В 1956 году меня исключили из Литинститута потому, что на публичном шельмовании первого антибюрократического романа «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева я прочитал как стихи, найденные на поле боя в документах убитого юноши, никому еще не известное новое стихотворение Александра Межирова «Артиллерия бьет по своим». Межиров слушал это стихотворение на балконе Дубового зала ЦДЛ и потом грустно сказал мне: «Ну что ж, в этом есть правда. Все мы убиты на этой войне…».
…Девятое Мая в нынешнем году для меня было двойным праздником. Я праздновал в этот день не только великую Победу в Отечественной войне, но и мою маленькую долгожданную победу над одним из моих главных поэтических учителей — Александром Межировым. Это была победа над его потерей веры в себя.
Мое сражение с его неверием в себя было нелегким, оно происходило на двенадцатом этаже новенького нью-йоркского небоскреба, где мы провели несколько майских дней и перебирали груды его стихов — и старых, и не очень старых, но еще не увидевших света, и совсем новых, которых не знал даже я — его преданный читатель, а если уж говорить по-честному, я как поэт — одно из его произведений.
Я уже почти утратил надежду, что мне удастся убедить Межирова в необходимости возвращения его стихов в Россию.
Он не потерял веру в наш народ, когда восемнадцатилетним юным солдатом был рядом с теми, кто глодал макуху в Синявинских болотах, вжимался в землю под Колпином, чтобы спастись от навесного огня собственной артиллерии, водил грузовики с хлебом по ладожскому льду… И неожиданно для многих читателей потерял веру в себя как в поэта (если, конечно, верить его стихам и уклончивым отговоркам) и на протяжении почти пятнадцати лет упрямо отмахивался от моих и чьих бы то ни было уговоров составить избранную книгу стихов для издания на родине.
Однако Девятого Мая он преобразился. Глаза его засветились каким-то полузабытым блеском, как будто в них попали салютинки мая сорок пятого года, когда по Красной площади кружились вместе с нами, мальчишками, под музыку вектрол и патефонов, поставленных на ее торцы, женщины в солдатских сапогах и деревянных туфлях, обшитых тканью защитного цвета.
— Саша, не мучай Женю, да и меня, и себя. Что ты так боишься этой книги? — ласково, но твердо сказала его жена, восьмидесятилетняя красавица Елена Афанасьевна, похожая на шоколадницу с подносом, которая когда-то дежурила на московской крыше и гасила песком немецкие зажигалки.
Межиров уже больше не упорствовал. Название, которое я ему предложил, он принял сразу: «Артиллерия бьет по своим».
Страх перед каждой новой книгой — это и есть истинный профессионализм. Он и раньше культивировал этот страх:
До тридцати поэтом быть почетно
И срам кромешный — после тридцати.
Или:
Кто я такой? Секрета
в этом нет,
И уж теперь тем более не тайна,
Что я — несостоявшийся поэт,
Поэт, не состоявшийся
случайно.
Я даже иногда думал, что, может быть, просто-напросто он разыгрывал нас всех, в том числе и меня, своей притворной неуверенностью в себе?
Он всегда был в розыгрышах великий маэстро. Никогда не забуду, как однажды в телевизионной студии Братска на просьбу рассказать свою биографию он ошеломил меня тем, что начал так: «Я родился в цирковом шарабане. Моя мама была воздушной гимнасткой и ходила по слабо натянутой проволоке, а отец в той же труппе работал с першем». Я растерялся, потому что имел счастье знать его маму — скромную учительницу немецкого языка из Лебяжьего переулка и его отца — тихого экономиста, который, если брал неоконченную работу на дом, даже там надевал черные нарукавники.
Начитанный мальчик из Лебяжьего переулка, Саша Межиров сменил белый отложной воротничок на гимнастерку, но порой казалось, что воротничок все равно проступает поверх петлиц. Портрет своего двойника-фантазера он написал в стихотворении «Стихи о мальчике», которое я запомнил с первого чтения.
Его стихи дразнили игрой воображения, поражали ритмическим разнообразием, плотностью, звонкой четкостью рифм. Они представляли собой урок сразу всей русской поэзии, усвоенной Межировым, и превратились в урок, уже преподаваемый им мне, да и всему нашему поколению — еще малообразованному в поэзии, но жадно глотающему все на свете влияния: и из первоисточников, каковые в сталинское время отнюдь не все были доступны, и даже через такую ничуть не постыдную, а завораживающую антологию влияний, какой была его поэзия.
Есть еще один замечательный стихотворный портрет Межирова, написанный Моисеем Цейтлиным. Его я и привожу вместо многих моих стихов, посвященных Александру Петровичу.
На Межирове даже латаные валенки выглядели почему-то интеллигентно — именно таким я его увидел впервые на вечере одного стихотворения в Доме архитектора. Я уже знал почти наизусть его первую книгу «Дорога далека», названную так по строчке непризнанного гения поздних тридцатых Николая Глазкова: «Я к цели не пришел еще, и к ней идти — века. Дорога — это хорошо. Дорога далека». Из всех поэтов блистательной фронтовой плеяды — Гудзенко, Луконин, Наровчатов — Межиров был самый образованный профессионально. Его главной силой был влюбленный эклектизм. Я еще не встречал человека, настолько любящего чужие стихи. Он все их читал с такой гипнотически передающейся другим страстью, как будто все они были написаны им самим. Его поэтика вмещала в себя весь опыт предыдущей поэзии — в «Весе верст», в «Ладожском льду», в строках «Я сплю, положив под голову Синявинские болота, а ноги мои упираются в Ладогу и Неву» проступала лирическая эпичность Маяковского, в других стихах — суховатая философичность Ходасевича, «полублоковская вьюга», как это он сам определил, а в стихотворении «Коммунисты, вперед» — интонация расстрелянного Бориса Корнилова. Я обязательно включу в мою новую трехтомную антологию «ДЕСЯТЬ ВЕКОВ РУССКОЙ ПОЭЗИИ» это пронзительно искреннее, ничего общего не имеющее с официозным прославлением Партии, написанное как будто самой историей стихотворение. Конец в новом авторском варианте теперь будет звучать так:
У войны на лице
не бывает второго лица.
Даже если в истории это
умрет,
Сквозь века,
на века,
навсегда,
до конца:
«Коммунисты вперед!».
«Коммунисты, вперед!»
Не скрою, что я приложил к этому новому варианту руку. Но Межиров полностью согласился, что так лучше. (А сколько строк он придумал мне!..)
Если некоторых могут напугать своей резкостью межировские строки «В сознаньи народа Ефрейтор выиграл войну», то умерьте вашу собственную резкость. Такой поэт, как Межиров, написал много стихов о любви к народу нашему, воспев его в образах и своей няни Дуни, и солдат, с которыми вместе добывал победу в боях. Но не забывайте, что, бия себя в грудь кулаками, право говорить от имени народа хотят присвоить себе наши неонацисты, шовинисты, расисты, в которых и живет душонка маленького амбициозного ефрейтора. Именно этот «поддельный народ» имеет в виду Межиров.
Он прошел непростой путь от строк «А Сталин Пушкина читает на самой первой полосе» до стихов о тбилисском расстреле 1956 года, о попытках реабилитировать Сталина. Стихи написаны давно, а звучат, как будто написанные сегодня.
Я счастлив, что решение об издании книги избранных стихов на родине Александр Межиров принял в День Победы.
Александр МЕЖИРОВ
Мы под Колпином скопом стоим.
Артиллерия бьет по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Недолет, перелет, недолет.
По своим артиллерия бьет.
Мы недаром присягу давали,
За собою мосты подрывали.
Из окопов никто не уйдет.
По своим артиллерия бьет.
Мы под Колпином скопом лежим,
Мы дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она — по своим, по родимым.
Нас комбаты утешить хотят,
Говорят, что нас родина любит.
По своим артиллерия лупит.
Лес не рубят, а щепки летят.
1956
Одиночество гонит меня
От порога к порогу —
В яркий сумрак огня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.
Одиночество гонит меня
На вокзалы, пропахшие воблой,
Улыбнется буфетчице доброй,
Засмеется, разбитым стаканом звеня.
Одиночество гонит меня
В комбинированные вагоны,
Разговор затевает
Бессонный,
С головой накрывает,
Как заспанная простыня.
Одиночество гонит меня. Я стою,
Елку в доме чужом наряжая,
Но не радует радость чужая
Одинокую душу мою.
Я пою.
Одиночество гонит меня.
В путь-дорогу,
В сумрак ночи и в сумерки дня.
Есть товарищи у меня,
Слава богу!
Есть товарищи у меня.
1944
Тбилиси. 1956. Март
Не хватит ни любви, ни силы,
Чтоб дотащиться до конца.
Поддержите
нашу работу!
Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ
Если у вас есть вопросы, пишите donate@novayagazeta.ru или звоните:
+7 (929) 612-03-68
Стреляет Сталин из могилы
В единокровные сердца.
И падают на мостовые
С бессмертным именем его,
Смежая веки восковые,
Не понимая ничего.
И непонятен и бесцелен
Поток бушующий людской.
Шли дети тех, кто был расстрелян
Его бессмертною рукой.
Нам не забыть об этих войнах,
Нам не избыть его идей,
Его последних, бронебойных,
Карательных очередей.
Он, ни о чем не сожалея,
Сквозь многократное «Ваша!»
Бьет наповал из мавзолея,
Не содрогаясь, не дыша.
1.
От почти прямого, чуть-чуть кривого
Переулка Лебяжьего отлучен
И обречен убыванию слова
Неродного-родного… не будет иного,
Кроме слова, которое испокон.
Долгой жизни моей
основанье мое и основа.
Потому что непреодолима граница —
Стену плача
обнять не смогу,
даже и прислониться
К ней лицом
на одно, на единственное мгновенье.
Даже просто войти
в раскаленную тень
от ее холодящей тени.
Я когда-то писал:
«…никогда никуда не уеду,
Ржавый диск телефона
во мгле
наобум
поверну…».
На поле боя —
Генералиссимус
одержал победу,
В сознаньи народа —
Ефрейтор
выиграл войну.
2.
По закону истории народ-победитель
Всегда принимает идею
тех,
кто побеждены.
Пусть в московском шкафу
висит мой армейский китель,
Орденами радуя сердце жены.
Я когда-то писал:
«…никогда никуда не отбуду…».
Стал я солью земли,
что рассыпана щедро повсюду.
Повсеместно…
и все же не стану таким, как предок,
Даже если поздним олимом
сделаюсь напоследок.
Не сподоблен богу служить,
не избранник —
Безразлично, беженец или изгнанник.
1982
Поэт
Служил забытому искусству
Жизнь выражать через слова —
И непосредственному чувству
Вернул в поэзии права.
Над ним одним дыханье ада
И веющая благодать.
Обожествлять его не надо,
Необходимо оправдать.
Только большие поэты,
Те, что пророкам под стать,
Кровью и водами Леты
Располагали писать.
Моисей ЦЕЙТЛИН
А. Межирову
Откуда эта поступь гроз —
От выкреста ль отца,
Как в белом венчике из роз
Божественность лица?
И Врубеля безумный слог,
Заплаканный оклад,
И сам ты, сокровенный Блок,
Как скифской вьюги лад?
1985
Поддержите
нашу работу!
Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ
Если у вас есть вопросы, пишите donate@novayagazeta.ru или звоните:
+7 (929) 612-03-68