Эта статья была написана за несколько дней до смерти Александра Борщаговского.

Мудрость — это ум, который понял, что не беспределен.

Вот домашняя формула, некогда пришедшая мне в голову и до поры казавшаяся достаточной. Но…

В уже давней книге Александра Борщаговского «Записки баловня судьбы» поведана история, пожалуй, отличающаяся особенной гнусностью даже для времен «борьбы с космополитами». Вкратце: автор, тогда завлит Театра Красной армии, в отчаянных поисках репертуарной пьесы делает таковую из слабенького романа украинского писателя Собко, фронтовика, инвалида, — кому же и не помочь? Тот, не имея возможностей, да и способностей, даже участвовать в пересоздании, благодарен до умиления: «Шура! Как ты меня выручил!». И хотя над Шурой уже гремела гроза, он уже попал в проскрипционный список «критиков-антипатриотов» (что означало не только увольнение из театра, исключение из партии, запрет на профессию, но почти неизбежный арест), облагодетельствованный им пусть не звал на прогоны спектакля, пусть не протестовал против исчезновения имени «соавтора» с афиш, но уж зато клятвенно обещал решить их «материальные отношения»: «Я дам все распоряжения…».

Как было не верить? И вдруг Виктор Некрасов, земляк обоих, сообщает Борщаговскому о сказанных ему словах благодарного Собко: «А на … он мне теперь нужен? Он больше не завлит, пусть идет подальше…».

История, повторяю, гнуснейшая, но, увы, обыкновенная. Что же меня поразило?

Простодушие Борщаговского? Нет. Склонность к всепрощению? Нет! Подлость прощена не была, но вот попытка объяснить и понять ее, смею сказать, уникальна.

Возможно, было так, прикидывает обманутый: Собко и вправду собирался выполнить слово, будучи от природы не скаредным. Но идет время, угроза нависает над «космополитом» все явственнее, так что ж, отказать часть гонорара в пользу того, кого все равно вот-вот посадят? Глупо. Подождем. А в конце концов возникает раздражение: чего же медлят, почему не сажают? Все бы мигом решилось… И т.п.

И вот поправка к моей доморощенной формуле. Сама эта попытка — не простить, нет, нет, но понять сущность творимой подлости (в конце концов, художнически понять) — есть проявление истинной мудрости. Да. Ум может быть и часто бывает злым; злость даже заостряет его. Злую мудрость представить себе невозможно.

Именно это вспомнилось при чтении «Уходящих островов». Книги с подзаголовком «Эпистолярные беседы в контексте времени и судьбы». Авторы-собеседники — Александр Борщаговский и Валентин Курбатов.

То есть критик-пскович собрал и издал (в Иркутске, изд-во Сопронова) долголетнюю переписку с московским прозаиком-драматургом-историком-эссеистом. И книга получилась прекрасная.

Надеюсь, уважаемый мною Курбатов не посетует, что не цитирую его писем. Тем более тут потребовалась бы почтительная полемика, а я — настырно — все о том же свойстве его собеседника, которое на сей раз подвергается испытанию, конечно, не тяжелее прежних, однако все же невиданному.

Год 1996-й:

«…Пожалуй, самое горькое все-таки литературная среда — ожесточение и ненависть рвутся даже из молчания и кажущейся тишины. К пропасти, которая разделяет наш мир, к тем страшным мотивам, за которыми кровь, смертельная ненависть, в нашем маленьком мире, назовем его литературным, ко всему прибавляется уродливая мелочность, зловонное честолюбие, самообманы, а то и беспричинные подлости, просто уже растворившиеся в крови, вошедшие в ее состав. <…>. Крестьянские сыновья, так сильно выразившие трагедию народа, жестокость времен, карабкаются на трибуну, чтобы стать рядом с вчерашними палачами, бездарными и тупыми».

Вот тебе на! Уж не встречная ли ожесточенность — у того, кто некогда мог едва ли не сочувственно понять мотивы негодяя Собко и кто, кажется, отнюдь не прощает, ну скажем, замечательно талантливого (прежде) Василия Белова, явившего ныне агрессивный распад?

Но дело совсем в другом.

«Я с опустошающей силой чувствую и наблюдаю свое выпаденье из времени (не из века ли?), если угодно, исчерпанность, по самому ходу жизни, по ее, так сказать, самодвижению. И все это при том, что я не честолюбив, что к убеждению в скромности своих способностей я приходил спокойно и неторопливо, любя куда больше не свои, а чужие писания!.. Видимо, именно поэтому я, как и вы (это, может быть, самая очевидная, сближающая нас черта), я могу ценить чужой талант и тогда, когда он достался людям слишком разным и даже давно порвавшим друг с другом». (1999)

И еще:

«В сущности, я встретил свое выпадение из живой, развивающейся литературы (надеюсь, что она развивается!) не истерично и без рыданий, но с известной растерянностью. Обиден бывает вдруг пронизывающий сигнал: а нас с тобой, дружище, нет, не существует даже и того, что нужно не мне, а литературе, культуре. Зря говорят, что русскому писателю нужно жить долго…». (2001)

Поразительно, что говорит как раз долгожитель, кому и в ту пору было уже восемьдесят восемь, — и не в том же дело, дабы оспорить знаменитую фразу Корнея Ивановича Чуковского, а в том, что слишком уж удручает зрелище как непочтенной старости, так и заживо разлагающихся бывших талантов. Отчего даже в условиях культурного одичания находятся силы уточнить критерии ценности, когда важно не признание, не удовлетворенное честолюбие. Вплоть до антиэгоцентрического самоумаления:

«С другой стороны, надо ведь и читателей пожалеть: тех, кто без нашего с вами совета не поймет, что лучше перечитать Бунина…». (2001)

Вот так. Что бы ни творилось кругом, надобно не то что оставаться, но в особой степени становиться человеком культуры — в обиду, чуть ли не в ущерб собственной судьбе. Так что последнее дополнение: мудрость не может быть еще и честолюбивой.