Настоящую агонию я видела один раз в жизни, в Руанде, 10 лет назад. Прямо передо мной умирала черная женщина. У ног ее маленький мальчик беспечно грыз тростниковую палочку. Из его носа весело струились две сопливые змейки.

Платье на женщине задралось, и последним предсмертным движением она все пыталась его одернуть.

Откуда ни возьмись, подъехали два ужасно клевых американских солдата на грохочущих блестящих супермотоциклах. Они были свежие, веселые и такие даже немножко целлулоидные. На просьбу помочь я получила четкий, исключительно гуманитарный ответ.

— Э нет, мэм, — сказали американцы. — Мы — миротворцы. И не можем с каждым возиться. Мы ведь здесь для оказания помощи в общем.

Так и сказали, пупсы: «в общем» — in general!

Ужасно захотелось взять у мальчика недогрызенную палочку и дать им по пустым белобрысым головам…

Они укатили.

Тетка все-таки попала в лазарет благодаря проезжавшему мимо американскому полковнику, тоже миротворцу, но менее in general.

Именно после этого случая для меня лично был окончательно решен вопрос с глобальной любовью ко всему человечеству. Именно с тех пор в ситуациях коллективной помощи мне всегда хотелось найти какую-то мелочь, деталь, которая помогла бы выделить из тысяч — одного, но своего. Это мог быть случайный перекрест глаз, или застенчивая улыбка, или внезапно завязавшийся разговор, который уже невозможно оборвать просто так… Все эти люди селились в моей памяти, а кто-то и в жизни.

Последний внезапно завязавшийся разговор, который невозможно было оборвать просто так, начался еще в прошлом году в Уганде.

«…Я был дома после школы, играл. Вдруг вошли ужасные люди — в рваных одеждах, со спутанными волосами. Они крикнули маме, чтобы она молчала и не двигалась, а мне на поясе завязали веревку с цепью. Потом они собрали все, что было в доме, и велели мне нести на голове узел с поклажей. На улице меня связали с другими детьми, тех, кто пытался развязаться, убивали на месте…»

«…Наш дом окружили, родителей не тронули, а меня и еще нескольких детей положили на пол, сверху постелили палатку, на нее поставили какой-то груз, мы едва могли дышать. Так мы провели ночь. Утром нас связали и погнали неизвестно куда. Из нашей семьи взяли только меня, моим младшим братьям было 4 и 5 лет — они еще не были нужны…»

Таких историй, до одури похожих, даже однообразных по своей сути, вам расскажут великое множество в любой деревушке, в любом лагере для внутренне перемещенных лиц, в любом детском психологическом реабилитационном центре на севере Уганды.

Началось это довольно давно, когда некто Джозеф Кони объявил о создании Армии Сопротивления Господа (Lord,s Resistance Army— LRA). Себя он назначил главнокомандующим и, по совместительству, мессией.

Если в начале своей повстанческой деятельности Кони и выдвигал некие туманные требования о смене правительства и замене действующего президента на, естественно, себя самого, то постепенно политические требования размылись и все стало сводиться к банальным грабежам и убийствам.

Поскольку Кони, как и любой другой мессия, считает, что укреплять дух надо с детства, то этим Святое Войско и занимается: они попросту крадут детей школьного возраста, запугивают их всеми мыслимыми и, в основном, немыслимыми способами, превращая или в трясущихся от страха рабов, или в злобных зверят; через некоторое время «учебки» выдают «калаши» — самое известное здесь оружие — и вперед! Иногда — грабить свою собственную деревню, иногда — тоже популярный у LRA способ использования детей — для измерения глубины брода. Прошлым летом в верховьях Нила выловили около 40 детских трупов — брод оказался слишком глубоким для подростков.

Всех девочек используют как полевых жен, почти независимо от возраста. Если, не дай бог, одна девочка понравилась сразу двоим — вопрос решается просто: ее расстреливают…

Вот маленький кусочек из воспоминаний 14-летнего Стивена: «Когда меня украли, мы всю ночь шли пешком. И в эту же ночь нас заставили убить насмерть палками одного мальчика. Я его чуть-чуть знал, и мне не хотелось бить, но мне сказали: если я не буду работать как следует, то его поднимут, а меня положат на его место — и он будет бить меня… Еще они говорили, что если я попробую убежать, то страшный дух будет всюду следовать за мной. Я в это верил и очень боялся…»

Нельзя сказать, чтобы ситуация никак не волновала мировое сообщество. Были международные доклады на самых разных уровнях, обсуждения, резолюции — а нужен отряд морских пехотинцев на пару месяцев, но на это не хватает политической воли, да, наверное, существуют и какие-то более тонкие политические хитросплетения и интриги…

В Уганде есть своя действующая регулярная армия, присутствие которой — хотя бы чисто внешнее — чувствуется на всех северных дорогах. Патрулирование этих дорог — основной способ борьбы, хотя повстанца, особенно ребенка, если он без оружия, от местного жителя отличить невозможно. Солдатские посты через каждые 4—5 км. Вместо шлагбаума — ствол засохшего дерева. Около военных лежит горка тяпок на длинных деревянных ручках. Солдаты останавливают все машины подряд, взрослые мужики выходят, разбирают тяпки и минут 5—10—15, в зависимости от настроения армейских, рубят высокую тугую и очень жесткую траву вдоль дороги, расчищая обочины и не давая возможности бандитам выходить на дорогу или устраивать засаду. Потом всех отпускают, солдаты вместе со своей корягой и тяпками перемещаются на несколько метров и ждут следующую машину. Сами они также рубят траву, но уже подальше от дороги, там, где поопаснее. Новая трава вырастает месяца за три. И все начинается сначала… Я не буду это комментировать, ладно?

Бывают и более активные антикониевские действия — открытые стычки, захваты бандитов и атаки с воздуха. Этих атак дети боятся панически, чуть ли не больше, чем самого Кони. Они бегут врассыпную, и многие гибнут от пулеметных очередей правительственных войск. Но атака в то же время — главная возможность бегства от LRA. Бегут дети и ночью, от полного отчаяния; одного мальчика просто оставили в лесу умирать, пожалев на него пули, а он смог выползти на дорогу и был спасен.

Абсолютно всех этих детей сразу же направляют в один из психологических реабилитационных центров, где они проводят не менее месяца. Случается, что некоторые попадают к бандитам вторично — таких, как правило, ждет мучительная смерть. Этот круговорот детей в Уганде идет уже 18 лет…

Ровно год назад в реабилитационном центре благотворительной организации World Vision в городишке Гулу мы познакомились с мальчиком. Мальчик как мальчик, только очень молчаливый, все время смотрящий куда-то вдаль. Он провел семь месяцев в Армии Сопротивления Господа, и это был его первый день на свободе. Мальчик был худ, бос, очень давно не наедался досыта, впрочем, как и все остальные дети. Мы долго разговаривали, а потом он спросил, приедем ли мы еще.

— Зачем тебе, чтобы мы приезжали еще?

— Я подумал, — сказал он, поколебавшись, — что, может быть, вы бы согласились заплатить за мою школу, я хочу стать врачом, когда вырасту.

Стать врачом — после месяцев сплошных унижений, кровавых жестокостей, голода; не сейчас — кусок лепешки, а стать врачом — потом… Мальчик пытался использовать шанс на иное будущее. Имели ли мы право отказаться?.. И мы не просто не отказались, а согласились публично, написав об этом в «Новой газете» (№ 59 за 2003 г.)

А дальше начались мелкие бюрократические игры; через несколько месяцев выяснилось, что никто не знает, куда мальчик делся, и нужно было расписаться в собственном бессилии и проигрыше под влиянием обстоятельств. Звали мальчика Одонга Боско, и было ему 15 лет.

Но… Так или иначе, я все время думала о нем. Совесть моя была явно нечиста. Самый большой страх был за его жизнь. Не шла из головы история, рассказанная мне девочкой Дженнифер с бесстрастным голосом и невеселым взглядом: «Я очень хотела убежать, но боялась даже намеком высказать свои мысли хоть кому-нибудь. Вот что они сделали с другой девочкой, которая была не такая осторожная, как я. Они поймали сбежавшего мальчика, отрубили ему голову и заставили ее нести голову в руках. И она была вся в его крови, и ей даже не разрешали вытереться, а заставляли нести голову перед собой на вытянутых руках и не закрывать глаза и смотреть. И нас всех заставляли смотреть».

Бедная маленькая негритянская Саломея, сколько вас таких еще бредет, спотыкаясь, по красноватым дорогам …

Была, кроме страха за жизнь мальчика, и вторая, не менее весомая причина — честное слово. Ведь белому человеку здесь верят абсолютно. То есть это было не просто ленькапантелеевское «честное слово», на котором мы выросли, это было больше — честное слово белого человека черному мальчику.

В течение года я совершала какие-то вялые и беспорядочные действия, пытаясь найти мальчика через благотворительные организации. Попытки мои никакого результата не давали. Надо было ехать искать самой, но не было денег и не хватало какого-то внутреннего толчка.

И тут случилось одно событие в моей личной жизни: я влюбилась — и море мне стало по колено.

С этого момента все стало получаться, идея поездки начала обрастать деньгами. Самую существенную помощь оказал Международный комитет Красного Креста, давно занимающийся проблемами детей-солдат и финансировавший нашу прошлогоднюю поездку, потом — Child Soldiers Coalition и квакеры, в глаза меня никогда не видевшие, но полюбившие русскую пассионарность и знающие цену честному слову.

Рациональная часть меня сопротивлялась: в Уганде 24,5 млн жителей и, наверное, 15 млн из них — дети. Весь бред затеи был налицо. Но так хотелось хоть чуть-чуть успокоить совесть и в худшем случае сказать: «Ну, я хотя бы попробовала».

В World Vision в Гулу по фотографии его никто не помнил — и немудрено: тысячи детей с покалеченной психикой проходят через центр за год. Мне принесли несколько пухлых папок с детскими анкетами. Кроме имени и фамилии в папках было самое главное — сведения о том, куда ребенок направляется. К каждой анкете была присобачена отксеренная фотка, на которой разобрать что-либо было невозможно. Я листала страницы одну за другой, перекладывала папку за папкой, мелькали детские имена и судьбы — Флоренс Алойо, Деннис Очара, Дэвид Комакеш… Мальчика не было.

— Вот этот, что ли? — спросил один из сотрудников. С ксерокса смотрело что-то черно-белое и невыразительное, похожее на любое из предыдуших пролистанных лиц.

Анкетные данные в чем-то совпадали, правда, мальчик вроде говорил, что у него не было родителей, а тут значился как отец или опекун некто Алука Винцент.

— А может, вот этот, — предложил второй сотрудник и дал мне листочек с таким же черно-белым невыразительным пятном вместо лица, и этого персонажа тоже звали Одонга Боско. Родителей у него не было, но, правда, он был чуть постарше.

— Спросите еще в Save the Children, — посоветовали мне. — Они хранят всю документацию о детях, отбитых у Кони. Лучше всего спрашивать у Грэйс.

У Грэйс Ламуну — она была такая классная и в доску своя, что я стала называть ее Ламунчиком, — спрашивать было действительно лучше всего. Молодая, энергичная, не бросающая слов на ветер, Ламунчик ведет очень важную работу — она разъясняет солдатам права детей:

— Солдаты должны знать, что дети не убивали никого добровольно, их заставляли стрелять, и все дети здесь — жертвы. Мы работаем с армией уже шестой год и добились того, что детей перестали бить, издеваться над ними и содержать под стражей. Мы хотим, чтобы люди не боялись военных, а видели в них защитников. Понимаешь, военные считают, что они твердые, будто сделанные из железа, а мы им говорим, что они такие же, как и все остальные люди. И дети такие же.

Ах, Ламунчик, Ламунчик, ну почему ты ведешь эту программу в своей Африке?

По сведениям Грэйс, мальчиков по имени Одонга Боско было действительно двое, первый вроде бы подходил чуть больше, чем второй, и я решила начать с него. Мальчик этот находился в двадцатидвухтысячном лагере для перемещенных лиц в местечке Лира Палуо, добираться до которого было не так далеко — километров 100, но достаточно опасно и особо не на чем.

Для начала Дэвид Окиди, продюсер местного радио, предложил дать бесплатное объявление. Вот его полный текст:

«Информируем Алуку Винцента из Лира Палуо, что его воспитанника Одонгу Боско срочно ждут на радио Мега FM в Гулу для передачи ему важного сообщения. Все дорожные расходы будут оплачены».

Повторили объявление три раза в основных выпусках, которые здесь слушают все, а особенно люди в лагерях. Но даже если мальчик слышал и если это тот мальчик, то как он доберется и доберется ли…

— Ты должна ехать сама, — твердо говорит Ламунчик. — Мальчик должен учиться в школе. Пошли искать машину.

И тут нам фантастически, просто невероятно везет. Выясняется, что прямо сейчас в Падер, что в двадцати минутах езды от Лира Палуо, идет не просто машина, а грузовик с вооруженной охраной — возвращают в семьи детей, прошедших реабилитацию. Такие поездки бывают не чаще раза в месяц.

Наш грузовик раньше, видимо, использовался для перевозки скота — это был большой загон с высокими бортами, поставленный на колеса. В него набилось человек пятьдесят детей, каждый в подарок получил матрас, муку, бобы и самое главное — весь грузовик по периметру был, как бубенчиками, увешан веселыми желтыми канистрами для воды.

И вот мы пылим по дороге из красной грязи, солдаты почтительно убирают деревянные шлагбаумы, мы заезжаем в близлежащие деревни, детей и желтых канистр становится все меньше, а грязно-красной пыли на мне — все больше, хочется только одного — вымыться. Увы — нас останавливает местный гаишник при полном параде: со стрелками на брюках и немыслимыми аксельбантами, в надраенных ботинках, а в блестящем козырьке его фуражки я, привстав на цыпочки, вижу свое собственное жуткое грязно-красное лицо с грязно-медными волосами.

— Где ваша правая фара, а? — заорал он, сделав зверскую рожу. Фары не было. Вместо нее зияла дыра, идущая до самых задних колес. — Когда вы поедете вечером (а время было два часа дня, оставалось нам ехать часа три, и он это знал), вас примут за что? — он прищурил один глаз и сделал еще более зверскую рожу: — За ве-ло-си-пед! И вы — что? — столкнетесь!

Ясно было — надо платить.

— Стой тихо и почтительно слушай, — пробормотал водитель. Мы постояли в смиренной позе еще какое-то время. Внезапно полицейский обмяк, улыбнулся и очень дружелюбным голосом сказал:

— Ну, давайте, ага, поезжайте. Счастливого пути! — и пошел от нас вразвалочку, сняв фуражку и отирая белоснежным платком заливавший лицо пот. Его день был прожит не зря!

А мы попилили дальше. И вот — Падер! Сюда занести могут только любовь к ближнему, честные слова и жажда великих деяний. Это стоящее место для российских интеллигентов, прошедших горнила студенческих картофельных полей и стройотрядов. Вода — холодная, из фляги, нормально. Комнатка в гостинице — размером с келью для муравья. Но зато — чистейшее белье без чернильного штемпеля какого-нибудь «санатория имени Патриса Лумумбы» или райцентра «Красный Банан»; кровать, между прочим, нормальная деревянная, без панцирной сетки, так что номер «ночной батут» не получится. Одно мешало спокойному сну — был местный праздник, посвященный концу финансового года, и до пяти часов прямо под моей дверью звуки тамтамов сменялись не менее пленительными звуками техно и диско. Утром я сама себе готовлю яичницу из яиц, вымытых в луже, поскольку вода кончилась, а очередь у колонки — на несколько часов. Все удовольствия вместе с ночлегом стоили чуть больше двух долларов.

Выясняется, что все слышали объявление, и в Лира Палуо тоже, но вот когда будет мальчик, и где он сейчас, и как доберется до Падера — неизвестно. На отрезке Падер — Лира Палуо бандиты ведут себя достаточно активно, и шансы попасться в их лапы достаточно велики. Для мальчика это будет значить одно: в лучшем случае его привяжут к дереву голым и оставят умирать, в худшем — еще одна маленькая Саломея будет брести, не разбирая дороги, неся перед собой кудрявую голову.

И я мчусь к местным полицейским. За скромную, почти официальную взятку — залить 20 л бензина в машину — они соглашаются отвезти туда и обратно.

Пришли шестеро солдат, одетых в комбезы и зеленые резиновые сапоги по колено. На одном из них, кроме того, был напялен такой же зеленый прорезиненный, я бы сказала, редингот, а на голове — нечто среднее между резиновой грелкой и тропическим шлемом.

— Тебе не жарко? — спросила я участливо.

— В самый раз. Главное — пыль внутрь не попадает.

Солдаты сели на поставленные в пикап скамейки, передернули «калаши», и мы отправились. Меня трясло. До мальчика оставалось 12 километров. Полицейский Пол, настолько большой, что мне он напоминал лоснящегося дрессированного черного слона, белых женщин еще не возил, поэтому — видимо, от волнения — он все время путал рычаг переключения скоростей с моей коленкой…

Все лагеря в любой точке света — будь то для беженцев, будь то для внутренне перемещенных лиц — похожи до мутящего однообразия прежде всего отсутствием хоть чего-нибудь, что радовало бы глаз: цветов, кошек, собак; похожи они скученностью домиков, хаток, хибарок и отсутствующим выражением глаз у большинства обитателей. Занятий здесь нет никаких, уходить из лагеря далеко и надолго опасно, кормят три раза в день однообразной едой. Вы не думайте, что я критикую, — я просто описываю, прекрасно понимая, что специальная программа ООН World Food Program делает все возможное, чтобы хоть как-то прокормить несчастных. А на севере Уганды сейчас, например, 1,6 миллиона внутренне перемещенных лиц, живущих в лагерях.

Лагерь Лира Палуо ничем не отличался от других. Разве что часть людей жила в хатках, а часть — в кирпичных бараках, поделенных на отсеки. Семья мальчика жила в одном из таких отсеков.

Последние пятьдесят шагов я сделала как в полусне, на полусогнутых ватных ногах. Я уже точно знала, что мальчик, которого я сейчас увижу, будет совсем не тот, что я ошиблась, что нужно было сразу выбирать того, второго, мальчика с такими же именем и фамилией; что все нужно будет начинать сначала и опять колесить по красным дорогам до бесконечности… В носу защипало, я почувствовала себя маленькой и несчастной. Гуманитарного подвига во имя любви не получалось. До полного поражения было пять шагов…

…Рваная занавесочка в дверном проеме откинулась, и там в застиранной красной футболке стоял наш, нет — МОЙ мальчик, божественно славный, единственный и неповторимый, каких в Африке миллионы.

— Здравствуй, — прошептала я и заплакала. — Ты меня узнаешь?

— Я вас ждал, — ответил он просто.

Дальше все было неинтересно: мы сфотографировались на память с родственниками (Алука Винцент и впрямь оказался обалдевшим от происходящего папой, а мама их давно бросила), мальчик взял свой маленький узелок, положил в карман штанов походную библию, напялил привезенную из Москвы новогазетную футболку, мы сели в полицейскую машину, Пол по-прежнему путал мое колено с переключателем скоростей, но уже не так активно, и все время приговаривал:

— Значит, вот как, ага, значит, это твой мальчик, ага, значит, ты его нашла, ага.

Они довезли нас до перекрестка на Гулу, в последний раз Пол сказал «ага», и дальше мы поехали на обычном грузовике уже безо всякой охраны. Мальчик по дороге уморился и заснул. Спавший, он был еще красивее, и щеки его раскраснелись. Не спрашивайте, как черные щеки могут раскраснеться, но они раскраснелись.

По дороге грузовик несколько раз останавливали солдатские патрули и предлагали мальчику, водителю и мужикам, сидевшим в кузове, выйти, взять в руки тяпки и идти рубить траву.

— Чука чини — идите вниз, — говорили они на суахили.

А я в ответ кричала:

— Ондьока ньюма — идите обратно! — и жалобно просила солдат отпустить нас с миром.

Мы остановились в маленькой гостинице в Гулу. Мальчик первый раз в жизни спал на настоящей кровати.

Я попросила его написать что-нибудь для читателей «Новой газеты». Он долго сопел над листком бумаги, потом выдал пятнадцать строчек текста на английском, суть которого сводилась к тому, что он так счастлив, так счастлив, что будет опять нормально учиться; и что он выучится и будет доктором в России, а пока он просто всех в России приветствует. И подпись под посланием была «I am by the name Odonga Bosco» — «А зовут меня Одонга Боско».

— А ты вспоминаешь Кони и то, чем вас заставляли там заниматься?

Он очень долго молчал, напряженно смотрел вдаль, а потом ответил медленно и даже стал немного заикаться:

— Н-нет, наверное. Все хорошо. Только я до сих пор не знаю, сколько человек убил: как можно сказать, чей удар палкой был последним… Нам ведь велели бить всей толпой, и каждый раз — до смерти…

Первыми русскими звуками для мальчика были песни Тимура Шаова (Тимур, гордись!), пиратски записанные моим племянником на последнем концерте (Тимур, прости!). Больше всего ему понравился «Снобизм». Может, он почувствовал некое родство в словах: «Денег нет, в стране бардак, в воде холера», хотя никто ему ничего не переводил.

На следующий день неутомимая Ламунчик повезла нас в лучшую частную школу города. После этой школы вполне можно поступить в университет в Кампале и стать врачом. Нам был выдан список совершенно необходимых вещей, которые нужно было купить сразу. На глазах мальчик превращался в Гаруна аль-Рашида: мы купили матрас, одеяло, постельное белье, противомоскитную сетку на кровать, мотыгу, тяпку, посуду и много всякой другой нужной фигни. Сначала мальчик выходил из машины за покупками, но потом, наверное, побоявшись, что все может исчезнуть и он проснется, расселся на заднем сиденье, обнимая все свое богачество. Он безмолвствовал и даже перестал слушать Тимура.

Меня мальчик называл упорно мамой, и на мой удивленный вопрос он сказал очень просто:

— Ну, ведь у вас есть дети? Значит, вы — МАМА.

Я перекрестила его на прощание.

Путь обратно был изнуряюще долог, а приехав, я свалилась с тропической малярией, но это совсем уже другая история с другими героями… День моего выхода из больницы совпал с двадцатым днем учебы мальчика в школе.

P.S. Спасибо за помощь первому секретарю Посольства РФ в Уганде О.И. Кравченко, московскому представительству авиакомпании «Emirates Airline», итальянской благотворительной организации AVSI и врачам инфекционной больницы.