Первого июня 2005 года Давиду Самойлову исполнилось бы 85 лет. Во время празднования 60-летия Победы почти в каждом концерте звучали его ставшие одним из символов истории строки «Сороковые, роковые…»

Самойлов не «стал», а неожиданно для многих «оказался» большим поэтом, как бы ничего не делая для этого и не стараясь «внедрить» свое имя в читателей.

Запоздалый выход первой книги Самойлова «Ближние страны» был весьма уместен — благодаря непринужденности и невмешательству стиха в политическую текучку Самойлов сразу занял свое уникальное место. Но вместе с тем он не уклонился от нравственных поступков, подписывая не без последствий многие письма в защиту наказуемых за инакомыслие. Сам он, однако, не примыкал ни к каким группам и комитетам и был не инакомыслящим, а своемыслящим. Безусловно, у него было нескрываемое самоотождествление с Пушкиным, не без подозрительности внимающим Пестелю, но в то же время находящим в голосе поющей за окном молдаванки Анны гораздо больше смысла жизни, чем в топорных прожектах нашего доморощенного Брута, в коем страшноватенько проступает русское тиранство-дилетантство.

Что-что, а женщин Самойлов ценил, и его первая жена Ляля была, может быть, самой красивой женщиной Москвы да и умницей к тому же. «Пушкин, Пестель и Анна» — это гениальное стихотворение-рассказ, написанный Самойловым с пушкинской раскованностью — безо всякого пота, поднимает давящую тяжесть русской истории. Это стихотворение бессмертно.

Удалось оно неслучайно. У Самойлова, как, может быть, ни у кого из нас, было чувство истории — не умом, а кожей, а она гораздо чувствительнее ума. У него нет эзоповской современизации истории, но все, к чему он прикасается в ней, болит в России и сейчас. Ведь это только Самойлов, а не кто-то иной описал долгое, позорное для наших солдат стояние по приказу Сталина на берегу Вислы, в то время как на другом берегу гитлеровцы уничтожали польских повстанцев. А какой потрясающий уже не рассказ, а фильм в стихах «Бандитка», в котором нет никаких выводов, а только страшная правда войны, когда оба не правы и нужно что-то третье, чтобы понять и не убивать друг друга, ибо ненависть — это всегда слепая демонизация друг друга. Не дай бог, чтобы все это или что-нибудь похожее повторилось.

Драматическая поэма «Сухое пламя» о взлете и падении Александра Меншикова — талантливого, однако с загребущими руками «птенца гнезда Петрова» — есть прямое достойное продолжение маленьких трагедий Пушкина. Чего стоит одна только песня оттуда: «Вот поле, поле, поле. А что растет на поле? Одна трава, не боле, одна трава, не боле…».

Когда читаешь дневники Самойлова начиная с 1934 года, если отшелушить некоторые припадки его порой безжалостной желчности, диву даешься, сколько в нем было талантов. Не все из них раскрылись или раскрылись не полностью. Он когда-то задумывал роман — не успел. Наверное, потому, что занят был другими романами. Слишком любил очаровательную, затягивающую круговерть жизни, в которой ценил не только писание книг и их чтение, но и взбалмошное ничегонеделание, и посиделки, и, говоря условно, «шипенье пенистых бокалов, и пунша пламень голубой». У него был безусловно философский дар, и если он ошибался в некоторых человеческих или литературных оценках, то почти никогда — в оценках главных событий истории — разумеется, в зрелом возрасте. Он был вроде мягок и податлив, но представить его даже под страшным давлением власти на собрании осуждающим Пастернака, как это, к несчастью, сделал Слуцкий, невозможно.

У него был не то что характер, а как это с опасливым уважением говорят: «Ну и характерец!». Остроумие его так и фонтанировало. Тут он не проигрывал даже Глазкову: «Если взял рукой котлету, Непременно, милый мой, Съев котлету, руку эту Оближи или помой».

Он был невероятно талантлив и мучительно совестлив с детства.

Что бы сказали вы, современные папы и мамы, если бы, случайно наткнувшись на дневник вашего 14-летнего сына, нашли в нем такое: «Хреновое настроение. Не знаю, что делать. С какой стати сказал я ей, что люблю ее, когда не был в этом уверен?.. Я подлый эгоист. Мелкий честолюбец. Хотел видеть ее у своих ног, не любя, только потому, что ее любят многие. И я мог находить в этом удовольствие» («Время», Москва, 2002. Поденные записи 1). Одновременно с радостным пониманием, что ваш мальчик необыкновенен, у вас мог бы появиться испуг за него: как дальше он будет жить в нашем инстинктивно лицемерном мире, во многом держащемся на наигранном «самоуважении», подразумевающем самозащиту скрытностью.

Неискренность нам бывает отвратительна, но она — часть неписаных правил игры. Исповедь — беззащитна.

«Ничто не может быть вечно, так же не вечен и коммунизм» (там же). Уже только за одну эту фразу 14-летний Дезик заслуживал по всем тогдашним меркам полного остракизма.

Приступы ранней депрессии и брезгливости к стадности уживались у Дезика с пылким революционным энтузиазмом, с обожанием «вождей»: «Ужасное гнетущее настроение. Праздники прошли невесело… Седьмого ноября ходили на демонстрацию. Видел вождей: Сталина, Молотова, Кагановича. Они стояли твердо на гранитной трибуне. (И вдруг! — Е.Е.) Каким ничтожным ощущаешь себя в этом бессмысленном стаде людей!» (1934). Невероятно, как могли соединяться эти оба ощущения, а ведь соединялись! Такими раздвоенными были даже лучшие из нас, а многие еще хуже, ибо стать частью стада и было для них смыслом жизни, самоспасением.

Вряд ли Самойлову и в самом фантастическом сне могло присниться, что когда-нибудь у него будет роман со Светланой Алилуевой, и она затем сбежит на Запад, где с эгоистической неосторожностью весьма прозрачно намекнет на этот роман в одной из своих книг. Это ему порой припоминали. А он не опускался до злобы. Ему помогало веселое презрение. Но ни ненависти, ни презрения к беззащитным немецким женщинам и детям он не позволил себе, когда его солдатские сапоги ступили на землю Германии: «Горе Германии, заслуженное горе, прошло перед моими глазами, и я поклялся себе не обидеть жены и дитяти врага своего» (там же).

Нам есть чему поучиться у Самойлова, чтобы не позволять ни себе, ни другим ненависти.

Давид САМОЙЛОВ

1920, Москва – 1990, Таллин (Эстония)

Бандитка

Я вел расстреливать бандитку.

Она пощады не просила.

Смотрела гордо и сердито.

Платок от боли закусила.

Потом сказала: «Слушай, хлопец,

Я все равно от пули сгину.

Дай перед тем, как будешь хлопать,

Дай поглядеть на Украину.

На Украине кони скачут

Под стягом с именем Бандеры.

На Украине ружья прячут,

На Украине ищут веры.

Кипит зеленая горилка

В беленых хатах под Березно,

И пьяным москалям с ухмылкой

В затылки тычутся обрезы.

Пора пограбить печенегам!

Пора поплакать русским бабам!

Довольно украинским хлебом

Кормиться москалям и швабам!

Им не жиреть на нашем сале

И нашей водкой не обпиться!

Еще не начисто вписали

Хохлов в Россию летописцы!

Пускай уздечкой, как монистом,

Позвякает бульбаш по полю!

Нехай як хочут коммунисты

В своей Руси будуют волю…

Придуманы колхозы ими

Для ротозея и растяпы.

Нам все равно на Украине,

НКВД или гестапо».

И я сказал: «Пошли, гадюка,

Получишь то, что заслужила.

Не ты ль вчера ножом без звука

Дружка навеки уложила.

Таких, как ты, полно по свету,

Таких, как он, на свете мало.

Так помирать тебе в кювете,

Не ожидая трибунала».

Мы шли. А поле было дико.

В дубраве птица голосила.

Я вел расстреливать бандитку.

Она пощады не просила.

1946

Д.К.

Кто устоял в сей жизни трудной,

Тому трубы не страшен судной

Звук безнадежный и нагой.

Вся наша жизнь — самосожженье,

Но сладко медленно тленье

И страшен жертвенный огонь…

Мне выпало счастье быть русским

поэтом,

Мне выпала честь прикасаться

к победам.

Мне выпало горе родиться

в двадцатом,

В проклятом году и в столетье

проклятом.

Мне выпало все. И при этом я выпал,

Как пьяный из фуры в походе великом.

Как валенок мерзлый, валяюсь в кювете.

Добро на Руси ничего не имети.

Л.Ч.

Полночь под Иван-Купала.

Фронта дальние костры.

Очень рано рассветало.

В хате жили две сестры.

Младшая была красотка,

С ней бы было веселей,

Старшая глядела кротко,

Оттого была милей.

Диким клевером и мятой

Пахнул сонный сеновал.

На траве, еще не мятой,

Я ее поцеловал.

И потом глядел счастливый,

Как светлели небеса.

Рядом с этой, некрасивой, —

Только губы и глаза…

Только слово: «До свиданья!»

С легкой грустью произнес.

И короткое рыданье

С легкой грустью перенес.

И пошел, куда не зная,

С автоматом у плеча.

«Белоруссия родная!..»

Громким голосом крича.

Россия одинока в мире,

Она одна стоит как перст,

Не докричишь из этой шири

Ни до кого, кто есть окрест.

Нет никого окрест России,

Нет никого в ее пути.

И ни уму, ни лжи, ни силе

Ее вовеки не спасти.