Самолет, прежде чем сесть в Фару, долго летит над мелкой зеленой водой. Желтый песок дна и бурые гирлянды водорослей отчетливо видны сверху. Это пограничная зона между океаном и сушей — протянувшиеся на километры лиманы. Я приник к иллюминатору, рассматриваю Португалию с высоты трехсот метров.

Когда-то я знал другую Португалию, совсем не похожую на эту. Та Португалия вся умещалась в узком московском дворе на Тверской и была населена двумя десятками мальчишек, гонявшими мяч по пять часов в день.

Это было в 1966 году, сразу после чемпионата мира в Англии. Это был первый чемпионат мира, который в СССР показывали по телевидению, и все мы — дворовые футболисты в возрасте от десяти до двенадцати лет — по вечерам приникали к маленьким экранам допотопных черно-белых «Рекордов». И вот, сидя на стуле в чужой квартире (телевизоры были не у всех, приходилось напрашиваться в гости), я вглядывался в серый туман и различал в нем то сияющую лысину Бобби Чарльтона, то пластичный дриблинг Эйсебио. Эйсебио был мой герой — я ставил этого бомбардира и финтаря выше Пеле, которому на том чемпионате безжалостные защитники чуть не переломали ноги…

Тогдашние игроки сборной Португалии самим звучанием своих имен — Эйсебио, Торрес, Колуна — были похожи на магов и джиннов. С англичанами и немцами сборная СССР периодически играла, мы отлично знали манеру игры Гривса и пробивную мощь Зеелера, но португальцы были людьми новыми, они явились из мест, которые лежали на самом дальнем краю обитаемого мира. Синий океан, в котором плавают огромные серебристые рыбы, странный город Лиссабон, жаркое солнце, мавританские башни… В их игре чувствовалась свобода людей, привыкших к круглогодичному лету и мягкому песку пляжей. Это была выдающаяся команда — она обыграла в группе бразильцев, сотворила чудо в матче с Северной Кореей (проигрывая 0:3, выиграла 5:3, причем Эйсебио забил четыре гола подряд) и в матче за третье место победила мощную сборную СССР — 2:1.

Идея, возникшая в мальчишеских головах, возбужденных зрелищем футбола, состояла в том, чтобы переселиться в иной мир и всем вместе дружно превратиться в героев. Каждый двор в округе отныне становился страной — Англия лежала во дворе большого дома неподалеку от памятника Юрию Долгорукому, Бразилия помещалась поближе к Маяковке, Италия занимала немного места во дворе солидного номенклатурного дома в Южинском переулке, а наш двор — средоточие самого отчаянного футбола в той дворовой Москве — лет на пять стал Португалией.

В нашем дворе футбол издавна был единственным способом времяпрепровождения для всех, кто туда попадал. Я, попав в этот двор в возрасте пяти лет, застал предыдущее поколение — ораву хулиганов, живших в коммуналках Палашевского и Южинского. Иногда они играли в расшибалочку, лазили на крыши домов, кидали самодельные дымовые шашки в форточку женского отделения Палашевских бань и дрались до крови, в случае необходимости хватаясь за кирпичи. Но все это было так, между делом, а делом был футбол.

Играли на узкой полоске асфальта, воротами были два кирпича. Я помню выдающегося финтаря Наима, который на заказ бросал вратаря в одну сторону, а мяч легким ударом «щечкой» направлял в другую, моего друга и кумира Петрика, выходившего играть в белом свитере и шедшего в обводку с элегантно отставленной рукой, сумасшедшего вратаря Абрашку, который, как тогда говорили, «рыпался», то есть прыгал на асфальте так, как будто это мягкий газон. Потом это поколение покинуло двор, и в нем воцарились мои одногодки, на которых я уже не смотрел снизу вверх — мы и были великой Португалией, той прославленной командой, которая пять лет подряд, тешась и шутя, легко обыгрывала все дворы в районе Тверской и Бронных.

Дом, в котором я вырос, — семиэтажный дом на Пушкинской площади, который мальчишки из других дворов звали «генеральским», имел многих знаменитых жильцов, в том числе основателя и начальника московского «Спартака» Николая Петровича Старостина. Его внук, Мишка, был в нашей команде Торресом, и мы составляли с ним атакующую пару, которая не знала удержу. Не было защиты, которую мы на пару не могли бы разорвать. На узкой полоске двора, облепленные противниками, мы играли в быстрый пас, который давали не глядя — смотреть, где партнер, нам было не нужно. В своей легкости мы доходили уже до почти цирковых высот — я помню одну игру поздней осенью, в дождь, когда я прошел по краю и подал, и Торрес в долю секунды неспешно снял с головы свой промокший картуз и легким кивком переправил мяч в ворота.

Бывали дни, когда других наших не выпускали гулять — кто-то получал «пары» в школе и нарывался на наказание, кто-то заболевал — и тогда мы с Мишкой часами играли один на один, в упоении придумывая все новые и новые финты и способы обыграть друг друга. Ворота в два кирпича нам казались в такой игре слишком велики, мы уходили на площадку 112-й школы и играли там в баскетбольные кольца. Ученики школы, вечно торчавшие рядом, смотрели на нас как на сумасшедших, но нам это не мешало. Как ни странно, мы в кольца даже попадали — я помню один матч, продолжавшийся часа три и закончившийся 1:1.

Дед Мишки, великий Старостин, приезжал домой на черной «Волге» с шофером и на несколько мгновений останавливался посмотреть нашу игру. Высокий джентльмен, в облике которого всегда было прирожденное благородство, с любопытством глядел на клубок мальчишек, носившийся по асфальту. «Миш, — тянул он сверху, — ну что ты все тут играешь? Давай я тебя в «Спартак» отведу!».

«Не мешай, дед! — хрипло кричал ему Торрес, весь в пылу борьбы с защитниками сборной Италии, приехавшей к нам играть ответственный матч чемпионата мира из своего Южинского переулка. — Не мешай, я играю!». И он бросал мяч в тротуар, подхватывал отскок и устремлялся на ворота.

Николай Петрович Старостин улыбался и тихо уходил — к своему «Спартаку», в котором тогда играли Хусаинов, Осянин, Крутиков. Мы все тогда болели за «Спартак», но, конечно, понимали всю несоразмерность чемпионата СССР и чемпионата мира, в котором участвовали. Мы были выше. Мы были игроками мирового уровня. Какой нам был смысл идти в секции футбола, в мальчишеские команды «Спартака» или других клубов? Приди они к нам во двор, в нашу залитую асфальтом Португалию — мы бы их, конечно, обыграли. С двузначным счетом. Я уверен в этом до сих пор.

Некоторые ребята из нашего двора в свободное от выступлений за сборную Португалии время все-таки поигрывали в московских клубах. Наш Колуна — в миру татарин Рефат — к шестнадцати годам дошел до дубля «Торпедо», а он ведь не был у нас во дворе самым лучшим. Я без особого труда прошел отбор в «Динамо» и смылся оттуда после полугода занятий — зачем мне было уныло учиться «закрывать зону» и «подбирать отскоки», если я мог солировать в самых настоящих играх семь раз в неделю? Торрес, став взрослее и поняв наконец счастье быть внуком Николая Петровича Старостина, ездил с командой молодежного «Спартака» в международные турне, где играл против сборных Таиланда и Бирмы. «Ничего особенного, — говорил он, возвращаясь. — Мы бы их всех обыграли». Но это было позднее, когда нам было уже лет по шестнадцать и наша выдуманная Португалия стала бледнеть и таять под натиском всамделишного мира, в котором нам предстояло жить.

Я до сих пор уверен, что футбол, который мы тогда показывали в наших дворах, был самого высокого уровня. Мы все были финтари, и у каждого были свои коронные приемы. Каждый из нас мог без особого напряжения раскрутить хоть трех, хоть пятерых противников — это были азы дворового футбола, школа, через которую все мы прошли. Мы могли двигаться много часов подряд и не уставать — да и можно ли уставать от игры, в которой живешь?

Теперь иногда я встречаю Торреса в нашем дворе — он приезжает к маме, и я приезжаю к маме. Он, серьезный человек, занимающийся рекламным бизнесом, ездит на «Форде», я на «Киа». Мы оба уже давно не живем в семиэтажном доме на Пушкинской. Мишкин дед, Николай Петрович Старостин, умер, и на фасаде дома висит мемориальная доска в его честь. Двор изменился — там, где были палисадник и старая клумба, теперь столики ресторана «Скандинавия». И мы, стоя посредине двора, ведем всегда одинаковые разговоры.

— Ну, ты играешь?

— Не-а, — отвечает Торрес своим прежним хрипловатым голоском, смущенно улыбаясь. — В последнее время как-то нет. А ты?

— А я играю. Есть командочка. Хочешь, сыграем вместе?

Он снова улыбается, и я понимаю, что вместе мы уже вряд ли сыграем. Мы расходимся, каждый идет в свой подъезд, как когда-то после игры. Я иду по двору, и тело мое откликается на каждый шаг — глубокой, телесной памятью я помню каждый бугор на асфальте, изменявший отскок мяча. Я помню голы, которые тут забивал, — помню так отчетливо, будто тринадцать лет мне было вчера, и это вчера я упругим бегом футбольного короля пронесся вот тут по краю и, обыграв троих, зарядил с подъема в «шестерку».

Двор пуст. В нем уже давно никто не гоняет мяч. Мы были последними дворовыми футболистами.