Фотограф Валентин Тиль Мария Самарин прослыл необычной фигурой даже на эксцентричном фоне ленинградского андеграунда 70-х.

Он вырос ленинградским вундеркиндом, в эвакуации окончил четыре класса за один год, поступил в инженерное училище, перешел на физмат университета, оттуда в мореходку, вернулся в университет на философский, служил в армии в Германии, окончил педагогический и театральный. В 1956 году организовал дискуссию о Пикассо на площади у Русского музея, за что впервые попал в ГБ, а через четыре года распространил листовку о нарушении свобод в СССР и почти на два года угодил в страшную тюремную психушку на Арсенальной улице.

Там он понял, что момент художественного видения мира может идти вне его реального изображения. Это послужило в будущем основой его философии «арт-санки». Увидев балеты Леонида Якобсона, заворожившие синтетизмом, Тиль осознал, что прямая фотография не передает тайн движения и человеческого присутствия, и отошел от нее. Его метод «спонтанной фотографии» подразумевал не только отсутствие контроля при съемке, но и «максимум степеней свободы» при печати кадра. Ни один отпечаток нельзя повторить.

В 1981-м Тиль уехал в Париж, где продолжил снимать балеты, пейзажи, портреты местной богемы. Вместе с Алексеем Хвостенко Тиль организовал в Париже не один художественный сквот, а затем и русский клуб «Симпозион».

Если песни Хвоста — барда, художника, скульптора — хорошо известны, то его театральные постановки представляются в России впервые. Выставка «Метатеатр Алексея Хвостенко», открытая в клубе «Билингва», представляет 50 фотографий, сделанных с 1982 по 2004 год. Девять спектаклей, которые Хвост поставил в Париже и в которых нередко выступал как актер. Затем — парижские концерты и последний концерт на Пушкинской, 10. И наконец похороны Хвоста в Москве. Валентин Самарин специально приехал на вернисаж из Парижа.

— Петербург 60—70-х был наполнен непризнанными гениями подполья, культурная жизнь кипела по квартирам и мастерским. Чем на этом фоне выделялся Хвостенко?

— В Петербурге мы не были знакомы, не совпали по времени, хотя занимались одним и тем же в разное время в театральном институте на Моховой, 34, и очень необычной работой с доктором наук Кнорозовым, который был главным человеком в мире по расшифровке письменности майя и острова Пасхи. В те времена я увлекался изучением каких-то несусветных экзотических языков типа африканского харакони. Хвосту перепало немножко письменности майя, а мне пришлось познакомиться с рапануйским диалектом острова Пасхи. Я помогал доктору Кнорозову в составлении рапануйско-русского словаря.

Однажды мы вместе с Хвостом ездили по югу Франции и оказались в маленьком городе с римскими развалинами. Рано утром мы нашли какие-то письмена и вспоминали нашего доктора Кнорозова.

У нас была общая знакомая в Петербурге, которую мы оба очень любили. Звали ее Кари Унксова, она была поэтесса, в 1982 году ее убили. Романа у нас не было — близкий человек не обязательно означает любовный роман. Мы вместе устраивали квартирные выставки. У нее хранились очень интересные живописные работы Хвостенко, которые он перестал делать в эмиграции.

— Как Хвост появился в Париже?

— Хвост появился в Париже после меня и подключился к нам позже. Когда я эмигрировал, в 81-м, он жил больше в Лондоне, где у него была любовь. А сюда приехал и дал два концерта: в Монжероне и в Париже. Тогда же мы с ним, Кирой Сапгир, Таней Горичевой и То€лстым стали издавать журнал «Назад» и выпустили одиннадцать номеров. Кира набирала журнал в «Русской мысли», где тогда работала. Толстый продолжил его в «Вечернем звоне», который шел параллельно с «Мулетой». В числе участников был один тип из НТС — из-за него наш журнал назвали белогвардейским. В первом сквоте (место обитания свободных художников, хиппи, вольнодумных людей. Под сквоты обживают заброшенные дома, большие мастерские. — В. А.), на рю Даркей, Хвост не участвовал, хотя уже перебрался в Париж. В эту пору ему было немножко не до сквота и всяких наших артистических дел. Тогда они с Риммой Городинской заключили свободный брак, поселились на улице Золотой Капли, я у них бывал довольно часто, показывал свои фотографии. Римма Городинская, которая знала Хвоста по России, была его единственная и прекрасная история любви. У них родилась дочь Вера, сейчас она совсем большая девочка и живет в Канаде.

Фотографии мои ему нравились, и он просил меня не выбрасывать неудачные, а резать на части и отдавать ему. Мои работы он использовал во многих коллажах.

— Вы были организатором первого как питерского, в церкви Кирилла и Мефодия, так и парижского художественного сквота. Хвост участвовал в ваших предприятиях?

— Во втором сквоте, на рю Даран, Хвост сам не работал, но очень часто бывал, участвовал как музыкант в наших проектах. Осталось много фотографий. А вот в третьем сквоте, на Жюльетт Додю, где были почти одни только русские, он уже начал работать, делать скульптуры и настенные барельефы. Работал он серьезно и много, постепенно у него образовалось хорошее, большое рабочее пространство. Это было с 90-го по 92-й год. Тогда как раз началась «свобода» и туда приходили русские, приезжавшие в Париж.

Самый блестящий сквот был в Марэ, напротив музея Пикассо, ворота в ворота. Мы заняли здание, а через две недели целая бригада, нанятая хозяином, во главе с инженером и архитектором, вошла в здание и сказала: «Уходите». И вызвали полицию: «Мы в своем здании, а здесь какие-то художники, что с ними делать?». Если неудачно занимают место и полиция приезжает сразу, то сразу и выгоняют. А если закрепиться, то можно держаться от нескольких месяцев до нескольких лет. Главное — подтвердить, что мы здесь не первый день, а в пределах двух-трех недель. Тогда предлагают хозяину подавать на нас в суд, который всегда тянется долго.

Полиция оказалась на нашей стороне, велела самим выйти, но работы не снимать. Часа три чего-то обсуждали и решили, что они вправе требовать обратно здание, но теперь только по суду. «Материалы свои забирайте, но здание останется художникам». Полиция стала нашими друзьями, а загубили все хулиганы, которые стали разрисовывать мрамор музея Пикассо, чего уже ни мэрия, ни дирекция музея стерпеть не смогли. Через восемь месяцев нас выгнали, но тут же полиция дала нам неплохой дом рядом, на рю Шатле: «Занимайте, а мы ничего не знаем». Сейчас осталось штук двадцать сквотов, одни закрываются, другие открываются.

— В 70—80-е годы в Париже осело много беглых русских интеллигентов, но общедоступный клуб смогли создать только вы с Хвостом. Ателье Вильяма Бруя напротив центра Помпиду было все-таки местом для избранных.

— У Вильяма Бруя были приглашения на специальные вечера, а у нас был каждый вечер открытый клуб. Вместе с Хвостом и Савельевым мы сделали клуб «Симпозион» в подвале на рю де Паради. Шли концерты, выставки, просто спиритуальные контакты.

«Симпозион» был действительно элитарный культурный центр, куда приходили самые обыкновенные клошары. Там были не только русские, очень часто приходили и французы. В Москве со мной часто здороваются незнакомые люди, которые в клуб «Симпозион» на Счастливой улице заходили. Каждый вечер к нам приходили люди и что-то начиналось, даже когда просто приносили вино, садились за стол, пили, говорили. Некоторые осуждали: «Вы ходите туда напиваться!». Но Хвост очень жестко относился к тем, кто начинал дебоширить, говорил: «Собирайся и уходи!». Говорил точно, четко, без уговоров и возражений.

Иногда люди пытались там у нас поселиться, приходилось их выгонять. В любой организации важен момент уважения авторитета человека, значимости того, что он делает. Помещение нам снимал директор типографии Миля Шволес, за небольшие деньги, по знакомству. Мы тоже пытались в оплате участвовать — я в течение года платил назначенную сумму, а потом начал, как и все, уклоняться. У Хвоста же всегда были проблемы с деньгами. Все эти годы подвал оплачивал практически только Миля Шволес, директор типографии. Но сколько можно? Мы подключились к зубной поликлинике наверху и три года пользовались их электричеством. У них ведь много всяких приборов — что, они считать будут? Пришел счет — значит, надо платить! Платили-платили, а потом поняли, что мы живем за их счет. Клуб просуществовал пять лет и окончательно закрылся два года назад.

— Мне кажется, Хвостенко тяготился своей ролью организатора. За неделю до смерти рассказывал, как ему надоело все устраивать, о куче планов, связанных с Москвой, в первую очередь с театром.

— Хвост очень любил театр, недаром учился на Моховой. Он сам писал пьесы, сам их ставил и сам в них играл — атмосферу я в какой-то степени передал в своих фотографиях.

Его театр существовал в условиях сквота, участники иногда были профессионалами — Толстый умудрялся на полную катушку играть две роли в «На дне»: слесаря и хозяина ночлежки, — но чаще, благодаря его способности работать с актерами, проявляли таланты люди, которые никогда ничего не играли. Спектакли «Иона», «Пир», «На дне» по Горькому, который он называл рок-опереттой, фантастический спектакль «Розовый террор» — о смене поколений, с которой столкнулась сейчас цивилизация… Это был философический террор, не имеющий никакого отношения к террору нынешнему, но довольно страшный, террор входящих в жизнь молодых девчонок и парней. Он много раз предлагал мне играть, я отказывался — там надо было кого-то еще изображать, а я сам по себе. Тогда он говорил: «Изображай самого себя!».