Одна из его мемуарных книг называлась очень точно — «Русская судьба». Вот судьба: родился в 1922-м, в селе Пахтино Костромской губернии. В 1929-м по семье ударила коллективизация. В школе дразнили «врагом народа» (из-за однофамильца Григория Зиновьева). В 1939-м арестован уже за личные заслуги. Бежал из тюрьмы. Странствовал. В Отечественную стал солдатом. Воевал в кавалерии, в танковых частях, в штурмовой авиации. 31 боевой вылет. Два ранения, орден Красной Звезды.

На философском факультете МГУ Зиновьев учился в 1946 — 1951 гг. Это важно.

Один из основателей Московского логического кружка (совместно с Мерабом Мамардашвили и Георгием Щедровицким), завкафедрой логики философского факультета МГУ, он резко переломил судьбу в 1976-м, когда в швейцарском издательстве Age d'homme вышли «Зияющие высоты». Лишенный всех званий и должностей Зиновьев эмигрировал в 1978-м. Гражданство ему вернули в эпоху Горбачева.

Среди сорока книг Зиновьева — «Светлое будущее», «Гомо советикус», «В преддверии рая», «Желтый дом», «Пара беллум», «Катастройка», «Коммунизм как реальность», «Иди на Голгофу», «Русская судьба», «Живи», «Мой дом — моя чужбина», «Исповедь отщепенца», «На пути к сверхобществу», «Русская трагедия», «Кризис коммунизма», «Запад». Он был единственным в России лауреатом премии Алексиса де Токвиля — респектабельнейшей премии Европейского института государственного управления — за книги по политологии.

«Советский Свифт», создатель городов типовой застройки Ибанска и Партграда, Зиновьев шел по стыку социологии, философии, политологии, публицистики. Как мыслитель шел по выжженной почве. «Русская судьба» держала удар обстоятельств времени. Ведь гипотетически в 1946—1951 гг. на философском факультете Московского университета ему мог бы читать философию истории Бердяев, политическую историю России — Милюков, социологию — Питирим Сорокин, политологию — молодой Кожев.

В реальности же Александру Зиновьеву достались иной МГУ и иная миссия.

Не продолжать мощную развитую традицию социальной мысли, а с силой штурмовой авиации заново доказывать саму возможность ее существования в России.

Что, кстати, требует совершенно иной степени упорства и убежденности.

Его книги о феномене России ХХ века свидетельствуют о ней и самим стилем автора: жестким, прозрачным, предельно ясным. Сильная историческая интуиция и здравый смысл не нуждались в академическом аппарате. И это — право первопроходца, которому слишком многое нужно было высказать заново. В мире, резко меняющем суть и форму.

Уже в «Зияющих высотах» есть замечательная мысль: каждая эпоха и социальная система порождают «своего рода силовые линии, разворачивающие мозги людей в одном и том же направлении».

Зиновьев был из тех, кого развернуть трудно. Что и позволяло ему, выдираясь из поля силовых линий, всегда опережать «общие места» эпохи лет на десять. Сохраняя простой, здравый, жесткий и внятный стиль письма, он осмыслял мир, меняющий суть и формы.

Он, всемирно известный критик коммунизма 1970—1980-х, писал в «Катастройке»: «Закончился первый период советской истории — период сокрытия недостатков. Начался новый период — период признания и обнажения недостатков… Можно сказать, что началась оргия любования своими язвами и хвастовства ими перед Западом».

В годы либеральной эйфории говорил о ее родовых пороках и опасностях, ожидающих страну, нимало не сообразуясь с демократическим этикетом.

В поздних работах его интересовал «великий эволюционный перелом» будущего.

И странный гибрид старых исторических форм в России («Рогатый заяц», 2002).

К резким и здравым формулам позднего Зиновьева читатель еще вернется. Лет через десять. Когда «силовые линии времени» развернут нас к его догадкам.