Всю жизнь мне хотелось написать свою книжку о Пушкине. Вспоминаю, что свою первую заявку в издательство «Советский писатель» в конце 70-х годов я так и предложил — «Пушкин и Достоевский».

«Прилепившись», что называется, на всю жизнь к Достоевскому, я время от времени бежал от «угрюмого имени Достоевского» к «веселому имени Пушкин». Писал статьи, делал телевизионные передачи в те мрачные времена, когда только «учебный канал» давал возможность говорить с детьми, юношами и вообще с людьми человеческим языком.

Все началось с пушкинского Лицея. Потом были и другие заметки. И сама эта книжка о Пушкине рождалась совсем не только (а может быть, и не столько) из понятной каждому русскому человеку врожденной любви к нашему самому любимому поэту. Своим появлением она обязана во многом Достоевскому.

Так случилось в моей жизни, что мне пришлось, а вернее посчастливилось, «преподавать» Достоевского в средней школе. Именно там я вдруг начал понимать, что без «пушкинской прививки» подростку подходить к Достоевскому опасно, порой даже смертельно опасно. Страшно и сегодня вспоминать о трагедии, происшедшей в семье одного моего друга. Его сын в пятнадцать залпом прочитал всего Достоевского, а потом взял да и повесился в шкафу.

Входя в мир, русский человек, вне зависимости от своего социального происхождения или образования, встречается с Пушкиным так же, как с солнцем, с голубым небом, с клейкими весенними листочками, как с воздухом, которым дышит. Пушкин входит в него сразу, осознанно или неосознанно, да большей частью просто незаметно. И кажется ему, что Пушкин был — всегда. Наш мир без Пушкина немыслим, как без солнца, неба, клейких листочков… И только лишь потом, по мере осознания самого себя и судьбы России, начинаешь вдруг понимать, что нет и быть не могло твоей души и твоего духа без незамечаемого, как воздух и кислород, Пушкина.

Россия без Пушкина? Нет России.

Россия без Пушкина — все равно что европейский мир без Христа. Вся европейская история за две тысячи лет сосредоточилась в нем, в Христе, выразилась всеми своими гранями, утоляя чудесную жажду взаимопонимания. Пушкин — лучший дар Бога для России, напоминание ей о том, какой могла бы она стать…

Пушкин начался для меня с Лицея

В 70-х годах — время было довольно глухое — попал я в «черные списки». Меня почти не печатали. Я начал преподавать литературу в школе и занимался этим с перерывами почти десять лет. Вел уроки по Достоевскому («Преступление и наказание») для старшеклассников и организовал специальные занятия по Пушкину. Рассказывал ребятам о Лицее и разбирал с ними «Моцарта и Сальери».

В 73-м году почти все наши академики «единодушно осудили» А.Д. Сахарова. Было очень тоскливо, и я подумал: ну хорошо, мы люди тертые, мы понимаем, как все это делается, ну а подростки, которые знали, что в оны дни люди отказывались от звания академика, когда им предлагали соучаствовать в деле некрасивом?.. А тут — какой наглядный урок преподав ребятам: высшая совокупная мысль (Академия наук!) судит человека за мысль и даже за право на свою мысль.

Так и случилось. На одном из уроков ребята сами стали задавать мне эти вопросы: «Как же так, все академики — против Сахарова. А вы говорили, что когда-то академики Чехов и Бунин вышли из Академии российской словесности, когда туда не выбрали Горького?»…

И я вдруг вспомнил старый любимый факт: как в сентябре 1825 года Александр Горчаков (Князь, Франт), «первый ученик», самый «политичный», самый «официальный» из лицеистов, секретарь русского посольства в Лондоне, будущий канцлер России, встречается с опальным Пушкиным в селе Лианово. А 15 декабря того же 1825-го рано утром приезжает к Ивану Пущину, привозит ему заграничный паспорт и уговаривает бежать. Пущин наотрез отказывается, решив разделить судьбу друзей. И разделил, проведя в тюрьме и на каторге тридцать один год. Вспомнил еще, как даже Павел Мясоедов («Мясожоров»), самый незаметный, скромный из лицеистов, не побоялся написать Пущину на каторгу письмо со словами участия, чем несказанно тронул Ивана Ивановича. А еще вспомнил рассказ о том, как на исходе уже наших 20-х годов собрались самые последние лицеисты (какое же это было поколение?), собрались, конечно, 19 октября, и… были все объявлены «контрреволюционной организацией» и арестованы.

И Лицей пушкинский стал «пепелищем», и эти «отеческие гробы» были поруганы… Вспомнил я все это, и захотелось сделать для ребят что-то очень хорошее, а что может быть лучше самого Лицея? Идеал — вместо безобразия, красота — вместо некрасивости, причем красота не абстрактная, а воплощенная. Так появилась телепередача для школьников о пушкинском Лицее с внутренним эпиграфом о достоинстве, о непредательстве (режиссер А. Торстенсен, исполняли О. Ефремов и В. Золотухин). Мне хотелось еще, чтобы передача шла под песню Б. Окуджавы «Союз друзей» («Поднявший меч на наш союз…»). Не разрешили. Тогда я встретился с Ю. Кимом, прочел ему композицию, мы поговорили об А.Д. Сахарове, и он, Ю. Ким, тут же, тотчас же на клочке бумаги начал писать стихи «19 октября» (позже музыку к песне сочинил Вл. Дашкевич). Это было похоже на чудо: его попросили, а он тут же написал… Вот отрывок из песни:

…Все бы жить, как в оны дни,

Все бы жить легко и смело,

Не высчитывать предела

Для бесстрашья и любви

И, подобно лицеистам,

Собираться у огня

В октябре багрянолистом

Девятнадцатого дня.

Как мечталось в оны дни:

Все объяты новым знаньем,

Все готовы к испытаньям,

Да и будут ли они…

Что ж загадывать? Нет нужды:

Может, будут, может, нет,

Но когда-то с нашей дружбы

Главный спросится ответ.

И судьба свое возьмет,

По-ямщицки лихо свистнет,

Все по-своему расчислит,

Не узнаешь наперед.

Грянет бешеная вьюга,

Захохочет серый мрак,

И спасти захочешь друга,

Да не выдумаешь — как…

Эту песню тоже не разрешили.

Тем не менее «Лицей» шел на телевидении лет семь, а потом был снят, так как одному большому (и бывшему теперь) начальнику не понравилось то, как я пишу о… Достоевском. На телевидении это недовольство поняли как приказ закрыть все мои передачи («Лицей», «Преступление и наказание», «Моцарт и Сальери»).

К счастью, журнал «Юность» в 1974 году (№ 6) напечатал сценарий передачи «Лицей, который не кончается…». Две другие телевизионные работы исчезли бесследно.

Прошло много лет. Как-то, беседуя с А.Д. Сахаровым, я вспомнил эту историю, рассказал ему, и вдруг оказалось, что песня Ю. Кима — одна из самых его любимых…

А еще, когда я делал телепередачу о Лицее, я мечтал о том, чтобы 19 октября светло и грустно отмечалось в наших школах. Эта мечта чуть-чуть сбылась: я знаю несколько школ (в двух даже бывал), где и в самом деле этот день вошел в душу ребят.

Теперь же мечтаю о том, чтобы написана была такая книга о пушкинском выпуске Лицея, свободная, вдохновенная книга, которая давала бы ребятам нашим духовный заряд на всю жизнь, и чтобы сделалась она нашей фамильной книгой.

Кстати, пушкинский выпуск Лицея был, может быть, самым плодоносным вообще в истории школ (и не только русских). Тут тоже какая-то тайна, которую мы до сих пор не разгадали. Не ее ли отчасти имел в виду Пушкин, когда писал: «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному…».

Царскосельский лицей — «прецедент» абсолютно немыслимый. Как в крепостнической и самодержавной России возник этот островок свободы! В силу каких случайных причин получилось вдруг это абсолютно немыслимое чудо?

Что такое гений?

Гений — это нежинский огурец. Знаете ли вы, что такое нежинский огурец? Где-то в Поволжье среди лесов и равнин есть такой кусочек земли, где подземные воды текут как-то особенно, где случилось немыслимое сочетание случайности почвы, воздуха и воды, повторить которые невозможно. Так вот именно там и только там и растут эти необыкновенные нежинские огурцы.

Вот нечто подобное произошло в Царскосельском лицее. На маленьком квадратике земли и в очень короткий срок был собран небывалый духовный урожай России. Пушкин, Дельвиг, Пущин, Горчаков, Кюхля…

Всем навигаторам и реформаторам просвещения стоило бы задуматься над этим.

Как, почему возродилось, окрепло и передалось по наследству одно из самых забытых и самоспасающих чувств — чувство дружбы, чувство непредательства.