<…> Левша — вероятно, самый знаменитый из персонажей Лескова — он не Дон Кихот. И не Иван Северьянович. Не странник. Тем паче не колонизатор. Он сидень, и, если его пошлют по цареву приказу аж в Альбион, с первого дня будет там тосковать и даже на обратном морском пути, когда ждать осталось всего ничего, «уйдет на палубу, под презент сядет и спросит: «Где наша Россия?».

Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или головою махнет, а от туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону смотрит».

Забегая вперед, скажу, что если замечательный Флягин своей центробежностью олицетворяет болезнь нации (при всех оговорках, которые допускаю с охотой: дескать, болезнь очистительная, обогащающая душу страданием и состраданием, и т. п.), то центростремительный Левша — это надежда на выздоровление. <…>

«Горжусь тем, что я русский!..». Мог бы Николай Семенович Лесков произнести эту фразу? <…>

…Хоть слегка, но причастный к тому, что Герцен назвал «исключительной национальностью», — не странно ль, что именно он заслужил сказанное о нем биографом: «Лесков очень боялся патриотического пустохвальства и национальной гордости»?

Как?! Пустохвальство — с ним-то яснее ясного, но — гордость! Меж тем он именно так и сказал, иронизируя: «И у попов, и у патриотов, и у этих пересмешников все «гордость» в числе необходимых условий христианской жизни!». И нечему удивляться. «Смиренный ересиарх Николай», — подписался он в письме к Суворину, конечно, полушутя, но смысл его смиренности <…> определялся именно «условиями христианской жизни». <…>

…Что касается нас (вернее, Лескова и нас), то мы, такие, какими стали, подчас поразительно не готовы прочесть его, не искажая или не высветляя его героев (что, впрочем, как раз одна из форм искажения) до неузнаваемости. <…>

Бесстрашная вещь «Левша». <…> То, что этот лесковский шедевр вызывал споры самые противоречивые, говорит не об отсутствии физиономии автора, проглядывающей сквозь текст, не об обманных ее гримасах, а — опять же — о том, каковы мы, не способные читать, что написано. <…>

Либеральный критик уверял, что вещь — шовинистическая и принадлежит «к числу таких, где русский человек затыкает за пояс иностранца». Журналист из противоположного стана видел все соответственно в противоположном свете: «Русский человек у себя дома превращается в существо низшего порядка. Гениальный «Левша» (читай — русский народ) преображается в забитого, безличного, чувствующего свое ничтожество рабочего, который безропотно идет своей серенькой, неприглядной полоской… Не слишком ли отзывается пессимизмом такой вывод?».

Лескову пришлось объясняться и тут, и если не его объяснения, то накопленный читательский опыт в конце концов вразумил читающих — хотя бы до того уровня, на котором ясно, что «Левша» не односторонен ни в своем восхищении «русским народом», ни в пессимизме на его счет. <…>

Итак, император Александр Павлович и атаман Платов обретаются в Лондоне, где их стараются поразить аглицкими премудростями. Расстановка отечественных сил очевидна: атаман — «патриот», для кого пуще всех бед унизиться до похвалы чужеземному, император — «космополит». Но их внутренние препирательства, по сути, кончаются в первом же эпизоде. Обнаружив, что пистоля, выдаваемая за заморское чудо, имеет русскую надпись: «Иван Москвин во граде Туле» — Платов, естественно, торжествует, император смущен, подлецы-англичане посрамлены.

Это российское торжество — как эпиграф, предваряющий текст, как успокоительный жест зазывалы-актера, знак, поданный взволновавшейся публике: не дрейфь, ребята, все одно наша возьмет! И хотя блохой англичане патриота вроде добили, а император пресек его попытку сказать им наперекор, мы, читатели сказа, знаем: горевать рано.

И все начинается сначала, что выглядит как просчет — с точки зрения анекдота, сказки, притчи, которым буксовать ни к чему. Но мало того что нас ожидает сюрприз (именно тот, что подкованная туляками блоха разучилась скакать, — впрочем, подано это отнюдь без нажима, скороговоркой), важно, что наше внимание уже вовсе не так упорно концентрируется на фабуле.

Ежели не на ней, то на чем же?

Происходит то, чего нельзя не заметить. Изменился, точнее, переломился, тон рассказа. Только что он был расцвечен «верояциями» и «нимфозориями» (правда, эта словесная ткань, показавши свое разноцветье, с каждой страницей редеет, становится менее броской), и вот:

«Туляки, люди умные и сведущие в металлическом деле, известны также как первые знатоки в религии. Их славою в этом отношении полна и родная земля, и даже святой Афон: они не только мастера петь с вавилонами, но они знают, как пишется картина «Вечерний звон»…». Тон и словарь не игрового сказа, а деловитого очерка, и пусть сказ вскоре вернется вместе с возвращением сказочных, лубочных героев, но — свершилось. Физиономия автора предстала в своем натуральном виде, он, автор, словно бы дал нам знать, где играет, прикидывается, а где оставляет игру; где рассуждает, а где — сказывает.

Это существенно, потому что дальше игра пойдет напропалую, Левша, не по воле своей оказавшийся в Англии, будет оказывать патриотизм даже более пародийно, чем «мужественный старик» Платов. В ход пойдут аргументы, к которым нет ну ни малейшей возможности относиться не то чтоб всерьез (серьезность в этом сказовом мире с первых же строк весьма относительна), но — снисходительно. Снисходя именно к условиям веселого сказа. Даже для них это чересчур идиотично.

«Левша согласился.

— Об этом, — говорит, — спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные».

Возможно ли предположить, чтоб Николай Семенович Лесков, боявшийся (вспомним!) «патриотического пустохвальства и национальной гордости», не рассердился на такое высказывание, попадись оно ему в первой реальности, в жизни? (А попадались, и он сердился, «боялся», ставил слово «гордость» в иронические кавычки.)

Или:

«— …Наша русская вера самая правильная…

— Вы, — говорят англичане, — нашей веры не знаете: мы того же закона христианского и то же самое Евангелие содержим.

— Евангелие, — отвечает Левша, — действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее».

Не суть важно, что в словах Левши — комическое отражение противостояния православия и реформации; это вновь за героем мелькнул его умно-лукавый автор. Аргументы типа «толще», «полнее», «правильнее» только в сказках, в комедиях да, пожалуй, еще на богословских диспутах (и то не всегда) высказываются и выслушиваются столь мирно. Спор на том уровне знаний, на котором находится дискутант, чей патриотизм и религиозная убежденность надежно подпитываются невежеством, в сущей реальности вряд ли удержится в благовоспитанных рамках и почти непременно обратится к проклятиям <…>.

Что это доказывает? Уж, разумеется, не желание выказать Левшу в более смешном виде, чем он заслуживает (и чем хочет того Лесков). В «идеологи» этот туляк годится еще меньше, чем «мужественный старик», и все дело в том, что сам спор, кто, что и у кого лучше — «пистоля», девицы, нравы или сама христианская вера, — смешон до нелепости. Нелеп априорно. Над ним и можно только смеяться.

Лесков смеется и нам дает насмеяться вволю, пока… Пока Левшу не посетит некая тревога:

«Все обойдет, и хвалит, и говорит:

— Это и мы так можем.

А как до старого ружья дойдет — засунет палец в дуло, поводит по стенкам и вздохнет:

— Это, — говорит, — против нашего не в пример превосходнейше.

Англичане никак не могли отгадать, что Левша замечает…». Так ведь и мы не можем, и эта загадка начинает держать наше внимание заново, тем более что тревога Левши, усиливаясь, вырастает в тоску. Уже не одна ностальгия гонит его на родину, но желание поспешить с исполнением какого-то неотложного долга.

Кончится все, как помним, обычным российским свинством: пьяному Левше расколотят по возвращении затылок, волоча по каменному крыльцу, бросят умирать в «Обухвинскую больницу» и не исполнят предсмертной просьбы: перестать чистить ружья кирпичом — «а то, храни Бог войны, они стрелять не годятся».

Оттого, дескать, и профинтили, прохлопали, проиграли постыдно Крымскую войну.

Блоха, переставшая танцевать, — пустяк, курьез, тут и сарказм, который стал видеться нам с годами (вот, мол, мы, русаки, даже свое мастерство употребляем на то, чтобы портить…), несерьезен. И во многом как раз плод возраставшей с годами национальной самоиронии. Да, испортили вещицу, но зато какое явили искусство, утерев таки англичанам нос, — а разве сама танцующая блоха не служила и для их мастеров именно этой цели: доказать свое мастерство? Так что и это, считай, наша победа, беда только — давшаяся не благодаря, а вопреки. Вопреки неучености, вопреки бедности («мелкоскопа не имеем»), вопреки бездушному неумению уважать и ценить мастера. Да и попросту — человека.

Одно цепляется за другое. Погубили Левшу — погубили Россию. Сперва осрамились в Крымской войне, потом… Знаем, что потом.

Случилось любопытное совпадение. «Русский доктор Мартын-Сольский», присутствовавший при кончине Левши (в пресловутой первой реальности — Мартын Дмитриевич Сольский, врач при гвардейских полках), пробовал довести просьбу своего пациента до военного министра Чернышева, но был обозван и прогнан. «А доведи они Левшины слова в свое время до государя…».

Русская сказка с ее добрым царем, к кому не пускают злые бояре, с ее «если бы да кабы» — сказка, уж так выражающая неисправимое наше сознание. Но и в жизни реальной было в точности то же. Декабрист Николай Бестужев, находясь в Сибири, изобрел ружейный замок невиданной простоты; генерал-губернатор Муравьев-Амурский, не Мартын-Сольскому чета, прознав, послал образчик для представления великому князю Константину — и…

Угадали: как в воду. И солдатики продолжали маяться, разбирая и собирая замки, хитроумные и многосложные. Войну проиграли не из-за того, но на то ведь и сказка, чтобы преувеличить. Однако преувеличивает она правду.

Грациозный, веселый, насквозь шутейный «Сказ о тульском косом Левше…» — одна из самых печальных русских книг. Печальных пророчески, предсказывая:

что врага или хоть соперника будем искать неизменно вовне;

что беду свою будем упорно валить на других;

и что при этом, не вылезая из бед, будем твердить: наша вера самая правильная.

Газетный вариант. Полностью публикуется в книге Станислава Рассадина «Русские, или Из дворян в интеллигенты». (М.: «Текст»).