— Уж лучше Сталин, чем Буш!

— Который? — заинтересовался я.

— Любой, — легко ответила Эллен, ловко уворачиваясь от мужа, пытавшегося отнять у нее стакан.

Для американцев пара была странная. Билл служил адвокатом для дезертиров, говорил по-японски и собирал грибы(!). Эллен предпочитала неразбавленное, числила в предках второго президента и ненавидела всех последующих. В свободное время она издавала книги о преступлениях американского правительства.

Мы подружились на пикнике в День независимости. Свой национальный праздник они отмечали, как мы — Первое мая, потешаясь над властью. Здесь были актеры и музыканты, евреи и арабы, вегетарианцы и лесбиянки. Здесь не было охотников и скорняков, военных и республиканцев. И еще здесь не было ни одного американского флажка, хотя левые в Америке считают себя не меньшими патриотами, чем правые.

Они искренне любят родину и делают все, чтобы ей насолить.

Короче — наши люди.

С американскими диссидентами мне проще найти общий язык, потому что они не отличаются от русских — та же смесь задора, угара и паранойи. (Вопреки очевидному это — чрезвычайно оптимистическое мировоззрение: защищая от хаоса, оно позволяет всегда найти виноватого и никогда не скучать на кухне за чаем.) Надо сказать, что фанатичная любовь к свободе делает и первых и вторых нетерпимыми к третьим — инакомыслящим. В этой среде понимают только своих, потому что других тут и не бывает.

— Не стоит, — говорил Довлатов друзьям, — жаловаться на то, что они нас не пускают в литературу. Мы бы их не пустили и в трамвай.

Я ведь и сам был таким. В юности мне не приходило в голову, что генералы владеют членораздельной речью. Серый шлейф власти покрывал все ее неблизкие окрестности, вызывая безусловную реакцию. То, что нравилось начальству, автоматически исключалось из сферы моих интересов. Одержимый беззаботным безумием, я не читал Толстого, не слушал Чайковского и не смотрел Репина, считая их тайными агентами политбюро. У меня не было пионерского детства, и я до сих пор не знаю, как назвать по-русски самку октябренка.

Казалось бы, мне самое место среди американских ястребов, которые разделяли все мои взгляды на коммунизм, кроме крайних. Именно это обычно и происходит с русскими в Америке. Например, с моим отцом.

В России, давя отвращение, он вешал на стены репродукцию Поллака, неаккуратно (такому все сойдет) вырезанную маникюрными ножницами из журнала «Польша». В Америке на первые деньги отец с облегчением купил звездно-полосатый стяг и клетчатые штаны. Портрет Рейгана ему достался даром — его прислали товарищи по партии.

Мы с ним даже не спорим. Мои противоестественные убеждения отец считает хронической болезнью вроде язвы, только — социальной.

— Уж лучше Сталин, — говорил он, когда я голосовал за демократа Дукакиса.

— …или Брежнев, — добавлял он, когда Клинтон с моей помощью стал президентом.

Даже зная, что я пойду выбирать Джона Керри, отец не произносит имя Путина всуе, уважая любую власть, кроме беззубой.

Мне тоже обидно, что в семье не без урода, но я ничего не могу с собой поделать. Мои политические взгляды определяют те же фрондерские импульсы, что и в молодости. Поставленный перед выбором, я всегда отдаю предпочтение тому, что лично меня, в сущности, не касается — вроде войны или гомосексуальных браков. Что не мешает мне обладать непоколебимой уверенностью в своей правоте.

Скажем, право на ношение оружия мне представляется глупым, а право на аборты — бесспорным. Смертную казнь я бы отменил, а образование бы оставил. Я понимаю Бога в церкви, но не в политике. Экология мне кажется важнее цен на бензин. И я с подозрением отношусь к каждому человеку с флагом, даже если он живет в Белом доме.

В этом стандартном, как комплексный обед в заводской столовой, либеральном меню нет ничего такого, чего бы я не мог обосновать рассудком. Но, честно говоря, делать это мне незачем. Не разум, а инстинкт подбивает меня выбирать из двух зол наименее популярное.

Возможно, это — врожденное, и гвельфы никогда не простят гибеллинов. Ведь партий, как полушарий головного мозга, всегда две: одна — за, другая — против.

— Даже у людоедов, — думаю я, глядя на моего друга Пахомова, — есть правое крыло.

Впрочем, с годами мои политические инстинкты стираются, как зубы, и я становлюсь консерватором. Если еще не в политике, то уже в эстетике.

«В Лондоне, — читал я недавно жене газету, — сгорел ангар с шедеврами модных британских художников, включая того, что с успехом выставлял расчлененную корову».

— Ой, драма, — съязвила жена, и я не нашел в себе сил ее одернуть.