Считаете ли вы необходимым выразить свою общественную позицию, если не согласны с тем или иным решением властей предержащих? Или достаточно просто заниматься своим делом?

— Нам для этого трибуна особо не предоставляется. Но когда есть возможность высказаться, то я это делаю.

Вторая часть вопроса мне больше нравится, и ответ, скорее всего, утвердительный.

Может ли голос творческой интеллигенции что-то изменить в сегодняшнем российском общественном климате?

— От нашего мнения практически ничего не зависит: у власти танки и ракеты, а мы можем их облить только из пипетки.

Есть ли для вас в творческой среде знаковые фигуры, к мнению которых вы прислушиваетесь или кого хотели бы услышать?

— Слушаю и прислушиваюсь. Но это не значит, что, услышав, ориентируюсь по этому голосу. По очень многим вопросам у меня есть свое мнение, придерживаюсь его достаточно жестко. Никто меня не переубедит, что изменившееся время должно менять и художественные критерии. К нравственной позиции это тоже относится. Полемику по этому поводу считаю бесполезной, потому что доказать что-то невозможно. Опять же выход один — делать свое дело и пытаться соответствовать высокому предназначению театра.

Определяется ли личное благополучие художника степенью его лояльности к власти либо к корпоративным структурам? Можно ли быть благополучным оппозиционером?

— В наше время возможны любые парадоксы. Можно быть оппозиционером и при этом растекаться по груди награждающего тебя орденом — что опять же не дает никакой защиты от неприятных неожиданностей. Жизнь приучила наше поколение быть готовым ко всему, и ничего уже не удивляет.

Сам я к расположению власти никогда не стремился, в каких-то близких отношениях находиться с ней не приходилось. Обращаться и просить — случалось, если этого требовали дело или конкретные театральные и человеческие проблемы. Не за себя, естественно, просил, поэтому был спокоен и, как правило, получал поддержку.

С властью трудно держать дистанцию и трудно ей не уступить — лучше всего это иллюстрирует история Мольера, который вел тонкую игру, сопротивлялся, как мог, но в итоге был раздавлен и смят.

В советские времена в ходу было понятие «государственный заказ». Как он трансформировался сейчас и насколько такого рода «обслуживание» является для вас приемлемым?

— Государственного заказа в прежнем его понимании не существует. Не исключено, что грядущая театральная реформа предполагает его возвращение в том или ином виде. Но время сейчас такое, что театр вправе либо отмахнуться от заказа, либо принять — чтобы что-то с этого иметь. Выбор — на совести самого театра.

Театр сейчас в гораздо меньшей степени, чем ТВ или кино, контролируется цензурой (а она, безусловно, есть) — вряд ли можно припомнить хотя бы намек на театральный скандал, в котором была бы замешана идеология. Но делать отсюда далеко идущие выводы и оптимистические прогнозы я бы не стал.

Как соотносятся для вас понятия «материальное благополучие» и «совесть художника»?

— Однажды очень известный актер, руководитель одного очень известного театра, сказал, что вот когда они будут делать хорошую колбасу, тогда и мы будем ставить хорошие спектакли. Ничего подобного, это неправда. Колбаса — колбасой, а искусство — искусством. Великие произведения могли рождаться в самые страшные и отнюдь не сытые годы — вспомним Россию в двадцатые и тридцатые годы прошлого века.

Не знаю художника, для которого бы вопросы какого-то особого материального благополучия занимали первостепенное место. Предложи настоящему актеру выбор между миллионом и ролью Гамлета, и, если он действительно настоящий актер, — он скажет: «Гамлет!». Имея зарплату в три тысячи рублей. Потому что деньги разойдутся, а Гамлета он больше может никогда не сыграть.

Не верите? А я верю.

В то же время нельзя заставлять художника думать только о куске хлеба. Это нерентабельно, когда талантливый человек вынужден заниматься исключительно поиском средств на пропитание вместо того, чтобы творить.

Можно ли считать укрепление властной вертикали новой российской идеологией? Видите ли вы в этом опасность для демократических ценностей?

— Власть всегда себя укрепляла и заботилась о своей вертикальности. Соответственно, всегда есть и опасность потери обществом той или иной степени свободы. Политика — это игра, а даже в большой игре сосуществуют игроки разного уровня, в том числе несерьезные. Нынешние — в основном серьезные, а вот что их побуждает действовать подобным образом, я не знаю.

Конечно, высокая государственная власть хочет, чтобы мы от нее зависели, — так легче управлять. Чтобы всегда под рукой были виноватые, чтобы легче было дергать за ниточки и переставлять людей, как фигуры на шахматной доске. Сообразно этому ее и ориентируют политтехнологи, так нынешние власти предержащие и действуют.

Но в душе я должен знать, что от них не завишу. Если буду зависеть — ничего не смогу сделать.

Возможна ли такая ситуация, когда эзопов язык и «фига в кармане» снова станут инструментом в руках художника и способом общения с аудиторией?

— «Фиги» давно вытащены из кармана, иносказания никому не нужны, вроде все уже сказано открытым текстом по поводу прошлого и многое говорится по поводу настоящего (другое дело, что это ничего не меняет).

С прошлым рассчитываются по-разному. Если человек в свое время веселил вождей на партийных дачах, а сейчас смеется над ними со сцены, изображая убожество и старческую немощь, меня коробит. Что-то сегодняшний герой не вспоминает, как выплясывал и умилялся, когда большие люди гладили его по головке. Это, увы, присуще части нашей творческой интеллигенции, и не только ей. Что ж вы, братцы, тогда-то были такими паиньками?

Я учился на втором курсе Школы-студии МХАТ и участвовал в дипломном спектакле «Бронепоезд 14-69», который поставил Павел Массальский. Витя Онищук играл белогвардейца Обаба и, когда Вершинин входит в бронепоезд, должен был по роли произнести: «Первому мужику — пулю в лоб!». Он и произнес, в середину предложения открытым текстом вставив «…твою мать». Высокая комиссия приняла решение лишить его диплома и дисквалифицировать как актера, для проформы заставив предъявить объяснительную. Витя написал, что, четыре года учась по системе Станиславского, он для каждой роли готовил внутренние монологи.

И вот во время дипломного спектакля его внутренний монолог, обращенный к классовому врагу, неожиданно вылез наружу и проявился таким образом. Не поверить такому объяснению означало для театральной «парткомиссии» подставить самих себя — «да-да, и с нами такое на сцене случалось, тем более по отношению к классовому врагу…». Дали ему диплом.

Разное бывало. Кинорежиссер Георгий Юнгвальд-Хилькевич рассказал в одном интервью, как во время съемок «Трех мушкетеров» его вызвали в КГБ и задали невинный вопрос об актерах. Он начал рассказывать, какие у него в картине снимаются замечательные артисты и люди — Смехов, Боярский, Старыгин, Смирнитский, Дуров…

Тут ему дали послушать фонограмму, на которой Боярский показывал Брежнева — а он это делал одним из первых и потрясающе смешно. Смех наш тоже был слышен — очевидно, прослушивали гостиничный номер. «И это ваши «замечательные» люди»?». Пришлось объясняться — ну что с них, товарищи, взять — это же актеры, они все обезьяны, они просто подражают… «Да, просто обезьяны? — и включают запись дальше. Тут мой голос — «подожди со своим Брежневым», и идет этюд «Ленин и Крупская», был у меня такой. «А вот это как объясните?!». Опять пришлось Юнгвальд-Хилькевичу что-то про обезьян, про любовь к подражательству… Резюме было следующим: ладно, фильм закрывать поздно, но Дуров как самый старший из «замечательных артистов» за это ответит. И приписочка такая была под интервью — «документы Дурова на получение звания три года пролежали под сукном». «Что ж ты мне тогда не сказал?» — спросил Юнгвальд-Хилькевича. «Да не хотел вас расстраивать».

Так что меня давно «рассекретили». Случалось немало других, гораздо более серьезных эпизодов, когда можно было по-настоящему бояться последствий. Но если их бояться — лучше вообще тихо сидеть и не чирикать. Так что я не боялся. Выгнали бы из театра? Руки-ноги целы, не пропаду. Посадили бы — а кто не сидел?

Есть ли сходство между нынешним отношением государства к культуре и его отношением в советские времена?

— Отношение к культуре в целом — не изменилось. Единственное отличие в том, что «сверху» буквально пока что не диктуют и не влезают в творческий процесс.

А в остальном то же самое, что раньше. Денежные потоки все как-то мимо театра текут, еще и говорят в свете предполагаемых изменений, чтобы мы свое последнее туда отдавали. Чтобы уж совсем ничего не осталось.

Отношение к нам, я бы сказал, снисходительное. Не понимают того, что, если исчезнет культура, нефть и не понадобится. Потому что все уже будут сидеть вокруг костра в пещере и мычать.

В чем сегодня миссия культуры и насколько вы ощущаете необходимость лично вашего «миссионерства»?

— Ничего иного в качестве миссии не придумано, кроме как пробуждать в душах людей свет, доброту и сопереживание другому человеку. Если это исчезнет — тогда все, конец.

В самой культуре происходят сложные процессы, сопровождающиеся очень сильной девальвацией. Мне говорят, как модно и то произведение, и это. Но вот такой наивный пример. Смогу ли я даже в камерной аудитории прочитать, допустим, отрывок из Сорокина? Не смогу. Ни духа, ни мужества, ни художественной совести не хватит. А вот «Я помню чудное мгновенье» прочту где угодно.

Не знаю, почему, но мои внуки любят то, что люблю я. Ничего им не вдалбливал в голову, но они отличают в искусстве высокое от низкого. И это для меня — главное.

Вне программы

— Лев Константинович, как-то так получается, что все чаще на ум приходит цитата из Некрасова — «бывали хуже времена, но не было подлей»…

— Да, есть такое. Время, конечно, подлое. Тут дело простое — как ты сам удержишься. Взял один раз взятку — и все, ты уже там. И когда в следующий раз попытаешься сказать «нет-нет-нет», тебе ответят — «ты уже с нами, ты наш…». То же самое и в верхних политических эшелонах, где иначе вести себя, очевидно, невозможно. От тех, кто делает такие попытки, среда избавляется.

То же и в искусстве. Изменишь себе ради трехкопеечного успеха — все, попался. Ты в обойме, и никуда не выскочить. Что угодно после можно поставить — не поверят. Не бывает «вот это для коммерции, а вот это для души». Никогда не бывает.