У российского кинематографа начала века — фантомные боли. Болит то,

чего нет или почти нет: новый формат отношений художника и зрителя, новая система мифов, новый киноязык

Разговор о «нулевых» невозможен без осмысления «переломных 90-х». Почти три года на страницах «Новой» развивался проект «90-е. Кино, которое мы потеряли». После его завершения в рамках фестиваля «Кинотавр» прошли ретроспектива и «круглый стол», который мы назвали «90-е — «нулевые», язык кино и кинопроцесс». Знакомим вас с фрагментами дискуссии, которая отнюдь не сводится к внутрицеховым киношным проблемам, но помогает, как нам кажется, сформулировать вопросы, важные для общества в целом.

Лариса МАЛЮКОВА, кинокритик, «Новая газета»:

— Судя по отзывам, оказалось, что наша ретроспектива сообщила фестивальной программе необходимое расширение. Обычно мы судим о картинах конкурса, сравнивая их друг с другом. Не хватает контекста — с точки зрения искусства, истории, времени. Здесь возник диалог с прошлым, которое продолжается во всех нас. Ведь не каждое десятилетие — эпоха. 90-е — две революции, две войны, системный кризис. Парадокс: в то время пытались отформатировать фильмы, сами по себе не «форматные». Нынче век большого «формата», в него устремлено и кино, и вся страна центробежно направляется к диктуемому сверху «формату». В сопоставлении фильмов разных эпох мы пытаемся разобраться не только в заблуждениях и прозрениях кинопроцесса, но и своих собственных.

Евгений МАРГОЛИТ, киновед, участник проекта «Новой»:

— Смотрю с восторгом и ужасом на коллег, пишущих о текущем кино. Я бы эту муку не пережил. Мейнстрим последнего 15-летия перевариваю с трудом. На мой взгляд, это типичный шлак. В последнее время меня занимает одна мысль. Все более убеждаюсь, что кино, как и всякое искусство, развивается по своим внутренним векторам и законам.

Существовали эпохи, когда кино становилось наиболее адекватным способом описания реальности. Прежде всего это 20-е и 60-е, «когда игра давалась даром». Ситуация рубежа 80—90-х усугублена социально-политическими изменениями. В результате, по-моему, кино оказалось в отчаянной растерянности. В этой ситуации любой поиск, адекватный срез описания окружающей среды оказывается актом творческой воли художника. Сегодня же поражает чудовищная одномерность всего того, что видим на экране. Страх перед реальностью заставляет в конце концов следовать за коммерческими образцами…

Сейчас, дорогие коллеги критики, все, что вам приходится анализировать на страницах ваших изданий, есть не что иное (как и у Мельеса сто лет назад), как оправдание трюка, на котором все строится. Меня порадовала картина юной Кати Гроховской «Человек безвозвратный». В ней смутная догадка об адекватном языке описания нынешней реальности, где жизнь течет, но внутри нее зреет раковая опухоль. Закончу словами Януша Корчака: «Мы ничего не можем дать вам, кроме тоски по (лучшей) иной жизни». Тоска по иной жизни делает фильм произведением искусства.

Борис ХЛЕБНИКОВ, режиссер картины «Свободное плавание» (приз за режиссуру):

— В 90-е я учился в институте и по молодости страшно презирал наше кино. Сейчас, пересматривая фильмы того времени, честно говоря, потрясен, насколько они выросли. И сами по себе, и в нашем сознании. При том, что кино 60-х заметно устарело. Манера съемок, как играют актеры, темы. А «90-е» растут с каждым днем, наверное, потому, что не имели строгой формы. Нечему устаревать. Даже какой-то там «8 с половиной долларов», дико раздражавший как фильм тусовки, сейчас смотрю, он как-то оживился, стал интересен сам по себе. По-моему, совершенно выдающийся фильм «Нога», с каждым годом становится все современнее. Могу сказать, что и «Брат» — фильм потерянный… В своем посыле и смысле. И вновь только сейчас нами обретаемый. Как «Полеты во сне и наяву» для 80-х, «Брат» стал фильмом поколения 90-х. И тогда он так не звучал, как сегодня.

Андрей ПЛАХОВ, президент ФИПРЕССИ, участник проекта:

— Сегодня совершенно ясно, что 90-е создали мощное кино с новой мифологией, которой не хватает… Старую-то разрушили. Среди фактов этой мифологии — появление таких киномифов, как лицо Сергея Бодрова-младшего, Ренаты Литвиновой. Смерть Сергея избавила его от превращения из лица культово-интеллектуального в лицо масскультовое. То, что произошло с образом Ренаты. Выразительный пример того, как маргинальное становится массовидным. Новый фильм Балабанова «Мне не больно» интересен с этой точки зрения. Например, уже написали, что режиссер взял устаревший сценарий 90-х, с ситуацией питерского евроремонта, уже не актуальной, потому фильм не получился таким, какого ждешь от Балабанова. Я отношусь к картине с уважением, но считаю ее одной из самых слабых картин режиссера. Фильм интересен для нашей дискуссии тем, что режиссер опирается на мифологию 90-х. Она ему нужна, потому что другой нет. Мифологии «нулевых» не существует. Или мы о ней ничего не знаем, но придет гениальный режиссер, который нам ее откроет.

В программе «Кинотавра» очевидно то, что мы называли борьбой поколений, на самом деле это борьба киноистеблишмента, сформировавшегося именно в 90-е, и новых людей, которые приходят и пытаются сдвинуть мастодонтов с подиума. Занять свои самостоятельные позиции. Но чтобы сдвинуть поколение 90-х — надо их чем-то сдвинуть. Нужен какой-то предмет. А предметом, как ни странно, оказывается хорошо знакомая мифология 60-х. Здесь показали старый фильм Масленникова «Личная жизнь Кузяева Валентина», где скандируют: «Хочешь на Луну?» — «Да!» — «Хочешь миллион?» — «Нет!». Магия 60-х странным образом возвращается сегодня в культурную реальность… На Западе уже трюизмом стало считать, что 90-е — это перевернутые 60-е. Мое ощущение, что процесс движения кино идет через странную комбинацию 90-х и 60-х годов, потому что это и есть все самое ценное, чем мы обладаем.

Виталий МАНСКИЙ режиссер, председатель жюри «Короткий метр»:

— Вопрос сравнительного анализа 90-х и «нулевых» у режиссеров после сорока является вполне интимным вопросом и предполагает честный ответ. В 90-е я снимал то, что волнует меня. В «нулевые» почему-то показалось, что нужно снимать то, что волнует не меня, а общество. В этом и кроется принципиальное противоречие.

Если «Частные хроники» я делал, зная своего главного и единственного зрителя — собственных детей, им рассказывал историю, — то сегодня некоторые картины я делаю для некоторой аудитории, которую приблизительно представляю. Так же приблизительно с ней разговариваю. И когда смотрю фильмы своих сверстников, это правило подтверждается. Тут ко мне подходит товарищ и говорит, что у Балабанова финал неправильный. Нужен был хеппи-энд. Потому что… для зрителя. В 90-е такого вопроса не существовало…

Виктор МАТИЗЕН, президент Гильдии киноведов и критиков:

— Для меня 90-е годы замкнуты в четкие рамки. С одной стороны, их подпирает советское время, с другой — сдавливает нынешняя эпоха, когда кино пошло в прокат. В этом смысле 90-е — маргинальный период, но и время, когда состоялись карьеры актантов нынешнего кинопроцесса. Тот же Манский, в начале 90-х подающий надежды дебютант, превратился в мэтра, Тодоровский, Балабанов, Месхиев.

90-е — время надежд. И люди, делавшие кино в отсутствие проката, снимали его для будущего. Не могли даже рассчитывать на общественный резонанс. Выстрелил лишь «Брат», что для самого Балабанова было неожиданностью. В основном фильмы снимались в ситуации социального отчаяния — вероятно, самом плодотворном состоянии для художника.

Сегодня мы все время озвучиваем «заднюю мысль». Понравится или нет зрителю? Как будет продвигаться? Что скажут в профессиональной тусовке? Думать о зрителе — значит ясно понимать, что в кино ходит аудитория по возрасту и интеллектуальному развитию подростковая…

Александр ВЕЛЕДИНСКИЙ, режиссер фильма «Живой» (приз «Кинотавра» за сценарий):

— Но невозможно вообще не думать о зрителе! Любой режиссер о нем думает. Стараемся снимать то, что нам интересно, и для себя прежде всего, но всегда ты помнишь об аудитории. Не обязательно подстраиваться под нее пятнадцатилетнюю. Надо отличать холодный циничный расчет, достигаемый модными сегодня средствами, направленный на денежный успех. О зрителе думать надо, не деля его на сегменты. Делая картину, хочу, чтобы она понравилась моему 14-летнему сыну, 20-летнему и моей 80-летней маме.

Виталий МАНСКИЙ:

— Рынок был всегда — и до изобретения кино, и в 90-е. Потому что рынок — это общество, потребляющее продукты. Как колбасу, так и кино. Просто долгие годы мы не относились к обществу как к рынку, разделенному на сегменты. +15, +18 и так далее…

Александр АТАНЕСЯН, продюсер, режиссер фильма «Сволочи»:

— С 90-го по 2006-й в России снято 1200 фильмов. Как тут проводить сопоставительный анализ? Я практически не обращаю внимания на то, что пишет критика. И очень огорчаюсь, если мой фильм не имеет коммерческого успеха. Я подумал, а что если из этих 1200 фильмов выбросить то, что критика пренебрежительно именует массовым продуктом? Что вообще произошло бы с кино, если бы индустриальный кинематограф не собирал этих денег в прокате? Могли бы появиться «Брат», «Про уродов и людей» Балабанова, если бы не продюсер Сельянов, который, конечно, прежде всего думает о зрителе?

Моя цель цинично зафиксирована в уставе компании: «Цель деятельности компании — извлечение прибыли». В 93-м Регистрационная палата не хотела такую цель регистрировать. Я удивлялся: а какая еще может быть цель? Сразу вспомнил парадоксальную статью Уголовного кодекса СССР, приводящую в изумление бизнесменов всех стран: «Сокрытие товара от продажи». Мы слишком долго жили в атмосфере подобных парадоксов. И сейчас еще не излечились окончательно. Анализируя тенденции художественного кино, убеждаюсь, что развитие кино как искусства невозможно без этой подушки массового кинематографа.

Павел РУМИНОВ, режиссер (сейчас завершает триллер «Мертвые дочери»):

— После одного съемочного дня мне приснился сон. Я разговаривал с писателем Львом Толстым, который посмотрел новые блокбастеры. Пришел в мультиплекс, купил поп-корн, он же как все простые люди, а они едят поп-корн. И на вопрос о самом нужном сегодня фильме сказал: «Это «Спайдермен», причем часть вторая. Фильм о том, что, чтобы быть живым, нужно быть собой, найти свою миссию.

В одном из недавних интервью Бергман сказал: «Жалею, что не снял один фильм. Какой? «Инопланетянин»…

Нет режиссера в мире более мощного, чем Спилберг, в котором есть страсть, и ему есть что сказать. Не важно, в какие годы вам досталось жить: в 90-е или сейчас. У кино две функции. Во-первых, создавать произведения искусства на все времена — и это дело одиночек. Вспомним битвы Рембрандта с заказчиками. Ему заказывали групповые портреты, а он писал авторские произведения. Вторая функция кино — говорить с людьми. Выполняют эту черновую работу жанровые картины. И это наше слабое место. Да, я вырос на жанровых фильмах, после работы хочу посмотреть триллер, важно, чтобы он не оскорблял мой слух и глаз. Вот что отсутствует в нашем кино.

У нас произошла подмена понятий. То, что любят люди, мы обзываем ремесленничеством. Большое искусство вырастет, когда будет система. Нет американской индустрии без американских киношкол, где Эйзенштейна изучают покадрово. Там знают твердо: если не расскажешь интересно историю, потеряешь деньги. Нужно создать площадку, где будут общаться, обучаться молодые. Мы сейчас общаемся только дома.

Сегодня Иисус, чтобы его услышали, должен был бы запустить фильм. Что бы он сделал? Пошел бы в видеопрокат, посмотрел фильмы Спилберга, Скорсезе и Лукаса.

Действительно, у кино есть миссия. Но если оно будет существовать в гетто, как сейчас, мы отвратим от себя людей. И в мультиплексах можно говорить о вечном. «Дорога» Феллини — самое кассовое кино, потому что окупилось более ста раз, а эти… где бегают гладиаторы с картонными мечами — проваливаются в прокате. Не путайте хорошее зрительское кино с симулякрами массового.

Александр

РОДНЯНСКИЙ, президент холдинга «СТС Медиа» и один из руково-дителей «Кинотавра» (в 90-е документалист Роднянский снимал фильмы про людей, а сейчас работает «для формата»):

— У меня давно сложилось ощущение, заставившее меня во многом трансформироваться, что кино не поспевало за жизнью. Фильмы начала 90-х выясняли отношения с историей. В той, старой системе координат. А дальше начал происходить процесс расставания с общественными контекстами. То есть общественные контексты оказались более разнообразны и новы, чем кинематограф, который попытался эти контексты отрефлексировать.

Произошел чудовищный разрыв. Если вы посмотрите программу «Кинотавра», не знаю, как вы, я лично испытываю катастрофический дискомфорт от различия моего представления о сегодняшней жизни, личностного опыта, с тем, что вижу в кино. Можно, конечно, списать это на авторский взгляд, право на высказывание. Но это началось еще в середине 90-х… Словно мимо протащили пейзаж, на его место выплыл второй, четвертый. А ощущение у едущих в нашем общем поезде прежнее, за окном все тот, первый пейзаж…

Жизнь, меняющаяся вокруг так быстро, создает и новых людей. А кинематограф так и не ответил на вопрос: что с нами происходило и происходит? Что нового в нынешнем моменте? Мы уже имеем индустриальную ситуацию. У нас появились новые возможности. В частности, более разнообразное кино. Но в этом большем количестве фильмов мы репродуцируем то же, что делали на пространстве, допустим, десяти картин. Идей больше не стало.

Конечно, необходимо восстановить диалог с многомиллионной аудиторией. Иначе, даже если возникнет действительно выдающееся произведение искусства, его просто не заметят. На телевидении, как ни относись к сериалам, стрелялкам, практически «вымыто» нероссийское производство. Значит, аудитория заинтересована в разговоре о своем. Игровое кино, как художественное высказывание, может сработать через 20—30 лет. Пример тому — фильмы 90-х. Но скажите честно: видели ли вы радикальный фильм о том, что произошло за эти 15 лет? Не про плохого олигарха, который украл все на свете. А про новых людей, вовлеченных в бизнес. Они же новые, другие. Они иначе знакомятся, влюбляются, расстаются, женятся, разговаривают. Их уже миллионы. А мы живем в продолжающейся во времени системе координат. Почитайте сценарии — заявки молодых людей, приходящих из ВГИКа. Они отличаются от тех, что были 20 лет назад, лишь одним: там были талантливые профессиональные люди. Здесь графомания с твердым ощущением, что жизнь чудовищна, бизнес преступен, реформы провалены.

Сергей СЕЛЬЯНОВ, продюсер (один из самых ярких режиссеров 90-х):

— Что произошло в 90-е… Что происходит с нами сейчас… Жизнь в России до сих пор меняется каждые полгода. То же было еще более очевидно в 90-е. Тем не менее еще в 97-м мы друг другу все про 90-е сказали. Да, режиссеры еще доигрывали те части советской истории, которые у них выгрызали при советской власти. Да, чернуха, душные объятия свободы. Главное ощущение — многие режиссеры двигались спиной вперед, но глядя назад. Разбирались со Сталиным, Фрунзе, Бухариным, со всей этой фигней. Без погружения, так, публицистически. Вналет. Это как в анекдоте про гражданина, расклеивающего листовки. К нему подбегает милиционер, хватает: «Ты что делаешь? И почему листки без текста?» — «Чего писать, и так все ясно…». Было и так все ясно, а кино пыталось — правду в глаза. Не про человека. Про что-то политическое.

Переломным стал примерно 95-й, когда были сняты «Брат», «Вор», «Особенности национальной охоты». Фильмы, которые категорически уже не были связаны с прошлым, советской эпохой, хотя события «Вора» происходили именно тогда. Кино начинало становиться принципиально иным. «Вор» не мог даже зародиться в мозгу у советского режиссера. С этого момента начало отсчет время нового российского кино.

Хотя ничего принципиального, существенного, революционного так и не появилось. Художественного высказывания на тему нового времени не произошло. Потому что мы так и не определились (и это большая проблема для страны, для художника) с тем, а что, собственно, представляет для нас глобальный, космический интерес. Не очень понимаем, что такое Бог сегодня. Не очень определились с сексом. Ну вот «Горбатая гора», отношение к однополой любви, каково оно? С этикой индивидуализма. Что такое деньги? Плохо деньги или хорошо? Люди — мусор? Нет? В реальности-то — да! Нового мифа, на котором художник играет, не создано. Он не отрефлексирован. И не создается даже сейчас. Мы не создаем своей идеологии, на основе которой и могли бы появиться новые тексты. Нет людей, которые бы создавали эту идеологию, искренне в нее веря. Мы избавились от призраков прошлого, в особенности после 95-го, но не нашли нынешних… Мы ищем.