В его уход было трудно поверить тогда. Да и сейчас гложет сомнение: как это он мог поддаться?! Ведь о таких, как он, говорят: счастливчик, любимец богов. Высокий статный красавец, эрудит и эстет до мозга костей, душа компании, герой-любовник, наконец. В газетах он начал печататься с тринадцати лет. В двадцать шесть написал первую в России книгу о Бердяеве. Страшно подумать, сколько бы он еще мог успеть… На Успение в тревожном 93-м его не стало.
Саша Цветков умер, не дожив до своего 28-летия двух недель. Это значит, что мы были знакомы ровно половину его жизни.
Я повстречал его в мемориальных комнатах Гоголя, что в библиотеке на Суворовском бульваре. Он был тут частый гость.
«Ни одно мое сочинение, — писал он мне из Германии в январе 1980 г., — не обходится без панегирика Гоголю». В четырнадцать лет он задался целью реконструировать несохранившуюся библиотеку Гоголя. Все свои нехитрые сбережения (главным спонсором был его дедушка) Саня тратил на покупку старинных книг и гравюр. Часть его приобретений затем перекочевала в мемориальные комнаты Гоголя. Параллельно долговязый вундеркинд вел исследовательскую работу, составляя по всевозможным источникам каталог гоголевских книг.
Виделись мы первое время с Сашей нечасто: жил он далековато, в Химках. Встречаясь, бродили по музеям или лазили по старым домам, поставленным на капремонт. С антресолей в заплесневелых квартирах иногда извлекались удивительные вещицы. На полу можно было найти битый кузнецовский фарфор, а из-под обвисших обоев извлечь обрывки газет времен культа личности. В воскресные дни мы отправлялись в Абрамцево, Остафьево, Большие Вяземы…
От Гоголя — один шаг к славянофилам и Достоевскому. Помахивая журналом «Москва» с нашумевшей статьей Солоухина «Время собирать камни», Саша однажды рек: «Надо ехать в Оптину». На такое большое расстояние мы до той поры еще не забирались. На электричке до Калуги, далее автобусом, под Перемышлем на пароме добрались до Козельска и кое-как, автостопом, до Оптиной. Осмотрев монастырь, направились в скит (до восстановления обители оставалось еще много лет). И тут наткнулись на двух местных пэтэушников: Ёку и Лютого, один из которых уже побывал в зоне для малолеток. Серьезные такие парни (оба, как потом выяснилось, были при ножах). Но великий дипломатический дар Цветкова и «русская валюта» в виде запасенной нами бутылки «Пшеничной» сделали свое дело. Приблатненные пацаны выставили малосольные огурцы с картошкой, а потом показали нам монастырскую башню с матрасами, где можно было заночевать. В монастырских корпусах тогда как раз и помещалось сельское ПТУ. Если бы мы были калужские, пояснили нам ребятки, то нам не поздоровилось бы (какие-то старые счеты сводились), а к московским никаких претензий они не имели. Так начиналась Сашина оптинская эпопея.
Побывав несколько раз на руинах монастыря и надышавшись оптинским воздухом, Саша буквально заразился метаисторией пустыни — старчеством, похороненными здесь Киреевскими, «Братьями Карамазовыми», последней дорогой Толстого. Им овладела идея воссоздания в Оптиной некогда существовавшего здесь литературного музея. На дворе стоял 81-й год… Тайком от всех, включая родителей, он крестился в Афонском подворье на Чистых прудах (по соседству с нынешней редакцией «Новой»). Через год Цветков поступил на библиотечный факультет МГИК. Проучился, однако, только курс: при Андропове студентов начали призывать в армию.
Перед призывом произошло событие, определившее всю его дальнейшую жизнь. По Институту культуры ходил самиздат. К нему в руки попала статья Бердяева «Духи русской революции». Текст был кем-то извлечен из сборника 1918 г. «Из глубины». Он произвел на Сашу неизгладимое впечатление.
Служивший в Карелии, в Сортавальском пограногряде, Цветков не раскис. В одном из писем он поучал меня: «Хочу сказать несколько слов об ожидающей тебя службе воинской. Прослужил я, как тебе известно, уже 10 месяцев, стало быть, кое-что начал понимать. <…> Для людей мыслящих и чувствующих армия — это действительно лишение. Лишение всего. Любимого дела, привычной обстановки, друзей, книг и т.д. и т.п. Даже ход мыслей меняется — ибо диаметрально противоположна (нелогична, иррациональна, эфемерна) пища для ума и души. Главное здесь поэтому — душевно не сдаться. Программа предельно проста: 1) не стать кретином; 2) не озлобиться; 3) не изменить чувствам, оценкам, мнениям, то есть мировоззрению. Ради выполнения этой программы можно в принципе идти на любые компромиссы. Но только ради нее, а не внешних же благ и удобств. <…> Жизнь везде есть жизнь. Это Достоевский. Жить, оказывается, можно везде. Я разумею интеллектуальную, внутреннюю жизнь. Остальное наверстывается».
Цветков служил в Сортавале в качестве… кочегара. При тогдашнем книжном дефиците в закрытой погранзоне ему как воздуха не хватало стихов. К каждому письму я должен был приложить поэтические строчки. Позднее, когда я оказался в армии, а Цветков вернулся на гражданку, история повторилась. Многие из стихотворений Гумилева, Заболоцкого и Пастернака я впервые увидел переписанными Сашиным почерком.
После его демобилизации зародился проект бердяевского музея. В одном из позднейших интервью Саша вспоминал: «Первое и непосредственное чувство, которое испытал, обратившись к произведениям Бердяева, — это благодарность. Через некоторое время начались поиски адекватного ее выражения…».
Прошло всего два года — экспозиция была в основном готова. Возможно, первым экспонатом стала серебряная суповая ложка из столового прибора Петра Бернгардовича Струве, с внучатым племянником которого довелось служить Саше. Позже появились пианино, стоявшее в гостиной бердяевской квартиры, которого касались пальцы Скрябина; подлинники писем философа; книга из его библиотеки; экземпляр работы «Духовный кризис интеллигенции» с дарственной надписью автора Владимиру Эрну; голова Достоевского работы Эрнста Неизвестного.
В марте 1988 г. в квартире Сашиной жены Эли на 6-й Парковой камерно и без огласки прошла презентация Музея Бердяева. Вскоре сюда пришел протоиерей Александр Мень, благословивший Сашин почин и не оставлявший с того дня попечения об этом необычном музее. В книге отзывов сохранилась сделанная им запись: «Да благослови Бог Ваше чудесное начинание, которое будет (и уже есть) важнейшей вехой в возрождении духа в нашей стране».
Есть люди, которые всерьез полагают, что «в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань». Применительно к нашей компании эта формула не проходила. Вот как описывал Саня отмечавшийся им день зеленых фуражек: «Встретились мы в сквере у Большого театра утром. Затем поехали в парк Горького, где и начали (7 шт. водки: 14 человек). Погуляли и к 2 часам, к открытию, отправились в «Новоарбатский». По дороге один наш товарищ, у которого были общественные деньги, отстал и так и не появился. Скинулись снова и с горя купили самой что ни на есть дряни по 1 р. 60 коп. банка. В арбатском дворике пытались все это выпить — не одолели, заодно накачали прораба какого-то. <…> Затем меня потащили снова в парк Горького: салют смотреть. Салюта я не разглядел, но те, кто меня тащил, рассказывают, что я строил страшные рожи всем встречным милиционерам, а в конце концов свалился прямо под ноги милицейскому наряду в парке, бился головой о землю и кричал, что я русский интеллигент, на что менты ответили: «Ну что ж ты, парень? Крепись. Бывает».
В разгар перестройки я с головой окунулся в политику. Участвовал в создании «Московского народного фронта», общества «Мемориал». Саша же водил экскурсии по бердяевским местам Москвы и пел в церковном хоре в храме Новодевичьего монастыря.
Потом он поступил в семинарию и перебрался в Сергиев Посад… Окончил один курс, но после рождения ребенка учебу пришлось прервать.
Музею стало тесно в стенах квартиры. Временное пристанище предоставил на Арбате журнал «Общественные науки». Потом Цветков перевез экспозицию в Библиотеку имени Пушкина, по соседству с Елоховским собором. С большим успехом прошли пять выставок — в Москве, Киеве и Саратове. Вместе с Юрием Сенокосовым, Евгением Рашковским, Модестом Колеровым Саша задумывал издание историко-философского ежегодника «Пролегомены».
Издательскую инициативу поддержал о. Александр Мень. Саша часто ездил к нему в Новую Деревню. Судьбе было угодно распорядиться, чтобы он побывал на самой последней службе батюшки. После службы отец Александр неожиданно попросил его задержаться. Узнав о гибели священника, Саша понял, что сказанные ему на прощание слова были наставлением для дальнейшего пути. Альманаху «Пролегомены» было не суждено состояться, но кто-то свел Цветкова с Жоржем Шероном, историком литературы и представителем университетского издательства Беркли. И Саша засел за книгу «Жизнь Бердяева». Свою работу он решил посвятить покойному о. Александру Меню. «Его благословение, — говорилось в предисловии, — дало мне уверенность в необходимости работы по сохранению памяти о Бердяеве, а благодатная помощь, не прекратившаяся и после мученической кончины отца Александра, — силы к ее осуществлению».
Вместе с тем Сашины силы таяли прямо на глазах. Заболевание началось внезапно и длилось более года. Крепко сложенный от природы, он не желал верить в близкий конец. Перечитывал «Раковый корпус» Солженицына и говорил, что обойдется. В последние месяцы мечтал о рукоположении. «Окончу заочно семинарию, уеду в сельский приход, — повторял он, — а ты приезжай учительствовать по соседству». Не сбылось.
Первая часть книги под названием «Жизнь Бердяева. Россия» вышла летом 1993 г. Буквально за несколько дней до смерти Саша получил по почте сигнальный экземпляр. Вторая часть, посвященная жизни Бердяева в изгнании, осталась в виде недописанной рукописи. Не суждено было состояться и последней, задуманной им вместе с Колей Александровым, выставке «Бердяев в гостях у Белого». Вместо нее в Музее Андрея Белого на Арбате пришлось проводить вечер памяти Саши Цветкова.
