Михаил ЛУКОНИН

1918—1976

Михаил Луконин, ставший героем многих моих стихов, родился на хуторе Быковы Хутора над Волгой, играл в сталинградском «Тракторе» в футбол. Ушел добровольцем на финскую войну. Луконинские строки «Но лучше прийти с пустым рукавом, чем с пустой душой» были тогда на устах у всех.

Его как поэта убила Сталинская премия, присужденная ему за далеко не лучшую поэму «Рабочий день». Ему начали заказывать статьи, стихи, доклады, а он был более интуитивный поэт, чем профессиональный. У него были только очень хорошие либо очень плохие стихи. Луконин всегда был окружен молодыми и помогал печататься многим из нас — Владимиру Соколову, Рождественскому, Ахмадулиной, мне и другим.

Именно Луконин предупредил меня, как надо себя вести, если КГБ будет стараться «вербануть» меня (см. роман «Не умирай прежде смерти»).

Жаль, что талант его остался недовоплощенным. Но порой поэты воплощаются и в своих молодых продолжателях.

Без благодарности к фронтовой плеяде в России не может быть новых великих поэтов.

Госпиталь. Все в белом.

Стены пахнут сыроватым мелом.

Запеленав нас туго в одеяла

И подтрунив над тем, как мы малы,

Нагнувшись, воду по полу гоняла

Сестра… А мы глядели на полы,

И нам в глаза влетала синева,

Звенящая, с размытыми краями.

Вода, полы… Кружилась голова.

Слова кружились:

«Друг, какое нынче?

Суббота? Вот не вижу двадцать дней».

Пол голубой в воде, а воздух дымчат.

— Послушай, друг…

И все о ней, о ней.

Несли обед. Из ложек нас кормили.

Завидует танкист ослепший мне

И говорит про то, как двадцать дней

Не видит. И — о ней, о ней, о ней.

— А вот сестра.

Ты письма продиктуй ей!

— Она не сможет, друг,

тут сложность есть.

— Какая сложность!

Ты о ней не думай…

— Вот ты бы взялся?

— Я?

— Ведь руки есть?!

— Я не могу!

— Ты сможешь!

— Слов не знаю!

— Я дам слова…

— Я не любил…

— Люби!

Я взял перо.

А он сказал: — Родная!

Я записал.

Он: — Думай, что убит.

«Живу!» — я записал.

Он: — «Ждать не надо!».

А я, у правды всей на поводу,

Водил пером: «Дождись, моя награда…».

Он: «Не вернусь…».

А я: «Приду! Приду!».

Шли письма от нее. Он пел и плакал,

Письмо держал у просветленных глаз.

Теперь меня просила вся палата:

— Пиши! — их мог обидеть мой отказ.

— Пиши!

— Но ты же сам сумеешь, левой!

— Пиши!

— Но ты же видишь сам!

— Пиши!

Госпиталь. Все в белом.

Стены пахнут сыроватым мелом.

Где это все? Ни звука, ни души…

….А я? А я молчать уже не вправе.

Порученные мне, горят слова.

— Пиши! — диктуют мне они.

Сквозная

Летит строка.

— Пиши о нас! Труби!

— Я не могу…

— Ты сможешь…

— Слов не знаю…

— Я дам слова! Ты только жизнь люби!

1947

Леонид ТОПЧИЙ

1913—1981

Леонид Топчий воистину прошел медные трубы, чертовы зубы: был и на фронте, и в немецком плену, и «у своем», как герой моего стихотворения назвал сталинские лагеря. Не случайно в его дивном стихотворении русская гармоника в руках оккупанта тоскует не вообще по Родине, а по вольной родине. Надежда солдат, измученных и коллективизацией, и страхом перед арестами и заградотрядами, была именно на то, что Россия глотнет наконец свободного воздуха.

К сожалению, эта надежда избавления от страхов полностью не осуществилась не только при Сталине, но даже и сейчас.

Играл германец

на гармонике

Вокруг толпившимся

друзьям,

Мотив выдавливая

тоненький,

Совсем чужой ее мехам.

Играл баварец складно,

худо ли,

Но не качал он головой,

Не поднимал ее от удали,

Не опускал ее с тоской.

И как бы клавиши ни гладила

Пришельца бледная ладонь —

С чужою песнею не ладила

Военнопленная гармонь.

И даже вздрагивала

вроде бы,

Мехами алыми дыша,

Как будто в ней по вольной

Родине

Рыдала русская душа.

Михаил ДУДИН

1916—1994

Фронтовик Михаил Дудин, родившийся в глухой костромской деревушке, затем текстильный фэзэушник из Иванова, прославился своим стихотворением «Соловьи», включаемым во все антологии русской поэзии, если они, конечно, не находятся под недреманным оком постмодернистской цензуры, весьма непримиримой к рифмованному стиху — в силу удручающего невладения оным.

Его, человека покладистого и даже иногда слишком, начали выдвигать в начальство, запихивать в президиумы, чем довели в конце концов до полного отвращения к любой официальщине, и он к концу жизни не только вернулся к лирическому началу, но и неожиданно стал писать довольно кусачие эпиграммы и короткие, почти диссидентские стихи. А во время перестройки, чувствуя и свою — пусть не прямую, а косвенную — вину, именно он первым поднял вопрос об отмене резолюции ЦК, оскорблявшей Анну Ахматову и Михаила Зощенко.

Так оно и было сделано, хотя никогда эта аннуляция не пропагандировалась. Власть, которая так любит, чтобы перед ней каялись ее рядовые сограждане, сама весьма недолюбливает признавать свои ошибки, считая это так называемой потерей лица.

Из книги «Грешные рифмы» (напечатано в 1992-м, год написания не указан)

Давно одна напасть

Для всех определилась:

Идет война за власть,

А не за справедливость.

Вологодский конвой

Вологодский конвой,

Вологодский конвой

Через тундру по снегу

Кровавой канвой.

Не смотри в темноту,

Не рассеется тьма.

Не видать Воркуту,

Далеко – Колыма.

Не крути головой,

Головой не крути!

Вологодский конвой

Беспощаден в пути.

Или выстрел в упор,

Или штык под ребро.

И окончится спор,

И иссякнет добро.

И снегам будет сниться

Тот сон без конца,

И оближет волчица

Лицо мертвеца.

Пока у нас повсюду есть Лубянки,

Из нас повсюду будут гнуть

баранки.

А милый воздух над свободой

нашей,

Как прежде, будет отдавать

парашей.

1992

Михаил ЛЬВОВ

1917—1988

Я знал наизусть всю крошечную первую книжечку челябинского татарина Михаила Львова «Мои товарищи», пересыпанную сразу запоминающимися образами: «и вот букет попал к тебе на стол, еще не отряхнувшийся от пчел» или про двадцатый век — «мне от него ни душу, ни глаза, как руку от железа в стужу, без крови оторвать нельзя».

Ну а его строчку «Чтоб стать мужчиной, мало им родиться» подхватили тогда буквально все, кто любил поэзию. Эти строки ходили тогда по рукам наравне со стихами еще не печатавшегося Глазкова.

Мне довелось видеть, как в Союзе писателей пытались устроить разгром по следам издевательской статьи в «Правде» о новой, действительно слабой поэме Львова об Урале, из которой я помню только: «Говорил Уралу я: «Ваше Металличество!» Но как я позавидовал тогда сплоченности фронтового поколения — и Гудзенко, и Луконин плечом к плечу отбили все атаки «центрального органа партии», а он еще мог причинить Львову большие неприятности.

Наше поколение держалось вместе только в самом начале. Как только появилась слава, она нас всех разбросала в разные стороны.

Встреча

Год сорок пятый. В красках

летних

Базар на станции Смоленск.

Несут и хлеб, и кур последних

Колхозницы из ближних мест.

Как говорится:

«сельский пояс» —

И соответственный товар…

Остановился дальний поезд,

И Сталин видит тот базар.

Давно он не был на народе —

увидеть здесь его хотя б.

«Почем вы хлеб здесь

продаете?» —

спросил с улыбкою у баб.

А те дышать-то перестали.

Куда бы он ни сделал шаг:

«Не продаем, товарищ Сталин.

Не продаем. Берите так!».

Не говорят — твердят

упрямо:

— Берите так, не продаем!

Тогда он ехал из Потсдама

В отдельном поезде своем.

Велик, непогрешим,

кристален,

Держа в руках мильоны воль,

Одно не знал товарищ

Сталин —

Почем в России хлеб и соль.

1956