлением о нем и дополняет палитру своих персонажей: богатая ролями, театрами и анекдотами биография провинциального актера, запальчивая принципиальность, доходящая до хулиганства, и великодушная отходчивость… К тому же неожиданно «синтетическая» внешность: импозантная фигура и лысина «большого начальника», переходящая в суровый лоб «конкретного» мужчины, почти ежеминутно дискредитируются почти детской, пацанской, хитренькой улыбкой — как будто с другого лица…

— Юрий Алексеевич, фамилия у вас дивная, запоминающаяся, практически псевдоним…

— Отец по метрикам был румыном (бежал в Россию во время войны), а на самом деле он цыган. А у цыган ведь не докопаешься, кто, где, откуда… Когда я окончил театральное училище, мне написали такой поздравительный адрес: «Цыган — по крови, русский — по душе»…

— Вы просуществовали в провинциальном театре двадцать лет. И совсем не снимались в кино. Как вас нашел Герман?

— Я тогда как раз переехал из Норильска в Новгород, там меня и нашел второй режиссер Германа Миша Богин (его убили четыре года тому назад в его квартире; жена пошла в магазин с маленьким ребенком, а когда вернулась, он был истерзан до неузнаваемости и убит среди бела дня). А когда-то, в 75-м году, мы с Мишей ставили один спектакль в новгородском театре, где он работал режиссером. И расстались очень плохо — у нас с Богиным был очень большой конфликт, который закончился дракой. Победил он. У меня на голове огромная шишка, я прикрыл ее шапкой; прихожу домой, ложусь спать, а утром не могу встать. А в двенадцать часов — сдача спектакля обкому партии, вечером — премьера (мы ее готовили к какому-то съезду, спектакль назывался «Протокол одного заседания», где я играл Потапова — час сорок пять без перерыва, не уходя со сцены). Я пошел в больницу, меня тошнит, говорят: «Сотрясение мозга. Какой спектакль? Вы с ума сошли? Надо лежать!». Но к одиннадцати я все-таки пришел в театр, мне приспособили парик, чтобы прикрыть красные глаза и шишку, бинт замазали гримом. Отыграл. Говорят, неплохо играл. И вот прошло много-много лет, человек не затаил на меня обиды…

— На что же ему обижаться? Это же не вы его, а он вас побил…

— Это не важно! Он после этого три дня от меня прятался! И вот прошло много лет, он работает у Германа вторым режиссером и вспоминает обо мне. Так благодаря Мише Богину (царство ему небесное!) я попал в этот фильм.

Когда Герман утвердил меня на роль, я пришел к директору театра (теперь он стал директором Александринского театра): «Вы знаете, у меня такое счастье — Герман взял меня на роль в своем фильме». (Я только-только в очередной раз вернулся в нижегородский театр, и у меня был всего один спектакль — я играл в «Фаворите» Потемкина). Говорю: «Буду приезжать на спектакль». А он: «Нет уж! Либо вы у нас работаете, либо у Германа».

— Позавидовал?

— Я говорю: «Ведь это же реклама театру! У вас что, каждый снимается у Германа?». А он мне: «Нам реклама не нужна!». Я пошел, написал заявление, он тут же подписал. А теперь я его встречаю здесь — он пришел вместе с Фокиным и стал директором великого театра — Александринки. Вот так он меня преследует. Но что ни делается, все к лучшему. Каждый раз, когда от него приходится убегать, тут же случается что-нибудь хорошее — то кино, то еще что-нибудь. Так что я на него не очень сердит в этом плане. Будет жаль, если однажды придется из-за него уходить из Малого театра, если меня туда когда-нибудь примут. А я бы пошел в Малый театр. Я верю Соломину, верю в театр классический. В театре, который он держит, классический подход к пьесе и пьесы хорошие.

— При всем при том, что он далеко не самый успешный и посещаемый сегодня…

— А мне наплевать — успешный или не успешный. Успешный сегодня — это когда голую задницу со сцены показывают или льется мат.

— Что для вас — театр?

— Театр — это прежде всего слово. А когда слово подменяется акробатическими этюдами, я перестаю понимать. А нынешним режиссерам, которые говорят: «Надо прыгнуть в правую или левую сторону, сделать кульбит», надо работать в цирке, ставить цирковые номера. Вот у нас был такой финал: Чацкий прыгает на люстру и, раскачиваясь на ней, как мартышка, говорит свой монолог: «Вон из Москвы…». И я думал: «Какая Софья молодец! За такого замуж…». Эти режиссеры не в состоянии внимательно прочесть пьесу! А работа над пьесой? Она теперь ушла из театра. Ее нет. Вы зайдите на репетицию, посмотрите, что творят актеры! Первый раз взяв пьесу, они ее уже играют! Даже не зная, что там дальше, они уже плачут и смеются, еще толком не разобравшись, кто их персонажи. В «Вишневом саде» глухой Фирс поет третьим голосом. Про моего персонажа — Семенова-Пищика — режиссер говорит: «А здесь он выходит — и вприсядку: «Э-э-эх!»». Я спрашиваю: «Почему?». Режиссер: «Ну как же? Он же о себе говорит: «Я — полнокровный!» — значит, полон сил, энергии». Я: «А дальше-то что написано? «Я — полнокровный. Со мной два раза уже удар был». Ты это прочел? Он же страдает давлением! А ты говоришь: «Э-э-эх!». Отпусти меня домой, ради бога!». — «А что мне в дирекции сказать?» — «Скажи, что очень плохой артист. Ничего не может». Вот уровень режиссуры. Только фокусы придумывают: тут — прыгнул, там — упал.

— Вы так поменяли театров пять?

— Да, где-то так. В провинции работают очень хорошие артисты. У них опыт, практика. В столице актер играет раз в неделю, а там — почти каждый день. К тому же, когда актер приезжает в новый театр, он опять на подъеме — ты должен доказать, что тебя приняли не просто так. Ну и остальные подтягиваются: «Мы тоже тут кое-что умеем!».

— Вам несколько раз предлагали звания…

— У меня нет звания — принципиально. У нас теперь чуть ли не каждый артист — гений. Великие — почти каждый. Звезды — все. Еще есть мегазвезды. У нас нет простых артистов. Знаете, сколько у нас заслуженных, народных… Я не хочу, я не могу. А как вы думаете, сыграв Александра Невского, Бориса Годунова, около восьмидесяти центральных ролей, как я должен относиться к тому, что сегодня звание заслуженных получают люди, которых я и видел-то всего несколько раз в массовке. Я как-то ассистенту режиссера, который подбирал актеров, говорю: «Приходите к нам! У нас много народных, заслуженных…». А она и спрашивает: «А хорошие есть?» …Что это за народный артист, которого не знает народ? В театре каждый знает, кто какой артист. И знают, за что он получил.

— А каким образом вы отказывались от званий?

— Театр подает представление на присуждение звания. Для этого с артиста требуют написать биографию. Я говорю: «Не буду писать!». Они: «Мы хотим дать вам звание». А я отвечаю: «Мне оно не надо!». Без автобиографии — нигде. Я тут на старости лет решил вступить в Союз кинематографистов, так там тоже потребовали биографические данные: «В каких фильмах вы снимались?». Я даже и не помню! Помню Германа, еще человек пять. Вот в прошлом году я снимался картинах в восьми. Но я не помню, как они называются. А кто режиссер?.. Ну я помню, его звали Саша. «Саша» ведь не напишешь. Ну не запоминаю я!

— Безобразное совершенно отношение к собственной творческой биографии. Кто же должен за вами ходить-записывать?

— А зачем оно мне надо? Не надо на меня ничего собирать. По молодости собирал какие-то вырезки. Так я их выбросил. У меня нет ни одной фотографии дома — ни со спектакля, ни из фильма. Ничего! Они мне не нужны. Я и интервью даю во второй или в третий раз вообще. Чего я буду душу открывать?

— Вы очень осложняете задачу своим биографам.

— Какая мне разница, будет обо мне написано или не будет. Когда я умру, мне будет все равно. И людям будет все равно.

— Изощренное кокетство. Вы не можете не быть предметом интереса, и вы знаете об этом…

— Я не знаю и даже думать об этом не хочу. Мне не верите — спросите жену. У меня сын — тоже актер, в Театре Ленсовета. И тоже ничего не вырезает.

— А фрак у вас есть?

— Фрак есть.

— На церемониях бываете?

— Не бываю. Не хожу. Фрак был пошит для Каннского фестиваля, в котором я имел честь участвовать в 98-м году.

— И с тех пор не надевали?

— Нет.

— А фотографии с Каннского фестиваля?

— Нет.

— А фотоаппарат у вас есть?

— Есть. Я внучку фотографирую.

— Вы сейчас находитесь в процессе съемок у Германа?

— Нет, закончил. Неделю назад.

— Неужели съемки у Германа когда-нибудь заканчиваются?

— Это мои съемки кончились. Вот сейчас я отрастил бороду, завтра поеду сниматься в фильме «Тяжелый песок» по Рыбакову. У меня там сложная роль — Авраама Рахленко. На протяжении почти сорока лет жизни — от сорока с небольшим до восьмидесяти с небольшим. (Ставит младший Барщевский. Он был вторым режиссером на «Московской саге».) Есть на чем развернуться! Поэтому отказываюсь от более выгодных приглашений. Я понимаю, что возраст играть нельзя (шарканье, шепелявость, потрясывание…). Так же как и профессию. Это молодые знают, как сыграть профессию. Я не знаю. А они не знают того, что этого сыграть нельзя, так же как и пьяного…

— А что вы делаете, когда приходится играть возраст?

— Ничего не делаю. Вы знаете, сколько мне лет?

— В районе пятидесяти…

— Это ваше предположение. Когда мы пробовали грим для Кукоцкого (там ведь проходит какое-то время, герой стареет), гример стала приделывать мне какие-то штуки. Я говорю: «Катюша! Это мы какой возраст с тобой делаем?». Она говорит: «Ну где-то пятьдесят шесть». Я говорю: «Да-а-а? Это я в пятьдесят шесть лет буду вот такой? А ты знаешь, сколько мне лет?». Она говорит: «Лет сорок пять» (это было два года назад). А я ей: «Мне пятьдесят восемь». Так что на сегодняшний день мне шестьдесят.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow