Главный вышел из-за своего стола, поздоровался, присел за стол для заседаний. Начал без предисловий: «Я вас читал, то, что вы делали в «Комсомолке». Думаю, вам у нас трудно придется. Даже, скорее всего, не получится».…

Хорошее начало, обнадеживающее.

«Но раз уж решили попробовать… Я думаю, вам прежде всего надо поставить перед собой какую-то четкую цель, которой надо добиться в результате вашей у нас работы. И не важно даже, добьетесь ли вы ее или нет, главнoe — направление движения. Вот вы идете в отдел молодежи… Мне кажется, такой целью может быть — закрытие комсомола».

Я огляделся: кабинет как кабинет, портрет Ленина на стенке, собеседник вроде бы вменяем, трезв. Значит, я ослышался.

«То есть?» — переспросил.

«Hy, — ответил главный, — плодят карьеристов, ничего реального не умеющих, показуху развели безумную, и вообще, чем они там занимаются, эти их райкомы, обкомы… Зачем мы на них деньги тратим?..».

Поморщился с отвращением. И попрощался.

Так я стал специальным корреспондентом «Советской России», пользовавшейся тогда совершенно особой репутацией в среде соседей-конкурентов. «Литературка», «Известия», моя «Комсомольская правда», все твердо знали, что именно они — лучшая газета Союза. Но день в каждой из редакций неизменно начинался с вопроса: а что там сегодня в «Совраске»? И так же неизменно появлялся повод для горестных обсуждений: почему ИМ — можно?!

«Советская Россия» не просто резала правду-матку — более всего поражал сам тон невероятных по тем временам публикаций: спокойно-деловой, без взвизгов и даже без демонстрации осознания своей безумной смелости.

Было лето 1985 года.

…А потом я отправился в свою первую здесь командировку.

Пришло в редакцию письмо из Татарии. Выпускники сельской школы еще за год до этого выступили с замечательным почином — всем классом остаться в родном колхозе. Почин распропагандировали в республиканском масштабе, бил, как водится, барабан, дудели трубы. А перед выпускным балом энтузиастам объявили, что аттестаты им выдадут только в сентябре, чтоб, значит, подкрепить их решение связать жизнь с сельским хозяйством, ибо организаторы почина были люди практической деятельности и прекрасно понимали, чего на самом деле стоят все на свете трубы и барабаны…

Ребята и их родители конечно же взвыли, так как тоже хорошо различали торжественные обещания и необходимость их реального выполнения.

А тут очень кстати оказалось, что райком комсомола здешний числится лучшим в республике. И отправился я в Буинск посмотреть, чем этот райком, значит, столь хорош, чем свою репутацию заслужил, кромe дутых починов.

И получился в результате некий портрет комсомольского штаба на фоне быстротекущей жизни. Зрелище, скажу вам, не для слабонервных.

И вот, значит, написал я материал, первый свой материал в самую смелую газету страны. Сдал в секретариат, жду аплодисментов. И вызывает меня ответственный секретарь Яковенко, в лицо не смотрит, хрипит: «Ты что мне принес?! — и трясет всеми пятнадцатью, что ли, страницами перед моим носом. — Это не материал, а… Ты знаешь, куда этот материал ты должен засунуть?! Ты, что, всерьез думаешь, что эту… кто-то здесь будет печатать?!» А что я думаю? Я думаю: вот, мол, на самом деле ваша смелость…

Яковенко тем временем завершил развернутую оценку моего творчества как такового и наконец перешел к практическим вопросам: «Ты в обкоме партии — был?». Был, отвечаю. «И с кем ты там разговаривал?! С курьершей?!». С секретарем таким-то, отвечаю смиренно. «Так почему ты его не…?!» — и швыряет вдогонку моим несчастным текстом.

Вернулся я в свой кабинет, сел за машинку и впечатал в материал еще страницу — непосредственно о роли партийного руководства в описанном бардаке и обкома партии, в частности. Ладно, ладно, думаю, я вам все напишу, ладно… И злорадство переполняло мою оскорбленную душу, потому как таких слов, какие я тогда писал, на газетную полосу ни один самоубийца все равно не пустит. По моим тогдашним понятиям.

В общем, впечатал я эту страничку про партийное руководство, отнес Яковенко. Вернулся в отдел и зову дружка своего Проценко пиво пить. А тут секретарша из приемной прибегает: никуда не уходи, твой материал в номер ставят…

Ничего себе! А материал размером едва ль не в две трети полосы — газетчики знают, что это такое — за три часа до подписания ломать номер…

До четырех меня никто не побеспокоил — ни буквы правки в материал внесено никем не было. В четыре в кабинет пришел главный. В руках он держал оттиск полосы с моим материалом.

Тут надо пояснить, что «Советская Россия» в то время выходила двумя выпусками ежедневно: в четыре часа дня подписывался номер, который читала вся страна, а в десять вечера — номер на Москву. И отличались один от другого иногда очень и очень…

Так вот, входит главный ко мне с оттиском уже вышедшего на периферию материала. И говорит: «По-моему, начало неплохое, хочу, значит, поздравить. Но вот я тут «на Москву» привнес некоторые столичные акценты, перенесите, значит, правку». И ушел.

А правка… Вся полоса была исчеркана и переписана. Причем почерк у главного тот еще, два часа всей дежурной бригадой занимались дешифровкой… И с изумлением в конце второго часа я вдруг увидел, что ни-чего по сути главный не выкинул, ни одной оценки не смягчил. Зато выпрямил фразы, утяжелил вставками типа: «позволительно спросить», «вступает в противоречие с политикой, провозглашенной…» и так далее.

Через месяц редакция получила ответ из Казани, ни до, ни после я таких не получал. В первом абзаце говорилось, что отмеченные в публикации факты имели место, а потом на четыре страницы шло перечисление наказанных. И только потом я узнал, что это Лигачев вытащил мою статью на секретариат ЦК — со всем оттуда вытекающим…

Через много лет я напомнил Ненашеву этот случай. И высказал предположение, что ему в общем-то было вполне наплевать на стилистические красоты в материале, который прочтут по всей России, но — принципиально важно, чтобы несколько человек в Москве смогли на доступном им языке точно воспринять то, что им сообщает газета. Ненашев воззрился на меня с неподдельным изумлением: «А ты что —только сейчас это понял?».

Глубоко сомневаюсь в том, что Ненашев был таким уж демократом — в том смысле, который это определение получило у нас за последние годы. М. Ф. пришел в газету крупным партийным функционером, всерьез не удовлетворенным работой той системы, частью которой сам являлся. Его личные качества — исключительная порядочность, честность, умение держать удар — не мешали ему быть скорее консерватором, которые, кстати сказать, крайне необходимы в динамичном и развивающемся обществе. А в тех условиях, в которых страна оказалась к середине 80-х, консерватор Ненашев вынужденно стал прогрессистом и революционером и сыграл эту роль естественно и органично.

Помню, как его сняли (рассказывали, что несколько первых секретарей обкомов написали Горбачеву коллективный донос на Ненашева, который «расстреливает партию», и Горбачев накануне съезда не решился на конфликт и сдал главного редактора «Советской России»). За следующий год из редакции ушла практически вся ненашевская команда. Кончался первый, романтический, период перестройки. И было вполне очевидно, что там, наверху, избавляются от человека, который не просто был на своем месте, но и украшал его, делал это место и неповторимым.

Такого редактора у меня уже больше не было.