Вместо предисловия

14 октября с.г. Науму Коржавину исполнилось 80 лет. А на днях в издательстве «Захаров» вышли коржавинские мемуары «В соблазнах кровавой эпохи» (воспоминания в двух книгах).

Во вступлении Наум Коржавин пишет: «Прежде всего о названии этой книги, которое может показаться слишком банальным и лубочным из-за слова «кровавой». Хотелось бы назвать как-то более скромно — «жестокой». Но жестокость в истории при всей ее отвратительности не всегда бывает вакханалией и бессмыслицей. Сталинщина — была. И то, что к ней привело, в значительной степени — тоже. Так что соблазны, о которых будет идти речь в этой книге, были соблазнами кровавого, а не просто жестокого времени».

Первую часть мемуаров (с самого детства и до 1937 года — календарного, а не символического) и первый вариант «Вступления» Коржавин написал в 1980 году. Задолго до Горбачева и перестройки. Многим тогда казалось, что Брежнев не умрет никогда. Предрекали брежневщине тысячелетнее царство. Коржавин же понимал, что этого не может быть, что брежневщина — эта «сталинщина с человеческим лицом» — сама себя съест. Впрочем, в том, что это окончится благополучным исходом, сомневался. Добавляет: «Это и теперь еще неясно».

Но Коржавин всегда верил в народ и историю России. И не мог представить себе, что «все это вдруг может взять и кончиться, — все, во что вложили себя Петр Первый и Александр Второй, Сперанский и Столыпин, Пушкин и Блок, Толстой и Достоевский, — все, что за каждым и в каждом из нас».

Сегодня мы предлагаем нашим читателям маленький отрывок из коржавинских мемуаров.

После ареста в 1947 году, восьми месяцев, проведенных на Лубянке, и трех лет ссылки в сибирской деревне Чумаково у Коржавина начинается новая жизнь…

И еще к сведению наших читателей — поклонников Коржавина. Сегодня, 1 декабря, в 17 часов в книжном магазине «Молодая гвардия» на Полянке состоится презентация коржавинской новой книги. А 5 декабря в 18.30 в книжном магазине «Фаланстер» (Малый Гнездиковский пер., д. 12/27, 2-й этаж) — еще одна презентация.

Презентации книги и творческие вечера Наума Коржавина пройдут также 7 декабря в 18.30 в Доме-музее Герцена (Сивцев Вражек, 27) и 12 декабря в 19.00 в Центральном доме литераторов.

…Двухтомник своих мемуаров Коржавин закончил 1958 годом. Потому что тогда кончилась кровавая эпоха и закончились ее соблазны.

Зоя ЕРОШОК

Из книги воспоминаний

Другая жизнь началась как бы с символа — с баклажанной икры. На какой-то большой станции я увидел за стеклом перронного ларька банку этой икры. Читатель, не читавший или забывший третью часть этой книги, удивится: что это еще за символ! — консервы — они и есть консервы. И будет прав. Но именно эта (точнее, такая же) стеклянная банка с металлической крышкой была моей первой (и единственной) покупкой после денежной реформы и отмены карточек. Недоеденную половину этой банки я при аресте оставил на высоком подоконнике литинститутского общежития. И потом я часто с болью и досадой вспоминал о ней. Она долгие годы была чувственным воплощением начавшейся наконец по-настоящему нормальной послевоенной жизни и одновременно моей — ножом по живому — отрезанности от нее. И даже — особенно поначалу — вообще от гармонического развития.

И вот она стоит, эта банка, бери — не хочу. Она не могла теперь восстановить мою «связь с гармоническим развитием», но что-то напоминала и чем-то взволновала. Восстановленными возможностями, что ли? Не знаю. Но я тут же ее купил и с нею в руках торжественно вернулся на свое место. Здесь раздобыл у кого-то из пассажиров консервный нож и поспешно, предвкушая восстановление блаженства, стал отдирать от нее металлическую крышку. И под стук колес (поезд успел за это время тронуться), одолев это последнее препятствие, приступил наконец к поглощению ее содержимого. Но ожидания не оправдались, особого блаженства я не испытал. Икра была по-прежнему вкусной (я и теперь ее люблю), но ничего чудесного и удивительного в ней не было. Не то, что тогда, три года назад, в первый день бескарточной торговли и последний перед моим арестом! Вероятно, тогда ее вкус был связан с радостью и надеждой. Да и что греха таить — голоднее я тогда был. Так или иначе теперь это яство воспринималось совсем по-другому, чем тогда. Видимо, и вправду нельзя дважды ступить в один и тот же поток.

А поезд шел дальше. В Москву. А для меня пока — в Свердловск. Вагонных впечатлений у меня в памяти почти не осталось. Только помню мрачного, всегда насупленного офицера-гэбиста и его милую жену. Они ехали с маленькой дочерью. Запомнил я эту женщину потому, что она попросила меня уступить на время свою среднюю боковую полку ее девочке — ребенок устал и давно не спал, — и когда я согласился, благодарно мне улыбнулась. Только и всего. Но почему-то эта ее мимолетная улыбка запомнилась мне. Нет, это не промельк несостоявшейся love story — ничего подобного. Улыбка ее была милой, смущенной, женственной, но никак не кокетливой. Слишком она для этого была занята семейно-дорожными заботами. Вот дочь устроила на отдых, теперь надо мужа обиходить. Пространство тесное, но устраиваться надо и здесь. К тому же сношения с внешним миром, с другими людьми — а в поезде их не избежать — лежали тоже на ней. Муж ее, бирюк, был на это органически неспособен. Где уж тут кокетничать! Да еще с человеком много моложе ее. Она вообще производила впечатление интеллигентной женщины, какового муж ее, гэбэшник, не производил. Уровень ее интеллигентности остался для меня тайной — я с ней и словом не перемолвился, но в ее улыбке, приветливой, но как бы извиняющейся, явно ощущалась вошедшая в привычку тяжесть мезальянса. Какая судьба свела двух этих людей?

Впрочем, нехватка мужчин — фактор серьезный, и мезальянсы в те годы не были особенно удивительны. Но мне казалось, что разгадка этого мезальянса в другом: слишком мила была эта женщина, чтобы на нее не было спроса. Скорее этот бирюк женитьбой спас ее в трудных обстоятельствах. Когда ей что-то грозило. Может, в семье кто-то был репрессирован, и к этому придирались. Может, пребывание в оккупации дорогу перекрыло. А может, и того хуже — была на работах в Германии, и из-за этого под подозрением. Много могло быть такого, что считалось тогда виной и прегрешением и могло поставить советского человека под удар. На ней, может быть, уже затягивалась петля, а этот бирюк женился на ней и спас. Такое тоже случалось, если, конечно, сама не была репрессированной. Впрочем, и такой случай мне известен — когда лагерный гэбист ушел со службы и женился на освобождающейся «политической». И только уходом со службы отделался. Все бывало. Всякие предположения крутились тогда в моей голове — возможно, по отношению к ней романтические и придуманные, но для тогдашней жизни вполне реальные.

Впрочем, тогда это меня занимало меньше, чем сейчас, когда я об этом вспомнил. Мне и без того было о чем думать. Из всего, что меня ждало, я мог быть уверен только в одном — что в Свердловске мне предстоит встреча с друзьями, Анкой и Гришей Тамарченко: они меня пригласили и ждут. К ним и влек меня сейчас поезд.