Герои старых обложек
Хоккейный вратарь Виктор Зингер был кумиром моего детства, героем моих дворовых фантазий. Если я кем и воображал себя, стоя в воротах во время длившихся часами сражений, то именно им. Наш дворовый хоккей не очень походил на настоящий, мы играли на снегу и без коньков, и к тому же не шайбой, а теннисным мячиком. Клюшки у большинства игроков были от канадского хоккея, но один-два оригинала выходили с клюшками от русского и устрашающе размахивали ими, норовя ударить по летящему мячу. Иногда выходило не по мячу, а по морде соперника, и тогда хоккеист в пропотевшей изнутри ушанке и махровых шароварах хватался за окровавленную губу и вопил диким голосом: «Козел, ты что, охренел, что ли?». «Сам охренел!» — отвечал козел.
Вместо ворот ставили деревянные ящики, которые воровали с задов близлежащего магазина. Они были сколочены из дощечек, и некоторые нападающие у нас во дворе доходили до таких степеней мастерства, что кистевым броском вышибали дощечки из ящика. Защитники, как в настоящем хоккее, подкатывались под эти могучие броски, закрывая ворота грудью, но на долю вратаря все равно хватало работы. Вратарь то сдвигал валенки, как щитки, парируя броски в упор, то, как ловушкой, ловил мячик ушанкой, привязанной к кисти руки, а то бросался в самую бучу и катался там, норовя накрыть телом скачущий мячик.
Виктор Зингер был кумиром, прежде всего, конечно, потому, что играл за «Спартак». «Спартак» в те годы вообще был чем-то другим, не тем, что сейчас. Сейчас болеть за «Спартак» — это вопрос вкуса или традиции, но не культурного или политического выбора. Тогда же у нас во дворе все нормальные люди в возрасте от шести до шестнадцати лет прекрасно знали, что ЦСКА — это армия, которая нагло гребет себе лучших игроков (Фирсова у нас так утащили!); «Динамо» — это менты, которые в участках лупят приличных людей, а «Спартак» — это народ, то есть люди веселой вольной породы, которые привычно доливают в пиво водочки и отчаянно болеют на трибунах. Однажды человеком лет десяти, сидя на трибуне в «Лужниках», я видел, как дюжий болельщик «Спартака», мужик в расстегнутой ковбойке, с радостно лыбящимся ртом, размахнулся и запулил яблоком прямо в голову проходившего мимо молоденького милиционера. Яблоко брызнуло во все стороны белой сочной мякотью, милиционер от неожиданности вздрогнул, поймал фуражку и, вжимая голову в плечи, быстро побежал прочь. Правда, это было на футболе, а не на хоккее, но сути это не меняет.
Зингер был именно спартаковский вратарь, то есть некоторая доля легкомыслия и раздолбайства была ему свойственна. Он мог пропустить несколько легких шайб в игре против «Трактора», но против ЦСКА стоял всегда героически. Он умел делать то, что превращает вратаря в героя, — спасать. Против него играло великое армейское нападение — Локтев, Альметов и Александров по хитрости ходов, по замысловатости игры могли дать сто очков вперед нынешним энхаэловским дуболомам. Невысокий, подвижный, в белой пластиковой маске, облегавшей лицо, Зингер метался в рамке и отбивал, и ловил, и накрывал шайбу. Как это описать? Как описать ощущение восторга, которое поднималось в моей душе, когда спартаковский вратарь, распластываясь на льду, в двадцатый раз за матч накрывал шайбу на самой линии ворот? Это надо видеть, но где та пленка и где те легендарные матчи, в которых против первой армейской тройки всегда выезжали братья Майоровы и Старшинов с ремешком шлема, перетягивавшим его выдвинутую вперед волевую челюсть?
Вратари той эпохи все сохранились у меня в памяти. Это была эпоха, когда силовой прием был запрещен нападающим в чужой зоне, в середине третьего периода следовала смена ворот, никто из игроков еще не носил боксерские капы, и вратари еще не прятали головы в рыцарские шлемы из металла и пластика. Знаменитый швед Холмквист играл вообще без маски. Наши, Коноваленко и Зингер, играли в простеньких масках, закрывавших лицо. Виктор Зингер не был таким увальнем, как Виктор Коноваленко, человек с могучей шеей, стоявший в воротах угрюмо и мощно. У Зингера было лицо интеллигентного человека, который состоит из нервов, а не из стали. Зингер никогда не был так спокоен, как уже начинавший играть молодой Третьяк, перед которым катались Рагулин, Кузькин, а позднее Лутченко. Эти армейские защитники были мало того что огромные мужчины, способные вбить в лед любого нападающего, так они еще были спаяны железной военной дисциплиной и отлично знали каждый свой маневр. Перед Зингером играли совсем другие люди, и я их тоже помню: огромный добродушный Валерий Кузьмин, которому, казалось, иногда было просто лень гоняться за каким-то там нападающим, или Евгений Поладьев — человек невероятной физической силы и лихости. Если Поладьев врезался в борт, то грохот стоял такой, как будто вам на голову упал шкаф с посудой. Его периодически отчисляли из сборной. И болельщики рассказывали друг другу, как Поладьев, вернувшись на сбор после отбоя и желая избежать караулящего Тарасова, лез на второй этаж в окно, да навернулся и с присущим ему грохотом рухнул в кусты. Это было по-нашему, по-спартаковски!
В сборную Зингер прорывался с боем. Его не брали, в чем мы видели всегдашнюю подлость ЦСКА, не могущего простить «Спартаку», что он — «Спартак». И все-таки наш Витя Зингер попал в эту компанию лучших, в круг великих. Знающие люди объяснили мне во дворе, что Коновал запил и поэтому в Швецию на чемпионат мира поедет Витя. Там он, по своему обыкновению, пропустил несколько необязательных шайб от каких-то жалких финнов и убогих американцев, но зато выдал грандиозный матч против шведов, который я помню до сих пор. И опять же, как рассказать? Как описать его отчаянную битву на линии ворот, когда он однажды вползавшую в ворота шайбу накрыл спиной, опрокинувшись навзничь?
Но все-таки не этот матч я считаю самой великой игрой Виктора Зингера. Я помню игру против ЦСКА, которая с самого начала не задалась «Спартаку», и шайбы полетели в наши ворота одна за другой. После четвертой или пятой команда практически бросила играть. Не бросил один Зингер. Он в одиночку сопротивлялся армейской машине, один бился против целой когорты заслуженных мастеров спорта.
Я смотрел игру по телевизору. Я был в отчаянии от того, что происходит с моим «Спартаком», но не выключал телевизор, потому что не мог оставить Зингера одного посредине этого кошмара. Я должен был пережить это вместе с ним. Они били и забивали, но он вставал и все равно бросался им под коньки, и ловил, и отбивал, и метался в рамке. В тот день он взял три десятка мертвых, неберущихся шайб и пропустил двенадцать, но не в количестве шайб было дело. В конце, когда наконец прозвучала сирена и избиение закончилось, Зингер стянул свою масочку с лица и, держа ее под мышкой, поехал к центру. Он был насквозь мокрый, глаза ввалились, лицо бледное, и было понятно, что у него нет слов, что он сейчас просто не может говорить. И во всей его вратарской фигуре было что-то такое, что делалось ясно: этого вратаря можно убить, но сломать нельзя.
