Про что: про то, какие жуткие вещи способен сотворить с человеком циркуляционный насос в бассейне. Или как легко убивать при помощи массажа стопы. Или почему не стоит снимать домашнее порновидео. Или… Ну а еще про жажду любви, власти, контроля, славы. И про страдание.

«Призраки» — роман, смонтированный на двух с лишним десятках коротких новелл-страшилок, рассказанных разными людьми с прозвищами типа Товарищ Злыдня, Святой без Кишок, Леди Бомж или Преподобный Безбожник.

Страшилки — в ассортименте: от стивенкинговского хоррора до пелевинских саркастически-фантастических парадоксов, от готики и мистики в духе Лавкрафта тире Геймана до кроваво-фекально-имморально-абсурдистско-деконструкторского маразма, под которым запросто мог бы подписаться Владимир Сорокин.

Люди с прозвищами отправляются на уединенную виллу, якобы чтобы провести там три месяца в благотворной отрешенности от мира и написать в результате по шедевру, благо у всех у них литературные амбиции. Однако творческое отшельничество оборачивается сюрреалистическим кошмаром — борьбой за физическое выживание в запертом особняке с заложенными кирпичом окнами… и соревнованием за максимальную дозу мучений — в качестве залога ключевой роли в будущем медийном хите-отчете об ужасном заточении. Дарвин встречает Бодрийяра; Мальтус лобызается с Маклюэном; Агата Кристи мудро улыбается и считает негритят.

Чем ценно: тем, чем бывает ценна неудача большого мастера (да еще вторая кряду). В России у Паланика культовый статус; дорогу к нему проложило-вымостило кино, блестяще экранизированный Дэвидом Финчером «Бойцовский клуб». Но и сам Чак, американец с гремучей югославо-индейско-чертегознаеткаковской смесью в жилах, вкатился по ней законным триумфатором, на все сто подтверждающим покорно выданные ему авансы. «Колыбельная», «Удушье», «Уцелевший» были снайперски бьющими в цель катарсическими триллерами, в которых за броским рыночным брендом «бунт против общества потребления» пряталась (да не особо и пряталась) высоковольтная метафизическая дуга, ослепительный притчевый разряд скорее религиозной природы.

Сдается, однако, что потом Паланик совсем заматерел и решил перейти от закамуфлированной исповеди к неприкрытой проповеди; по неписаным законам литературной физики такое намерение регулярно совпадает с авторским кризисом (не хочется, право, ставить любимому сочинителю тусклый диагноз «исписался»). Паланиковские мучители-мученики, монструозные страдальцы за наши грехи, больше не прикрываются масками бунтарей. И в предыдущем «Дневнике», и в свежих «Призраках» тема мученичества заявлена в лоб.

Только в «Дневнике» анатомируется природа творчества, которое всегда есть самоуничтожение, и всякий шедевр выстроен на костях и выписан кровью: мысль не больно-то оригинальная. А в «Призраках» Паланик переворачивает песочные часы — и уже мученичество оказывается ценной валютой, которой все мы алчем, поскольку рассчитываем купить за нее славу (принимаемую за любовь). Мученичество как метод контроля, как способ осуществления власти, как стремление оказаться победителем, «изображая жертву»: тоже не шибко ново. И стоило ли городить ради этого сложносочиненный многоуровневый огород с десятками новелл (иногда отменных, иногда откровенно дурацких), с объединяющим их (довольно небрежно) макросюжетом, с натуралистическими деталями не для слабых нервов и пафосными декларациями не для тонкого вкуса?

Он по-прежнему отличный стилист, Паланик: его святые-без-кишок, люди-без-селезенки, сверхчувствительные-люди-без-кожи-но-со-свойствами маршируют все под ту же завораживающую дробь отрывистых предложений, спрессованных абзацев, сжатых пружиной слоганов. Только, кажется, — по кругу.