Нет, нет, никак не намереваюсь воспевать юность своего ущербного поколения. А все же…

Вспоминается, например, мой приятель по университету Б.Р. Сочинявший «под Маяковского», но — такое: «У нас идиоты нынче в моде./ Пример? А какой же еще вам,/ Когда идиотизм написан на морде/ Того же Никиты Хрущева». А в дни «венгерских событий», когда, как говорили, восставшие казнили работников госбезопасности, узнавая по специфической обуви, являлись строки, угрожавшие уже отечественной партноменклатуре: «Мы вас узнаем не по желтым ботинкам,/ А по свиным откормленным рожам».

Конечно, никакого заговора не было за этой угрозой, тем не менее, понятно, обеспечивавшей сочинителю лагерь. Но что характерно: стихи знали многие на филфаке, однако не стукнул никто.

Выходит, вот когда — и где — действительно было общественное мнение, по коему ныне тоскуем. Вплоть до смешного. Милая сокурсница из южного города, удивляя нас, скрывала профессию отца, среди местных — влиятельного, перед кем заискивали и кто, оказалось, был рубщиком мяса на рынке. Человеком при дефиците. А мы-то решили сочувственно: если, бедняга, стесняется, значит, тот «из органов». Иначе — чего стесняться?

Не в моде были у нас хозяева жизни.

Смешно? Допускаю. Странно? И это возможно. Хотя по мне странностью кажется то, что питерский мальчик последующего поколения, прочитав «Щит и меч», сам является в КГБ и просится на службу, в ней и видя романтику. Что ж, другая эпоха. Другое сознание. Которое лучше — решайте сами.

Интеллигенция любила рассказывать, что в дореволюционные годы «порядочные люди не подавали жандармам руки». Предвижу резонно злорадный возглас: вот и донеподавались! Получили бомбистов, усадьбы в огне, революционную матросню, самого Ильича…

Все верно. И речь веду всего-навсего о «моде», «престиже», с осторожностью вспоминая слова Вяземского. Тот был недоволен, что Николай I дал доносчику на декабристов Шервуду дворянство, заодно присовокупив к его фамилии добавку «Верный». Отнюдь не революционер, князь Петр Андреевич признавал необходимость для государства карательных органов, даже корпуса осведомителей, но что бы, мол, вы сказали об агрономе, который в благодарность навозу — самонужнейший продукт! — выставил бы его в хрустальной вазе? И заставил гостей к ней прикладываться.

Может ли слово «жандарм» оказаться стилистически и этически реабилитированным в нынешнем «общественном мнении»? Может, конечно, но… Беда нам! Что ни говори, а Александр Христофорович Бенкендорф при его заслугах 1812 года должен остаться в русской памяти фигурой зловещей. Иначе предадим собственную историю с гениями, затравленными жандармерией, и, что скрывать, аналогия напрашивается. Да, нынешние «чекисты», может, и вправду не «те», но вот им бы и доказать, что — другие, перво-наперво застыдившись слова «чекист» и убрав портреты Дзержинского, о котором мы уже столько знаем, что знания не стереть.

Утопично? Боюсь, что да. Но, с другой стороны, привычная для интеллигенции безнадежность взгляда на то, возможно ли нечто «свое» внушить власти — да хоть бы и ее грозным «органам», «лазоревым полковникам», «голубым мундирам», которых пропаганда сегодня, так сказать, вводит в моду, наделяет престижным имиджем, объявляя о единстве с народом…

О, эта страшная фраза, страшный опыт, когда не худший из них Микоян (который сегодня ням-ням) говорил: каждый член партии — или, не помню, даже каждый советский человек — должен чувствовать себя сотрудником ГБ.

В общем, сама, говорю, эта заведомая апатичная безнадежность есть тоже предательство — как раз по отношению к тем, кого уже ныне вовлекают в «сотрудничество» в разных — прямых и косвенных — формах. К тем, у кого нет сил противиться вернувшемуся в страну страху, а ведь, ежели вдуматься, драма былых стукачей, не в чаянии романтики, но ради спасения жизни доносивших на ближних, эта драма искалеченных судеб, ну, конечно, не столь почтенна, как судьба изгонявшихся и сажаемых, но — соизмерима с ней. Именно по драматизму.

А для судьбы России еще и страшней. Неизлечимее. Как неизлечим возобновляющийся страх.