В № 27 «Новой газеты» в рамках дискуссии о российском либерализме мы опубликовали первую часть статьи Наума Коржавина, разместив полный ее текст на нашем сайте в интернете. Полученные отклики свидетельствуют о большом интересе, который вызвали размышления замечательного поэта и «свирепого демократа», как сам себя называет Наум Моисеевич. Поэтому сегодня мы публикуем вторую часть статьи. Заметим, что редакция не вполне разделяет точку зрения автора на отдельных политиков. Но полагаем, что они сами смогут ответить на «свирепые» выпады в их адрес.

К сожалению, мысль о том, что этим отношением надо дорожить и его беречь, что раз мы за демократию, то должны интересоваться «демосом» — тем, как он живет и что думает, — конечно, признавалась всеми, но как-то абстрактно, без отнесения к себе. Знали, что при демократии все решают выборы, а соображение, что при таком невнимании к «демосу» вести борьбу за его голоса бессмысленно, им в голову не приходило. Впрочем, они ее и не вели — зачем вести борьбу за то, что изначально и так принадлежит им?

Бедный русский народ (это относится и к другим народам России)! Никогда, по представлениям своей интеллигенции, он не дотягивал до сознания своих интересов. В пору ее революционности — до понимания прелестей социализма, а теперь — до прелестей демократии и капитализма.

Я не идеализирую и народ. Протащенный через термическую обработку коллективизацией, раскулачиванием и индустриализацией, дезориентированный советским воспитанием, он тоже не вышел из этой переделки невредимым. И поверить в низкие мотивы тех, кто к нему обращается с высокими словами, ему проще и естественней, чем в высокие. Это так. И поэтому тем более те, кто желал ему добра, должны были быть озабочены тем, как бы не оттолкнуть его, не создать у него ложного представления о том, чем дорожила интеллигенция. Это было бы спасительно как для нее, так и для него.

Но — не были озабочены. Ничем. Даже на технику демагогии Жириновского, приносившую ему успех, не обратили внимания. Просто на то, что тут сыграла роль техника. Не им созданная, но талантливо им освоенная и примененная техника. На это никто не обратил внимания — ни тогда, ни потом.

Но для того, чтобы парировать Жириновского, надо было думать и о тех, на кого он рассчитывает, о том, как они живут, думают, воспринимают. Надо было с ними разговаривать. И, кроме того, понимать, что демагогию нельзя опровергнуть в стиле научной дискуссии. Я иногда в шутку объявляю себя лучшим в мире специалистом по отражению демагогии. Но в этой шутке есть доля печальной правды. Она не в том, что остальные специалисты хуже или глупее меня, а в том, что остальных просто нет. Во всяком случае людей, которые специально над этой проблемой задумывались, я не встречал. Никому не хочется спорить с агрессивной глупостью — это неинтересно, неприятно, скучно, наконец, — естественней от этого отделываться интеллектуальным презрением. Да, это естественней, легче. Потому и принято среди «людей нашего круга». Но отнюдь не результативней. Кстати, интеллектуально возвышаться тут не над кем. Над теми, кто эту демагогию «пущает»? Но ведь они знают, что и зачем «пущают», и на наше презрение им наплевать.

Так что ж, казнить презрением тех, на кого эта демагогия действует? Не стоит. Это не только контрпродуктивно, но и несправедливо. Люди, принимающие глупости, отнюдь не обязательно дураки. Далеко не каждый подготовлен к решению общих вопросов, на это просто не хватает времени. А в острый момент то, что с ними происходит, что они видят, действует на них настолько сильно, что они согласны поверить любому объяснению и любому указанию на виноватых, любому обоснованию утешительных обещаний наказать виновных (в которых все дело).

Конечно, это техника обмана — лжи и искажения истины. Но она действует. И, противопоставляя ей правду, надо преодолевать воздействие ухищренной лжи на людей — говорить правду так, чтобы тебя понимали, чтобы верили тебе, а не ей. А это не просто.

Это отнюдь не означает, что следует самим становиться демагогами, опускаться на одну доску с демагогами. Ни в коем случае! Но поскольку взаимопонимание нарушено, на первых порах, впредь до его восстановления, надо искать и находить адекватные средства сокрушения профессиональной лжи и донесения до людей своей спасительной истины.

Но это невозможно сделать без живого интереса к тем, на кого стремишься воздействовать, — к тому, как они живут, что думают и как воспринимают. На мой взгляд, для мыслящего и чувствующего человека этот интерес естественен и без нынешних экстремальных обстоятельств. Но к концу двадцатого века, в силу многих печальных исторических обстоятельств и вряд ли только по своей вине, либеральная интеллигенция, к сожалению, оказалась на это неспособна.

И особенно эта неспособность выявилась на рубеже 1991—1992 годов и позже, в связи с ее безоглядной поддержкой гайдаровских реформ. Конечно, так повела себя не вся такая интеллигенция, даже не вся гуманитарная ее часть (не говоря уже о технической или естественно-научной). Но все-таки принимавших и, главное, настаивавших на правоте Гайдара было так много, что можно без особой погрешности говорить о ней в целом.

С неубывающим высокомерием настаивали на спасительности этих реформ и тогда, когда они уже вызывали почти всеобщую ненависть народа. Но это не смущало. Считалось, что это от отсталости, неграмотности и привычки к рабству. Ведь осталось потерпеть всего ничего, и благословенное царство рынка начнет приносить свои долгожданные плоды.

Короче, интеллигенция народу незаметно от самой себя предлагала опять заниматься знакомым осточертевшим делом — в преддверии будущего благополучия преодолевать временные трудности. Естественно, теплых чувств к либеральной интеллигенции это не вызывало. И когда выше я говорил о том, что она оттолкнула от себя широкие круги народа, я и имел в виду ее громогласное приятие гайдаровских реформ.

Но самое страшное — другое. Своим поведением она как бы апробировала эти реформы, удостоверяла их идентичность тому, к чему стремилась, всех перемен, о необходимости которых твердили всякие умные люди. И оттолкнула она многих и многих не только от себя, но и от всех своих — а на самом деле не только своих, а необходимых всем, и особенно России, для выживания — ценностей.

Сложная вещь — смелость. Покойный Борис Можаев поделился со мной таким воспоминанием. В начале перестройки он присутствовал на каком-то совещании в ЦК КПСС, где были собраны редакторы важнейших газет и журналов. Там им впервые было прямо сказано, что им больше не следует в сомнительных случаях ездить в ЦК за разрешением, что они могут отныне безбоязненно печатать все, что считают нужным и стоящим. На следующий день Борис Андреевич пришел в редакцию журнала «Коммунист» выяснять судьбу своего очень острого по тем временам очерка, который, как он знал, там понравился, но печатать его робели. И теперь тоже. «Может, все же показать в ЦК?» — промолвил редактор. «Зачем? — спросил Можаев. — Ведь сказано было: не надо». «Ладно, — сказал редактор. — Печатаем. Приходите завтра читать гранки». На «завтра» гранок на месте не оказалось. Работавший тогда в «Коммунисте» Егор Тимурович1 вместе с другим работником редакции повезли их все же в ЦК — согласовывать.

Вот такая смелость. Очерк напечатать побоялся, а всю страну вверх дном перевернуть — нет. Может, потому, что такая публикация грозила неприятностями лично публикаторам, а неудача «смелого» эксперимента с целой страной экспериментаторам ничем не грозила. «Буду преподавать в каком-нибудь западном университете», — публично ответил молодой реформатор на вопрос, что он будет делать, если все кончится неудачей. Словно речь шла о лабораторном опыте или курсовой студенческой работе. Словно в этот «опыт» не были втянуты судьбы миллионов людей и страны в целом.

Я не выдаю себя за специалиста в экономике, хотя размышлять и беседовать на эти темы, в том числе с высококвалифицированными в этой области людьми, я привык с юности. Но отнюдь не из скромности не вхожу я сейчас в обсуждение научно-экономического смысла предложенных и проведенных в 1992 году реформ. Просто, как ясно из вышесказанного, я убежден, что проблема выведения России из кризисного состояния не относится к ученой области, — наука никогда не имела дела со столь тотальными кризисами и не накопила никакого опыта по их изучению, обобщению и преодолению.

Приглашенный из Гарварда в качестве консультанта молодой экономист (кажется, Джефри Сакс) потом честно признавался, что, собравшись лечить российскую (то есть советскую. — Н.К.) экономику, они (он и другие специалисты), вскрыв тело «больного» на операционном столе, с удивлением обнаружили, что внутренние его органы устроены совсем не так, как их учили в университетах. Этого было достаточно, чтобы большинство иностранных молодых специалистов отказалось от участия в престижном эксперименте и уехало2 .

Но на Гайдара, получавшего представление об экономике в тех же престижных учреждениях, это несоответствие реальности представлению о ней, видимо, впечатления не произвело. Или даже произвело противоположное ожидаемому — он остался верным представлениям «научным», их применимости к любой реальности. По этой логике в случае несоответствия виновата сама реальность, которая не доросла до уровня научной применимости, и уж, конечно, виноват народ (этой «версии» я уже здесь касался).

Я не поношу либеральную интеллигенцию за это — за то, что, измученная многолетним некомпетентным партийным вмешательством во все области знания и деятельности, она предалась культу профессионализма, верой в то, что, используя науку, специалисты могут решить все вопросы бытия. Это отнюдь не только российская или русская болезнь (я ее называю «профессиональством»), она, пусть по другим причинам, широко распространена и на Западе, в частности в Соединенных Штатах, и вторгается во многие области жизни и культуры. Думаю, что и там это болезнь культуры, что само по себе опасно. Но в России она представляла опасность непосредственную, ибо тормозила, подменяла и парализовала поиски возможности спасения.

1 Отмечаю это не для «компромата» (все тогда где-нибудь работали), а по сюжетной необходимости. К тому же «Коммунист», несмотря на название, был тогда одним из самых смелых журналов.

2 Они могли бы это обнаружить раньше, если бы отнеслись серьезней к тому, что говорили некоторые эмигранты из СССР. Но это противоречило тому, чему их учили, а «следовательно», истине. По отношению к другим странам – хоть передовым, хоть отсталым – учили правильно. Но речь у нас о постсоветской России.