Над лицеем старая ворона

каркала, что, видимо, не зря

у барона Дельвига корона –

всех ленивцев сонного царя.

А какие сны Антон Антоныч

видел наяву или во сне –

вряд ли разберешь в глазах, — утонешь

в тронутой ленцой голубизне.

Он ходил, немного принаивясь,

был на эпиграммы не сердит,

а какой был, к черту, он ленивец —

Богу или Пушкину судить.

Среди стольких в мире преступлений

обладать прекрасно иногда

ленью не одной — букетом леней:

защитят от грязи и стыда.

Он ленился — к знати не ломился.

Он ленился лгать и спину гнуть

и вполне презрительно ленился

побрякушки получать на грудь.

Он ленился ездить в Рим и Ниццу

и на службу сам себя волочь.

Знал: душа обязана лениться,

не трудиться тупо день и ночь.

Боже, как прекрасно проявленье

отданной давным-давно в музей

благородной позабытой лени

предавать единственных друзей.

И обворожительная леность,

как — барону было невдомек,

превращалась в плавную нетленность

над собой задумавшихся строк.

В странники податься аль в монахи

он ленился — те и те скучны,

а вот не ленился альманахи

печь, как обжигавшие блины.

Не ленился тратить кучу денег,

раздражая всю великосветь.

Лишь одну ошибку сделал Дельвиг:

что не поленился умереть.

В 1826 году Фаддей Булгарин докладывал, что в Царскосельском лицее с его основания «начали читать все запрещенные книги, там находился архив всех рукописей, ходивших тайно по рукам, и, наконец, пришло к тому, что если надлежало отыскать что-либо запрещенное, то прямо относились в Лицей».

Подозревал ли он, что в будущем этот донос станет документом вовсе не обвинительным, а делающим честь Лицею? Заведение, задуманное как опора самодержавия, стало рассадником вольнодумства. Барон Антон Дельвиг был одним из птенцов не «гнезда Петрова», а «гнезда Лицеева», которые жадно раскрывали свои еще желтенькие клювы, с восторгом выхватывая свободные мысли Европы, реявшие в воздухе, — их главный младенческий корм.

В письме П.А. Плетневу, посланном через неделю после смерти Дельвига, Пушкин признался: «…никто на свете не был мне ближе Дельвига». Анна Керн свидетельствовала, что при встречах и расставаниях «они целовали друг у друга руки и, казалось, не могли наглядеться один на другого». В выпускной лицейской песне Дельвиг уже предвидел неизбежное прощание навсегда:

Простимся, братья! Руку в руку!

Обнимемся в последний раз!

Судьба на вечную разлуку,

Быть может, здесь сроднила нас!

Однако предугаданная «сродненность судьбой» объединила лицеистов на вечную неразлученность в истории.

В тесном «гнезде Лицеевом» они сблизились настолько, что, казалось, писали перьями, одолженными из крыльев друг друга. Лицеисты по-братски одалживали друг у друга не только деньги или галстухи, но и мысли, и рифмы. Они слагали не только стихи, но и друг друга. Дельвиг не меньше был учителем Пушкина, чем Пушкин был учителем Дельвига. Пушкин несколько преувеличивал поэтический дар Дельвига, зато не преуменьшал его, как делали некоторые другие, иронически сравнивая его с Пушкиным. Дельвиг был первым на свете поэтом, воспевшим Пушкина в стихах, а незадолго до смерти работал над статьей о «Борисе Годунове», не зная, что в ссылке их общий друг Кюхля будет наслаждаться той же самой трагедией и бревенчатые стены его избы превратятся в стены Кремлевских палат, где по мраморному полу тяжко ступают красные, расшитые бисером сапоги Годунова, бормочущего себе самому: «Достиг я высшей власти…».

Но высшей властью в понимании Дельвига была власть дружбы, и сладость этой власти заключалась не в повелевании другими людьми, а в повелевании самих законов дружбы, не позволяющих ни предать, ни забыть, что, по сути, есть то же самое предательство. А еще… а еще… он обожал власть лени, прославленной в стольких эпиграммах на него. Даже Пушкин тормошил его: «Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?».

Ст. Рассадин в своей дивной книге «Русские», из которой, по лицейскому принципу, я беззастенчиво «одалживаю», оградил Дельвига от упреков, порой самых дружеских и нежных, в лени и блаженной сонливости. «Такая «лень» — это, возможно, общая для поэзии пушкинианства мечта гармонизировать мир, однако по-дельвиговски, то есть очень индивидуально, неотделимая от сознания, что мечта — невоплотима. При том, что страсть не выдыхается от трезвости самосознания, а лишь копится и таится. Такой сон — это средоточие душевных сил, то, что, по сути, и делает человека поэтом».

А теперь давайте посмотрим, что сделано в течение такой короткой жизни этим мифическим «ленивцем», — и мы с изумлением откроем, что одной из его «леней» была лень лениться.

Помимо многих элегий, переводов, статей он был автором нескольких шедевров, стилизованных под «русские песни». При этом в ряде случаев и музыку сочинял он сам. На его стихи писали и Глинка, и Даргомыжский, и Алябьев. Дельвиг издавал один из лучших альманахов преддекабризма «Северные цветы» (с 1825 г.), выпустил альманах «Подснежник» (1829), и, наконец, именно ему «принадлежит» «отцовство» «Литературной газеты» (1830 — 1831), хотя профиль на ее первой странице сегодня не его, а пушкинский. Но Дельвиг бы не обиделся — в среде лицеистов была незнакома ущемленная завистливость.

Уже в первых номерах тогдашняя «Литературка» элегантно высекла Булгарина, Николая Полевого и заодно всю «коммерческую словесность». Вызовы на ковер главных редакторов наших газет — это старинная российская традиция. Одним из первых был Дельвиг, представший перед Бенкендорфом. Тот оскорблял его, топал ногами, всячески унижал, угрожал, припоминая ему дружбу с декабристами. Беззащитный по характеру Дельвиг не выдержал этой нравственной пытки и вскоре скончался. Пушкин посвятил другу специальный разовый выпуск воскрешенных им «Северных цветов» (1831).

Антон ДЕЛЬВИГ

1798, Москва — 1831, Петербург

Элегия

Когда, душа, просилась ты

Погибнуть иль любить,

Когда желанья и мечты

К тебе теснились жить,

Когда еще я не пил слез

Из чаши бытия, –

Зачем тогда, в венке из роз,

К теням не отбыл я!

Зачем вы начертались так

На памяти моей,

Единый молодости знак,

Вы, песни прошлых дней!

Я горько долы и леса

И милый взгляд забыл, –

Зачем же ваши голоса

Мне слух мой сохранил!

Не возвратите счастья мне,

Хоть дышит в вас оно!

С ним в промелькнувшей старине

Простился я давно.

Не нарушайте ж, я молю,

Вы сна души моей

И слова страшного: «люблю»

Не повторяйте ей!

1821 или 1822

Сонет

Златых кудрей приятная небрежность,

Небесных глаз мечтательный привет,

Звук сладкий уст при слове даже «нет»

Во мне родят любовь и безнадежность.

На то ли мне послали боги нежность,

Чтоб изнемог я в раннем цвете лет?

Но я готов, я выпью чашу бед:

Мне не страшна грядущего

безбрежность!

Не возвратить уже покоя вновь,

Я позабыл свободной жизни сладость,

Душа горит, но смолкла в сердце

радость,

Во мне кипит и холодеет кровь:

Печаль ли ты, веселье ль ты, любовь?

На смерть иль жизнь тебе я вверил

младость?

1822

Русская песня

Пела, пела пташечка

И затихла;

Знало сердце радости

И забыло.

Что, певунья пташечка,

Замолчала?

Как ты, сердце, сведалось

С черным горем?

Ах! Убили пташечку

Злые вьюги;

Погубили молодца

Злые толки!

Полететь бы пташечке

К синю морю;

Убежать бы молодцу

В лес дремучий!

На море валы шумят,

А не вьюги;

В лесе звери лютые,

Да не люди!

1824

Русская песня

Как за реченькой слободушка стоит,

По слободке той дороженька бежит,

Путь-дорожка широка, да не длинна,

Разбегается в две стороны она:

Как налево — на кладбище к мертвецам,

А направо — к закавказским молодцам.

Грустно было провожать мне, молодой,

Двух родимых и по той, и по другой:

Обручальника по левой проводя,

С плачем матерью-землей покрыла я;

А налетный друг уехал по другой,

На прощанье мне кивнувши головой.

1828