Однажды мне выпало изнурительное удовольствие беседовать с Татьяной Самойловой. Хотя беседой это как бы и не назовешь. Она не отвечает на вопросы, прислушиваясь к звукам, вернее отзвукам, которые слышны только ей. Поток ее сознания искрист, как кремнистый путь: это бликует ее память, память Вероники, поглотившая Татьяну. И она терпеливо и вдохновенно вглядывается в эти отблески.

А может, именно это и есть настоящая беседа, когда приходится улавливать, отлавливать в эфире недоступного абонента. Это тренирует внимание. Потому что в разговорах с уходящей натурой важна натура, а мы лишь средства коммуникации…

В свободном черном одеянии, с отрешенным и одновременно тревожным лицом, авангардистская асимметрия которого когда-то превратила красивую московскую девушку в птицу, в ласточку, чей панический полет не прервался до сих пор, и имя созвездия годится ей лучше собственного простоватого имени — Татьяна-Вероника иного состава, чем мы, снующие и пересекающие ее траекторию. Она проходит сквозь нас, невероятно долго падающая звезда, не замечая нашей чуждой материи. Вероника, космический путешественник во времени. Вся ее жизнь — затяжной прыжок в прошлое, вся она — вещество Женской Роли. Вера Холодная, Роми Шнайдер, Татьяна Самойлова — чудо антикварной сохранности, драгоценный знак времени. Маленькое искажение, раковина в пространственном литье. Там свой космос, свои спирали, свои законы, свое безумие.

Вероника, беленькие лодочки, бесконечность лестничного пролета…

Походка тяжела. Добраться через парк (в Выборге) от кинотеатра до гостиницы трудно. Киношные мальчишки в серьгах ловят ей под дождем такси. Выборгский шофер косится в зеркальце, что-то вспоминает. Дробь туфелек? Лестничный пролет? И денег не берет.

В перерыве к ней подходит бравый и забубенный, как Денис Давыдов, Петр Зайченко. Кланяется: «Я Петр Зайченко. «Такси-блюз», знаете?».

— Знаю, как же, очень хорошо знаю, — Самойлова протягивает руку ладонью вниз для поцелуя; широко, счастливо, юно улыбается, — прекрасно помню. Ужасная, ужасная работа!

Наблюдать за ней невероятно интересно и грустно. Реакции — фестиваль искренности, непоследовательность пленительна, мера правдивости обескураживает. Ей нечего терять.

— Молодой человек, я посмотрела сейчас ваш фильм. Это убожество. Вы не имеете представления о том, что такое кино. Дорогие мои, вы пригласили меня, хотя непонятно, в каком качестве. Я не член жюри. Наверное, я гость. И как гость я скажу: это ужасно. Импотенция, вот и все.

Если бы речь шла просто о мастере старшего поколения, можно и отмахнуться: дескать, «отъехала» ветеранка, простим ее, ребята.

Но не нам ее прощать, вот в чем дело. И вообще ей наше прощение — как сквозняку, ромашке или той же белке. Ибо она — вот именно, что гость. Разговор с Татьяной Самойловой — сказочная возможность общения не с мастером, а с произведением, чьи принадлежность и преданность своему времени и своему автору абсолютны. Не старая артистка оценивает нас, а само старое кино.

Ей надоели журналистские бредни: представьте, о ней пишут, будто бы она разочаровалась в кино! И вершится круг нашего безумного чаепития, мы предаемся монологам, каждая — своему, каждая о своем, и мотив Вероники — смерть кинематографа, а я с ней не спорю. Потому что Женская Роль, сидящая напротив, настолько полно и бескорыстно отдала этому столетнему дьяволу, этому Дориану Грею свою пернатую душу, что имеет теперь право на любое суждение о нем.

Когда-то актриса перешла грань, ощутив роль в «Летят журавли» как себя самое. С годами перевоплощение завершилось. Татьяна живет, думает, страдает и надеется, как Вероника.

Она ушла из кино, потому что не видит в нем правды. И не находит режиссера. Потому что нет больше носителей той правды — Калатозова, Урусевского. Тех, кто вылепил из нее Образ, ставший для актрисы великим откровением Кино. «Я тоскую по женщинам, которых сыграла. Я была интересная, милая, очаровательная… Не хочу, чтобы зрители смотрели на меня сейчас».

Кто решится на такую правду?

Райхельгауз предлагал Самойловой роль в пьесе «Без зеркал». Дачную сторожиху: старуха, спит на ходу, отплевывается, храпит. Какая бестактность. «Шинель на ней, понимаете, какая-то. Кошмар». Самойлова ушла, хлопнув дверью и сказав напоследок: «Я, милый мой, отзвучала».

Странно, что Самойлова вообще ощущает современность как реальность. Странно слышать от нее, всеми забытой: «Наше время полно захватывающими сюжетами. Сердца разорвутся — так мы были счастливы! И все ушло в песок. Ничего, кроме жути, я не вижу». Впрочем, так страдала и так отворачивала бы от современности свое прекрасное лицо Вероника. И, в общем, сослагательность тут не нужна. Так и есть. Ласточка, все потерявшая, одна на Белорусском вокзале, с невостребованными цветами, одна в толпе, маленькое искажение в пространственном и временном литье… Улетай, птичка, улетай в свой любимый дом, там защитят — дети и фотографии.

«Зачем мы с нашими дамскими сердцами в кино сегодня? Мы скрылись и ушли».

И глупо доказывать, что ушли далеко не все. И даже далеко не все ровесницы. Не ушли те, кто менялся и старел (или молодел) вместе со временем. Вероника настолько полно отражала свое время, что не требовалось никакого документального материала. Причем именно свое — пятидесятые, и даже точнее — 56-й. И это удивительно: фильм об одном, а героиня — совершенно о другом. С этим отражением она и слилась — по ту сторону амальгамы. Вероника уходит — но не из кино, а из времени, из воздуха нового времени, которым не может дышать.

…Помните, как она бежала — прочь, раскрыв объятия, на сквозняк, и наше мартовское отрочество сияло в ее прекрасном советском лице…