Выезжает пестрая повозка бродячих комедиантов — марионетки Дон Кихота и Санчо качаются на рысях в окне фургона. Гремят дубовые подъемные мосты темницы в Севилье, блещут стальные шлемы стражников инквизиции. Пляшут каторжники — отпетые и отчаявшиеся души в живописных лохмотьях.

И нищий идальго Мигель де Сервантес Сааведра раскидывает в темнице холщовый портал балагана. (Воображаемого, конечно. Старый добрый театральный прием!)

Бродвейская музыка Митча Ли, всемирный хит 1965 года, гремит со сцены. Ловишь себя на мысли: это написано до Вудстока. В блаженном, как страна Оз, мире честно процветающего среднего класса. И романтических ценностей, еще не подернутых цинизмом.

Это даже ближе к добротному старому театру, чем постановки «Человека из Ламанчи» в СССР 1970-х. Как отвечали эти зонги воздуху того времени! Какими ходульными, вызывающе нелепыми кажутся теперь.

Казались бы… Если бы не абсолютно подлинный Сервантес и Дон Кихот в одном лице. Если бы не Владимир Михайлович Зельдин.

«Человек из Ламанчи» поставлен к его 90-летнему юбилею.

— И вы верите в Бога и справедливость, сеньор? — хохочет каторжная массовка, выражая — вольно или невольно — чаяния и страхи московской театральной публики 2004—2005 годов.

— Я не смею не верить в них, господа! — отвечает седой человек с острой эспаньолкой. — Я был солдатом и невольником. Я видел сотни смертей. Я не смею не верить в Бога и справедливость…

Голос Зельдина звонок и гибок. Отточен и поставлен в ином мире. Человек 1915 года рождения, сын консерваторского музыканта и преподавательницы, — он-то произносит «Ля Манча». Изысканно и точно — как французский артикль, навеки отшлифованный в детстве.

Его Дон Кихот — уязвимый, возвышенный, наивный. Столь обаятельный, что на него и смотреть опасно. Ежели смотреть: нехотя вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица, давно позабытые…

Медный шлем отражает лучи тех времен, когда без «Дон Кихота» детей не воспитывали. Не разрушенное ни солдатчиной, ни неволей, ни сотнями смертей — начитанное прекраснодушие русской интеллигенции ХХ века.

Вот той — с черными чугунными статуэтками Дон Кихота тонкого каслинского литья. В 1960-х они стояли на каждом потертом пианино в коммуналках Арбата и Каретного Ряда. В латной рукавице идальго держал раскрытый рыцарский роман. И был чем-то вроде герба целого сословия. Такого же изысканно-нелепого по виду — такого же железного по сути своей.

90-летний Владимир Михайлович Зельдин три часа ведет спектакль и держит зал — с ликующей легкостью доказывая силу этой породы.

В 1941 году он, как известно, играл в фильме «Свинарка и пастух». Идиллическая комедия, между прочим, снималась под бомбежкой. В середине 1990-х играл в безумной криминальной комедии дуайена московских бильярдистов Васю Резаного. И так резко выделялся суховатым изяществом из мира домодельного триллера!

В 1997 году он сыграл полковника Фрилея в «Вине из одуванчиков». Того старого полковника Гражданской войны, в доме которого мальчишки американского городка осознают, что все это действительно было: покорение фронтира, мундиры конфедератов, история их страны. И оттого один из этих мальчишек вырастает Рэем Брэдбери.

В России 1990-х фильм «Вино из одуванчиков» прошел тихо.

Но в спектакле Юлия Гусмана «Человек из Ламанчи» Зельдин вновь блистательно транслирует то же. Силу человеческой породы, которая не смеет не верить в справедливость, — ибо эта порода мудра. Благородство седин. Отточенный блеск воспитания старой школы. Оживший век истории Отечества. Образ патриарха, который (по прежним понятиям) был так необходим каждой порядочной семье. Через эти голоса, через эти свидетельства передавались и чувство истории, и чувство чести, и сила духа. И, дамы и господа, ежели есть у вас под рукой дети (особенно мальчишки 11—14 лет!) — ведите их на «Человека из Ламанчи».

Все это им нужно увидеть. Вдруг еще когда-нибудь пригодится?