Хотела бы я в детстве, будь у меня слепой друг, учить вместе с ним азбуку Брайля? Да, я бы этого очень хотела. Если бы была у меня глухая подружка-одноклассница, стремилась бы я выучить вместе с ней язык жестов, чтобы понимать ее? Конечно. Я бы выучила и была бы этим необыкновенно горда. Я бы понимала ее. Я бы понимала гораздо больше людей, населяющих эту планету. Если бы все это было так в моем детстве, то теперь мне бы не приходилось при встрече с инвалидами отводить глаза в сторону, мучаясь непонятным каким-то комплексом вины и стыда.

Я не держу взгляд, я до сих пор неправильно его держу, когда вижу группу людей, объясняющихся языком жестов. Я либо намеренно ускоряю шаг, либо застываю — они захватывают мое внимание так, как если бы были инопланетянами. Все это плохо, неловко. Но я до сих пор не умею правильно себя вести — их не впускали в мое школьное детство, у меня нет опыта общения с ними, нет навыков…

У моих детей — детей не советской, а перестроечной уже эпохи — такого опыта тоже нет. Не то чтобы в их детство также намеренно не впускали инвалидов. Теоретически все теперь уже иначе, страна давно ушла от зловещей и мрачной «медицинской модели», предполагавшей, что инвалид должен быть «изъят» из семьи и закрыт либо в специальном интернате, либо в психиатрической больнице. Делалось все как бы для его же блага: он «болен навсегда», и никто, кроме нянечек и врачей, здесь не поможет. Лицемерие это, означавшее, по сути, выбраковку, изоляцию, страна прервала на законодательном уровне. У нас сегодня есть мощнейшая база, на которой может развиваться процесс интеграции: с 1992 года на федеральном уровне было принято более 300 нормативных правовых актов (законы, указы президента, постановления правительства, приказы министерств), закрепляющих права детей-инвалидов на развитие, образование и реабилитацию. Казалось бы, теперь до реализации этих прав рукой подать, но руками все только разводят: система помощи не выстроена, нет инфраструктуры, услуги дефицитны. То есть произошло вот что: «кирпичи», извещавшие о том, что проезд по дороге запрещен, сняты.

А дороги нет.

Может быть, это только я все время «еду под «кирпич», потому что вот же — есть люди, которые говорят сейчас о тонкостях и нюансах образования, включения, вживления детей-инвалидов в среду сверстников в детских садах и школах. Они ушли уже в этих вопросах на такие глубины, что проблемы с поверхности, на которой стою я, для них просто, должно быть, смешны. Это специалисты, которые собрались на фокус-форум по интеграции детей с особенностями развития в сфере образования. Организаторам, Программе АРО (Помощь детям-сиротам в России), удалось собрать профессионалов настолько уникальных, что я даже думаю: может быть, с детьми с особенностями развития могут работать только особенные люди? Способные на социальный подвиг?

— Вы их называете особенными почему? Потому, что они толерантны? — уточняет Марина Дубровская, содиректор Программы АРО.

Я пытаюсь объяснить: они на форуме все время говорили про то, КАК, КАКИМ ОБРАЗОМ интегрировать детей, уточняли, спорили, делились опытом. Меня же не оставлял вопрос: КТО? Учителя обычных школ? Психиатры сегодня называют их своими «крупнейшими поставщиками юных клиентов». Невротизация прогрессирует особенно остро у учащихся гимназий, лицеев, других «крутых и продвинутых» учебных заведений. Травмируются, даже превращаются в инвалидов здоровые дети, не вмещающиеся в жесткие рамки стандартов. И что — туда, в эту гонку, «сдать» детей-инвалидов? Зачем?

— Но интеграция — это не просто что-то механическое, — говорит Марина Дубровская. — Нельзя просто взять и поместить детей с особенностями развития в классы обычных школ, без сопровождения. Для сопровождения разные есть модели: это могут быть центры, направляющие в школы тех или иных специалистов в зависимости от диагноза поступившего ребенка. Могут быть и интегративные школы, как «Ковчег» (средняя общеобразовательная школа

№ 1321 «Ковчег» — единственная пока в Москве интегративная школа. «Новая» о ней рассказывала. — Г.М.) Там специалисты — внутри школы. Это все — уровни управленческих решений. Какое из них лучше? Я думаю, что нужны и те и другие.

— И что? Эти модели изменят отношение учителя к ребенку-инвалиду, если этот учитель не видит смысла не то что в его образовании, а в его жизни вообще как таковой?

— Изменят. Сколько угодно тому примеров. Появляются нужные услуги — и ребенок меняется на глазах. Учитель, которого вы представили, видит, что там, где, казалось, сделать невозможно вообще ничего, делается такое, что хоть глазам своим не верь! Через другую, иную технологию ему показывают: дети с ограниченными возможностями — плохое определение. Оно, конечно, лучше, чем старое и страшное «необучаемые», но и оно неверно: возможности не имеют границ. Ребенок-инвалид столь же развиваем, он ничем в своем развитии не отличается. Когда человек видит это, он по-другому начинает действовать.

«С ними наш ребенок будет деградировать…». Аргумент мужа Юлия Чернис понимала. Но принять не могла. У нее были возможности устроить четырехлетнего сына иначе. Вместе с подругами (их пятеро — таких мам, у всех — высшее образование, всем хотелось работать полноценно, а для этого надо было пристроить малышей) она изучила в округе практически все варианты. Видела просторные помещения, хорошие игрушки, большие территории.

— В обычных детских садах — переполненные группы, мы не видели в воспитателях ОБРАЩЕННОСТИ К ДЕТЯМ, — рассказывает Юлия. — И неожиданно открылся сад, который как будто специально материализовался из наших чаяний. Конечно, поначалу он тоже вызывал сомнения. Мы каждый день на протяжении недели все это обсуждали. И в итоге решили слушать не мужей, а прислушиваться к своим чувствам. Мы отвели своих детей в этот сад. Через год те мамы, которые слушали аргументы мужей, глядя на то, какими стали наши дети, тоже захотели туда же. А там теперь очередь чуть ли не на год вперед…

— А какими они стали, ваши дети?

— Там в группах по восемь детей. В каждой — по два ребенка с проблемами в развитии. Очень много разных специалистов: психологи, дефектологи, логопеды, и они работают со всеми. Каждому ребенку выпадает в итоге столько внимания, с ними занимаются так много, как, наверное, нигде. Костя стал общительным, доброжелательным, он очень быстро развивается. Однажды посторонний человек остановил нас по дороге к саду. «Ну, — говорит моему сыну, — и как ты там с этими даунами?». Костя просто не понял, о ком его спрашивают. Он называет ребенка с синдромом Дауна только по имени. Дети никак не отличают других, эти отличия могут навязать только взрослые.

…В Италии, к примеру, говорили на форуме, количество детей-инвалидов, посещающих массовые школы, превышает 90 процентов. В Москве для таких ребят до сих пор только «Ковчег». И два детских сада. Но уже в новом учебном году в первые классы московской общеобразовательной школы № 142 ВПЕРВЫЕ пойдут все дети. Здесь никому теперь больше не откажут в праве на образование. Автор и руководитель этого проекта — директор Центра психолого-педагогической реабилитации и коррекции «Тверской» Марина Семенович рассказывала на фокус-форуме: всем родителям, которые приходили записывать своих малышей в первый класс, объясняли, что у них есть выбор. Можно записаться в обычный класс, можно в класс, где вместе со здоровыми будут учиться дети-инвалиды. Позже состоялось общее родительское собрание, и только здесь Марина Семенович выяснила, что учителя, которые записывали детей, не рискнули вслух произнести некоторые диагнозы будущих одноклассников. В частности, о таком диагнозе, как синдром Дауна, никто предупрежден не был. Она рассказала все как есть. Из 30 родителей здоровых детей в класс с детьми-инвалидами записались 27!

— Понимаете, — говорила мне Марина Семенович после форума, — у нас шести-семилетние дети уже в страдательном состоянии. Через мелкое сито школы пропускают даже самых маленьких: в шесть-семь лет дети ставятся в ситуацию чуть ли не абитуриентскую — жесточайший идет отбор. Выживают маленькие суперменеджеры — надо все держать в голове, успевать, чтобы быть успешным. Ценностные установки эти — «кто дальше, выше и сильнее» — привели к тому, что родители боятся даже признаться в том, что дети чем-то больны… Специалистам же, которые берутся за реабилитацию детей с тяжелыми диагнозами, они могут довериться.

— Ох, не знаю, — говорит мне знакомая учительница, — хорошо все это, конечно: гуманизация и так далее… Но вот вы, к примеру, неужели бы отдали своих детей в класс, где инвалиды? На них же отсвет этот падет, про них думать начнут: что-то, видимо, с ними тоже не так… Какие-то они НЕ ТАКИЕ…

Я не знаю. В прошлом году дочь моих знакомых получила золотую медаль и через два дня выбросилась из окна девятого этажа. Медаль лежала на ее столике вместе с запиской: «Я все-таки смогла». Она была ТАКОЙ?