Его спектакли возвращают радость умственных движений. Понятый как юноша, преждевременно достигший зрелости, он пока не почитаем массовым зрителем, но уже безоговорочно принят зрителем качественным, завсегдатаями М.Х.Т., «Табакерки», теперь и «Мастерской Фоменко».

Все о нем слышали, уже почти все выговаривают имя. На «Старосветских помещиков» — многомесячная запись. Его «Дядя Ваня» проясняет внутреннего Чехова. Кассовую победу «Копенгагена» Табаков и вовсе назвал причиной продления своего контракта с М.Х.Т. После «Когда я умирала» в «Табакерке» критика достигла критических рубежей обожания: кто в наши суматошные, сумрачные дни позволяет себе умную работу с текстом Фолкнера?

Автор этих спектаклей Миндаугас Карбаускис — самый замкнутый и интеллектуальный режиссер поколения 35-летних, новых главных героев театрального сегодня. Закончил курс Фоменко и Женовача РАТИ-ГИТИСа в 2001 году уже знаменитым: после студенческой «Русалки» и выпускной «Гедды Габлер» был моментально ангажирован Олегом Табаковым на позицию штатного режиссера «Табакерки» и приглашенного режиссера тогда еще МХАТа имени Чехова.

Имя и фамилия обязывают его следовать традициям литовского театра. Но Карбаускис не собирается никому наследовать. Он сам по себе — режиссер. Яркость и простота самоигральных метафор-символов, холодная ритуальность мизансцен, медлительная отточенность движений — реквизит тот же, что у Някрошюса или Туминаса (земля на лопате через всю сцену в «Старосветских помещиках», например), а мысли, глубина и искусность — свои. Шлейф образов из чужих спектаклей не тянется, даже хвостик не торчит.

Очень важный момент — Карбаускис, видимо, единственный из своих ровесников, кто с момента вхождения в профессию приобретает мастерство, а не тратит его. Он шумит трудными спектаклями. Не работает сезон за сезоном однажды снискавший признание прием, а терпеливо и внимательно ищет, идет дальше, старается меняться. Долгое марафонское дыхание и мудрая осторожность спасут его от скоропалительных халтур, сберегут для будущих настоящих спектаклей.

— Последние несколько лет ваши спектакли в М.Х.Т. и «Табакерке», начиная со «Старосветских помещиков» до «Дяди Вани», — под пристальным вниманием публики. Не утихают разговоры критиков о российском поколении 35-летних режиссеров, которые, однако, открещиваются от своей причастности к поколению ввиду отсутствия общих этических и эстетических критериев.

Вы стоите наособицу, но шум касается и вас; минувшей осенью премией Станиславского постарались стимулировать вас к новым спектаклям. Как вы переживаете публичное признание?

— Я как раз собирался лечь на диван, отдохнуть немного, а меня премиями к работе поощряют. Где-то внутри я говорю: вы от меня сейчас ничего не дождетесь. Я смотрю на награды как на предъявление мне новых обязательств. От этого получать премии не очень радостно и даже трудно.

— Как вы думаете, вы оправдываете аванс доверия, выданный вам Табаковым три года назад?

— Олегу Павловичу виднее. По-моему, это был не аванс, а проверка на прочность. Прохожу ли я ее? Не знаю. Не уверен.

— А недавно в «Мастерской Фоменко», на курсе которого вы учились, прошла премьера вашей «Гедды Габлер». Почему вы решили восстановить свой выпускной гитисовский спектакль?

— Не восстановить спектакль, а скорее возобновить работу над ним. Хотелось вернуться на три года назад. Но, как говорится: дважды в одну реку не войдешь — в этом и состояла главная трудность. Увлекательная такая ловушка. Во всяком случае, я сделал для себя одно открытие — мы стали более зависимыми вместо предполагаемого «более свободными».

— Петр Наумович Фоменко говорит о Ленинграде как городе, в котором ему посчастливилось приобрести огромный багаж ударов судьбы. Вы начали пополнять свой багаж полезных ударов или они впереди?

— Несправедливо по отношению к молодым — нравоучительно намекать на удары судьбы старшего поколения. Главный удар судьбы нам уже нанесен — потеря критериев в театре. Это уже смертельный удар судьбы в режиссерской профессии.

Когда я начал заниматься режиссурой, уже ничего не оставалось, система координат была сломана. Когда я выпускал «Лицедея», я понимал, что театр — в трактире, театр безумен, беспомощен. Какого удара еще надо? Ты остаешься один на один со своими критериями, становишься лицедеем, немножко придурковатым режиссером, которому одному только и нужно то, что он делает.

— Знаете, бывает очень хорошее, полнокровное ощущение себя — я есть, я в центре своей жизни. А бывает, человек «недопроявлен», как плохо напечатанная фотография. Вы себя ощущаете до конца «проявленным» человеком?

— Не знаю, мне кажется, что я поздний человек. Буду еще долго проявляться. Хотя, знаете, бывает и это «очень хорошее, полнокровное ощущение себя — я есть, я в центре своей жизни». И даже очень часто.

— Вам важен результат кассовых сборов?

— Да, конечно. Все важно — художественная ценность спектакля, посещаемость зала. И то, и другое важнее, чем премии.

— Вы непубличный человек. Это Фоменко вас научил ускользать от журналистов, ненужных разговоров и встреч?

— Было бы неискренне сказать, что это какое-то волевое решение, самосохранение. Это просто так, вредная, дурная привычка. С другой стороны — какая радость в публичности?

— Получается, что вы — вещь в себе. А как же социальная отзывчивость, которой так ждут от театра?

— Любите же вы крайности! Либо злой — либо добрый, либо «публичный» — либо «вещь в себе». Так же и с пресловутой «социальностью» в пресловутое «безвременье». Во всяком случае, когда артисты потребуют от меня социального высказывания, я это обязательно сделаю.

— А вы всегда выполняете пожелания актеров?

— Нет, но откликаюсь на их волю. Им же выходить на сцену, и я учитываю, чего они хотят.

— Чья оценка для вас важна? Кто для вас — гамбургский счет?

— Любая оценка важна. А вот с гамбургским счетом сложнее. Я пока познакомился только с московским счетом.

— Вы следите за театральной, культурной жизнью Литвы?

— Слежу за всеми событиями. Чего стоит один только импичмент президента. Какой замечательный театр вырос у Оскараса Коршуноваса. Рад, что многие литовские режиссеры, композиторы, художники опять сотрудничают с Россией. Альгис Латенас, Римас Туминас, Оскарас Коршуновас, Эймунтас Някрошюс, Марюс Някрошюс, Гиедрюс Пускунигис…

— Сегодня не просто модна, но остроактуальна тема национальной самоидентификации. Все хотят осознать себя с позиции гражданства.

— В то время как мои ровесники собирались на Запад, я поехал в Россию. Сегодня уже все приезжают, ставят, работают, но, когда я только приехал в Москву, ситуация была совсем другая. И в Литве было такое… ироничное отношение к России. Я участвовал в организации гастролей театра Маяковского в Вильнюсе, и национальное литовское телевидение отказывалось рекламировать эти гастроли. Это было в 1996-м.

— Как на вашей жизни скажется вхождение стран Балтии в ЕС?

— Езжу в Литву, чтобы продлить российскую визу. Странная ситуация. Каждые каникулы я уезжаю в Европу без виз, ощущаю себя гражданином Европы, полноценным, равноправным. Но в России, стране, где я работаю, чьей культуре я принадлежу, у меня нет никаких прав. Наступает день, когда заканчиваются моя регистрация, срок действия водительских прав, документов на машину, отключается роуминг. Пока я не вернусь и не проделаю длинную цепочку бюрократических процедур и не заплачу за все по новой, я не смогу вернуться в Россию — и это после 7 лет жизни и работы здесь. Не премии надо давать, а права.

— Как вы относитесь к театральной реформе? Вас затронули волнения театрального сообщества несколько месяцев назад?

— Никто из молодых не участвует в этом движении. Нам не дали такого права. А мы сами это право брать не пытались. Нас больше нанимают, на время.

— Молодая российская режиссура конкурентоспособна на европейском театральном рынке?

— Если бы ставилась такая задача, она была бы конкурентоспособна. Театр не существует без публики. У нас своя конъюнктура, свой менталитет. Российский режиссер не сможет поставить по-настоящему хороший, до конца понятный спектакль для немецкой публики. Где живешь, там и нужно работать, зачем метаться? Зачем грузить свой театр в повозку и везти его за лучшей долей за тысячу километров?

— То есть вы себя ощущаете гражданином Европы скорее как турист?

— Я ощущаю себя гражданином Европы как человек. Жить я могу где угодно, и живу в Москве, в Литве, в Испании. А работаю в Москве — и это связано с кучей проблем, но что делать.

Вот мы говорим о конкурентоспособности российской режиссуры на европейском рынке. А всякий ли европейский театр конкурентоспособен в России? Вот как надо вопрос рассматривать. Каждый театр должен быть конкурентоспособен дома. Эта задача не так легко выполнима.

— Любите ли вы ходить навстречу собственному страху? Беретесь ли вы за постановку, если она вас страшит?

— Всегда боюсь и всегда хожу.