СюжетыОбщество

Александр МЕЖИРОВ: «И ВОЙНЫ НЕТ НА ВОЙНЕ»

МАГАЗИН ВРЕМЕНИ

Этот материал вышел в номере № 46 от 22 Июня 2006 г.
Читать
Наш поэтический семинар на ВЛК в течение двух лет вел замечательный поэт фронтового поколения, интеллектуал и эрудит, отразивший в стихах беспощадную правду о войне, Александр Петрович Межиров. Я считаю, что нам очень повезло с...

Наш поэтический семинар на ВЛК в течение двух лет вел замечательный поэт фронтового поколения, интеллектуал и эрудит, отразивший в стихах беспощадную правду о войне, Александр Петрович Межиров. Я считаю, что нам очень повезло с руководителем семинара. Помню, он нам, уже обремененным жизненным и творческим опытом, внушал: «Вот вы увлекаетесь метафорами, ищете изощренные образы, сверкаете в стихах парадоксами смысла… Но помните, что там, на Парнасе, боги поэзии говорят прямым языком — и эта сила правды выше всех лирических изысков. Сердца людей потрясает откровение».

Маленьким откровением для нас и был каждый семинар Межирова. Память его позволяла цитировать тысячи поэтических строк. А о себе, по врожденной скромности, он ничего не рассказывал. Но мы-то знали наизусть все его творчество — благо, почти каждый год выходили его книги стихов большими тиражами. И вот, когда наступил день последнего семинара, мы попросили его, юношей ушедшего на фронт, рассказать о военных годах. И получили разрешение записать его рассказ на магнитофон. К сожалению, двадцать лет эта пленка лежала у меня нерасшифрованной. Лишь теперь, накануне вечера в Большом зале Центрального Дома литераторов, посвященного выходу в свет новой большой книги Межирова «Артиллерия бьет по своим», я удосужился ее перевести в текст.

Выступление на семинаре поэзии на Высших литературных курсах при Литературном институте им. М. Горького.

— Я не относился к категории людей, которые добровольно пошли в армию, которые жаждали воевать, сражаться и т.д. И на самой войне я абсолютно никакого подвига не совершил.

Судьба моя сложилась таким образом. Всех, кто кончил 10-й класс, кто был на ногах, при руках, призвали, в том числе и меня. Потом большинство сказали, что они пошли добровольцами. Однако если говорить по совести и чести, то я добровольцем не был. Более того, я еще не слишком верил в страшные зверства немцев. Потому что я не представлял, как это немцы — с Моцартом и Бахом — могут делать такое. Мне было 17 лет.

Меня призвали и направили под Саратов, в Татищево, в полк, который формировался к отправке на фронт. А там, так как у меня за плечами была десятилетка, мне сразу предложили идти учиться на офицера. А я отказался. Тогда со мной решили свести счеты и швырнули в 8-й парашютно-десантный корпус. С парашютом я никогда в жизни не прыгал. Нас погнали — вот представьте по карте — из Саратова в Энгельс, а из Энгельса — в республику немцев в Поволжье, в громадное село Лизендергей. Это, может быть, одно из сильнейших впечатлений войны: я видел, как выселяли немцев. Село это фантастическое: мы шли 160 километров по чистой глине, и неожиданно — прямая улица, выложенная брусчаткой, и по ту и другую стороны стоят каменные коттеджи.

О выселении я рассказывать не буду, это очень страшно. Я хотел бы отдать дань справедливости командованию нашего корпуса — нас не привлекли к этому. Мы пошли по улице, где бродили стада коров, какие-то лошади… В каждом коттедже — рояль, мощный радиоприемник. А глушь страшная — 160 километров от железной дороги.

И начали нас обучать, внушая нам, что мы призваны умереть за Родину — именно умереть!

Со мной вместе был сын директора Елисеевского магазина. Он проявлял большие способности, а однажды мне сказал: «Я не дерну кольцо!». И он, действительно, не дернул кольцо парашюта, потому что не выдержал этого: чтоб умереть, умереть, умереть…

Как мы учились — рассказывать неинтересно. Но в это время немцы вышли к Туле, и нас погрузили в транспортные самолеты и бросили на фронт — не в тыл, а в качестве пехоты. У нас были карабины — представляете, старинные карабины 1891 года. И это десантный корпус с карабинами — 8-й парашютно-десантный корпус!

Что мы делали? Мы два дня бежали от танков. К концу второго дня я был ранен в обе стопы осколками мин. Это ранение ничтожное: глубокая оцарапанность, во всяком случае, осколки извлекали, причем без наркоза — это было ужасно.

И мистически я вернулся в госпиталь в Саратов. Сколько городов на свете — а меня в Саратов! Там я еще вдобавок заболел тифом, потому что там мы лежали на станции среди эвакуированных.

Но я очень быстро поправился, и, хотя еще хромал, меня отправили эшелоном на Ленинградский фронт. Эшелон шел месяц с неделей, это были теплушки. Но если обладать талантом, то этот месяц можно превратить… Словом, это на всю жизнь — впечатление невероятное: в сущности, открытая рана бытия, какое-то великое событие — оно и сейчас перед глазами.

Уже была зима. Я перешел в составе маршевой роты Ладожское озеро. Навстречу гнали детей — словами это выразить невозможно. Я увидел мертвый Ленинград. И впервые увидел, что дворники не работают. Город был вмерзший в лед совершенно. Штабелями лежали трупы.

И я попал в 1-й батальон 864-го полка 189-й дивизии 42-й армии. Все это я помню абсолютно ясно. Меня назначили пулеметчиком, вторым номером. Это значит, надо таскать тяжелый станок. А так как я не богатырского склада — я об этом никому никогда не рассказывал, потому что был убежден, что мне просто никто не поверит…

Я попал в пехоту — в глухую оборону, предельно сближенную с немцем: 60 метров, 100 метров, 200 метров, 300 метров… Это был февраль 1942 года. Перед нами стояли эсэсовские батальоны.

Почему они не вошли в Ленинград, известно одному Богу. Никакого сопротивления мы бы им оказать не смогли.

Потом их слили с финнами. И это было еще хуже — мы-то думали, что это будет лучше. А финны, если бы их было больше, завоевали бы весь мир, потому что они по природе воины. От них покоя не было никакого. У нас перед этим была же финская война. Я в ней не участвовал, участвовали Михаил Луконин и Ярослав Смеляков — они хлебнули там смертельную дозу.

Что такое война в глухой обороне — об этом нигде не рассказано. Во-первых, я не видел ни одного капитана, а майора тем более. По своей воле туда просто никто не пойдет, поэтому старший лейтенант — это был высший чин, которого я видел. Я говорю не о той войне, когда идут глобальные наступления и т.д. А тут лоб в лоб стоят две армии, и они абсолютно неподвижные.

Из чего складывается там жизнь солдата? Она складывается из сна, борьбы с голодом и дежурства в бойнице или снайперства. Ты устраиваешься где-нибудь в бойнице. Тебе дает командир взвода винтовку с оптическим прицелом, и ты знаешь, что вот там немцы ходят в баню — иногда вместе, иногда по одному. Все дело в том, что идти на ночь в бойницу никто не хочет, это смертельно опасно. Особенно, надо сказать, при финнах, потому что они переползали нейтральную полосу — оглушат и выволакивают из бойниц. Немцы не были способны на такую ловкость и хваткость. И я видел отказы, ужасные истории. Какая должна быть воля у командира взвода — а ведь это же все дети. Вот у меня был первый командир взвода Попов — ему было 18 лет. А он в такой ситуации, когда человек отказывается идти. Ну что ему делать — убить или что?

Командир роты был Иван Сергеевич Гавриков, из чекистов ленинградских. Я полагаю, что ему было лет 45. Правда, мне казалось, что он глубокий старик. Человек хороший, спокойный, умный, но страдающий от отсутствия слуха. Ему надо было в ухо кричать, а кричать нельзя — мука страшнейшая. Лучше всего все-таки об этом сказано у Киплинга: «Пыль, пыль, пыль…». А по-английски это: «И войны нет на войне…».

И еще у Киплинга:

«Я шел сквозь ад семь недель — я клянусь:

Там нет ни тьмы, ни жаровень, ни чертей…»

И, действительно, на передовой нет «ни тьмы, ни жаровень, ни чертей», а есть только «пыль, пыль, пыль…». «Ты должен думать об одном: лишь сон взял верх — задние тебя сомнут…» Гениально сказано о войне!

ИСТОРИЯ ОДНОГО СТИХОТВОРЕНИЯ

Мы, слушатели ВЛК, просим Александра Петровича прочитать свое стихотворение о войне — «Мы под Колпином скопом стоим…». Межиров прочитал, а потом рассказал нам историю создания этого шедевра.

— Стихотворение написано после ХХ съезда. Судьба этого стихотворения чудовищная. Двух людей — Окуджаву и Слуцкого — вызывали определенные организации и предъявляли им этот текст — он ходил в рукописях без указания фамилии.

Главное сделал Евтушенко. Он выступал на обсуждении Дудинцева и сказал: «Все, что тут происходит, как убивают тут Дудинцева, напоминает мне стихотворение одного фронтового поэта, убитого на войне». Он умышленно так сказал, прикрывая меня. И прочитал это стихотворение. Рядом находились люди с диктофонами — и пошло!

Поехал я на переподготовку в город Львов. В списке в одном доме мне это стихотворение представили — все слово в слово плюс еще две строчки:

«…Я сейчас на собранье сижу –

Что-то общее в том нахожу».

А как оно было написано?

У меня в Доме правительства — там, где кинотеатр «Ударник», — жил мой школьный друг Вадим Станкевич. Его отец учился в иезуитском колледже в Кракове вместе с Дзержинским. И они, поляки, оба стали чекистами.

Вадим Станкевич был богатырь, очень красивый человек. Он был юный художник — рисовал на стекле маслом, и, в общем, неплохо. Его отец был начальник московской милиции, и он выехал куда-то в прифронтовую полосу. Немцы сбросили десант, его взяли в плен, и он сгинул — судьба его неизвестна, наверное, его убили. А сын, Вадим, в одиночку перешел линию фронта, пошел спасать отца, и его повесили.

Осталась мать одна, и вот в 1956 году я встречаю ее на Каменном мосту. Она живет все в том же Доме правительства. Мы разговариваем о том о сем, и она мне рассказывает: «В 1937 году в доме ночью жильцы не спали, все ждали ареста — идет лифт, от ужаса все замирали. Когда лифт у нас шел на этаж выше, мы говорили: «Перелет». На этаж ниже: «Недолет».

Я все это запомнил. А в это время я хотел уезжать на Север на машине — машина была ужасная, какая-то трофейная. И в подвале, вместе с эмтээсовским механиком, который там же в подвале, в катакомбах, поселился, мы ее пытались привести в порядок и выпивали. И он мне стал рассказывать свою жизнь. Это надо рассказывать матерными словами, я так не умею. Вот что он говорит, если перевести на нормальный язык: «Под Львовом еду я на передовую, везу медикаменты. Артиллерия там наша бьет по дороге — раз, меня ранило в руку. Отлежался, значит, я в госпитале под каким-то другим городком. Снова еду я, везу хлеб, а минометы наши снова бьют по дороге…».

Вот этот рассказ у меня в голове объединился с историей с лифтами. Я зашел к матери, на Лебяжий переулок, и пока она мне что-то разогревала, я мгновенно — это заняло две минуты! — написал стихотворение «Артиллерия бьет по своим», оно само мгновенно как-то сложилось — и все! Как говорится, две минуты — и вся жизнь…

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow