И вдруг возникла у меня запинка:

так все-таки, кто был он, Федор Глинка?

Любовь к России, бунт — всё на алтарь.

Не государство с его бренной славой –

большой поэт и есть орел двуглавый,

когда он государственник-бунтарь.

Родился в небогатом поместье. Учился в Первом кадетском корпусе в Петербурге, в 1805 — 1806 годах участвовал в кампании против Наполеона, будучи адъютантом у генерала М.А. Милорадовича. Затем вышел в отставку, уехал на родную Смоленщину и написал мемуары о походе в Польшу и Австрию. Но как только Наполеон вторгся в Россию, возвращается в армию, видит оборону Смоленска, на Бородинском поле находится неподалеку от Кутузова, сражается при Тарутине, Малоярославце, Вязьме, Дорогобуже, а затем и при Бауцене в Саксонии.

Если читать стихи Глинки, зная только эту часть его биографии, он может показаться чуть ли не квасным патриотом, ни в чем не сомневающимся великодержавником. Строки «Кто Царь-колокол подымет? Кто Царь-пушку повернет? Шляпы кто, гордец, не снимет У Святых в Кремле ворот?!» звучат как тогдашнее «Читайте, завидуйте, я — гражданин Российской империи». Вот как глубоко в истории коренится навык «смотреть свысока» на «разных прочих шведов». Эти строчки Федора Глинки вдалбливались в наши головы еще при Сталине, да и сейчас их втемяшивают в русских школьников, вскормленных пиццами, поп-певцами и Шварценеггером, пытаясь вырвать юные русские души из его железных лапищ и отдать для нравственного исправления в благородные руки уголовного Алеши Поповича — Данилы Багрова.

Бьюсь об заклад, что многие преподаватели, используя стихи Глинки для воскрешения патриотизма и борьбы с «западной порчей», забывают рассказать детям, что эти удалые и совершенно искренне патриотические стихи принадлежат вовсе не придворному поэту, а председателю Вольного общества любителей российской словесности, одному из организаторов подпольного Союза спасения, мятежнику, участвовавшему в декабристском движении, но противившемуся насилию. В канун восстания на квартире у Рылеева Александр Бестужев встретил Глинку словами: «Ну вот приспевает время». И услышал в ответ: «Смотрите вы, не делайте никаких насилий». За связь с декабристами в марте 1826 года Глинка во второй раз после провала восстания был арестован, три месяца провел в Петропавловской крепости и был сослан в Петрозаводск под строгий надзор полиции. В середине 30-х годов он окончательно выходит в отставку, живет в Москве, Петербурге и наконец в Твери. Глинка был единственным поэтом в России, дожившим почти до ста лет.

В стихотворении «В защиту поэта» Глинка исповедуется, как в нем борются два я — одно наслаждается стабильностью покоя, другое рвется «в мятеж тревоги». Традиционная тема «А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой!».

В 1968 году, не самом приятном для нашей национальной гордости, цензура выкинула у меня из стихотворения «Псковские башни» такие строки: «Несовместимые два ранга — / хранитель и охранка». Глинка принадлежал к хранителям России, а это хранительство невозможно без гражданственного мятежного духа. Это не противоречие, а идеальное взаимодополнение.

ФЕДОР ГЛИНКА

1786 (с. Сутоки Смоленской губ.) — 1880 (Тверь)

Из шелку и мочал шнур нашей жизни вьется:

Кто плакал поутру, тот к вечеру смеется.

1826

Песнь узника

Не слышно шуму городского,

В заневских башнях тишина!

И на штыке у часового

Горит полночная луна!

А бедный юноша! ровесник

Младым цветущим деревам,

В глухой тюрьме заводит песни

И отдает тоску волнам!

«Прости, отчизна, край любезный!

Прости, мой дом, моя семья!

Здесь за решеткою железной –

Уже не свой вам больше я!

Не жди меня, отец с невестой,

Снимай венчальное кольцо;

Застынь мое навеки место;

Не быть мне мужем и отцом!

Сосватал я себе неволю,

Мой жребий — слезы и тоска!

Но я молчу — такую долю

Взяла сама моя рука.

Откуда ж при€дет избавленье,

Откуда ждать бедам конец?

Но есть на свете утешенье

И на Святой Руси отец!

О Русской царь! в твоей короне

Есть без цены драгой алмаз.

Он значит — милость! Будь на троне

И, наш отец, помилуй нас!

А мы с молитвой крепкой к Богу

Падем все ниц к твоим стопам;

Велишь — и мы пробьем дорогу

Твоим победным знаменам».

Уж ночь прошла, с рассветом в злате

Давно день новый засиял!

А бедный узник в каземате –

Всё ту же песню запевал!..

1826

Москва

Город чудный, город древний,

Ты вместил в свои концы

И посады, и деревни,

И палаты, и дворцы!

Опоясан лентой пашен,

Весь пестреешь ты в садах:

Сколько храмов, сколько башен

На семи твоих холмах!..

Исполинскою рукою

Ты, как хартия, развит,

И над малою рекою

Стал велик и знаменит!

На твоих церквах старинных

Вырастают дерева;

Глаз не схватит улиц длинных…

Это матушка Москва!

Кто, силач, возьмет в охапку

Холм Кремля-богатыря?

Кто собьет златую шапку

У Ивана-звонаря?..

Кто Царь-колокол подымет?

Кто Царь-пушку повернет?

Шляпы кто, гордец, не снимет

У Святых в Кремле ворот?!

Ты не гнула крепкой выи

В бедовой своей судьбе:

Разве пасынки России

Не поклонятся тебе!..

Ты, как мученик, горела

Белокаменная!

И река в тебе кипела

Бурнопламенная!

И под пеплом ты лежала

Полоненною,

И из пепла ты восстала

Неизменною!..

Процветай же славой вечной,

Город храмов и палат!

Град срединный, град сердечный,

Коренной России град!

<1840>

В защиту поэта

Два я боролися во мне:

Один рвался в мятеж тревоги,

Другому сладко в тишине

Сидеть в тиши дороги

С самим собой, в себе самом!

Несправедливо мыслят, нет!

И порицают лиры сына

За то, что будто гражданина

Условий не снесет поэт…

Пусть не по нем и мир наш внешний,

Пусть, по мечтам, он и нездешний,

А где-то всей душой гостит;

Зато, вскипевши в час досужный,

Он стих к стиху придвинет дружный,

И брызнет рифмою жемчужной,

И высоко заговорит!..

И говор рифмы музыкальной

Из края в край промчится дальный,

Могучих рек по берегам,

От хижин мирных к городам,

В дома вельмож… И под палаткой,

В походном часто шалаше,

Летучий стих, мелькнув украдкой,

С своею музыкою сладкой

Печалью ляжет на душе.

И в дни борьбы, и сеч, и шума

Отрадно-радужная дума

Завьется у младых бойцов

По свежим лаврам их венцов.

И легче станет с жизнью битва

И труд страдальца под крестом,

Когда холодная молитва

Зажжется пламенным стихом!

Не говори: «Поэт спокойным

И праздным гостем здесь живет!»

Он буквам мертвым и нестройным

И жизнь, и мысль, и строй дает…

<1846>

Две дороги

Куплеты, сложенные от скуки в дороге

Тоскуя — полосою длинной,

В туманной утренней росе,

Вверяет эху сон пустынный

Осиротелое шоссе…

А там вдали мелькает струнка,

Из-за лесов струится дым:

То горделивая чугунка

С своим пожаром подвижным.

Шоссе поет про рок свой слезный:

«Что ж это сделал человек?!

Он весь поехал по железной,

А мне грозит железный век!..

Давно ль красавицей дорогой

Считалась общей я молвой? –

И вот теперь сижу убогой

И обездоленной вдовой.

Где-где по мне проходит пеший;

А там и свищет, и рычит

Заклепанный в засаде леший,

И без коней — обоз бежит…»

Но рок дойдет и до чугунки:

Смельчак взовьется выше гор

И на две брошенные струнки

С презреньем бросит гордый взор.

И станет человек воздушный

(Плывя в воздушной полосе)

Смеяться и чугунке душной,

И каменистому шоссе.

Так помиритесь же, дороги, –

Одна судьба обеих ждет.

А люди? — люди станут боги,

Или их громом пришибет.

Между 1836 и 1875