В нынешней программе нет звездных фильмов, отмеченных Каннами — «Оскарами». Похоже, российскому зрителю представлен прокатный срез кино островного государства. Островное самодостаточное кино — бесстрашный бросок в мутный водоворот действительности. Набрав воздуха в легкие, английское кино ныряет глубоко, не чураясь проблем, для решения которых в королевстве нет ни сил, ни времени.
Англичане не документируют обыденность. Склонные к эмпирике, проводят над ней лабораторную работу. Сгущают до свифтовской фантасмагории, поднимают до градуса подлинной трагедии. И что удивительно, в этой мрачноватой сгущенке подробности и метаморфозы современной повседневности впечатляют не меньше, чем изощренные фантазии разнообразных Матриц-Среднеземий.
Любое заметное явление в истории кино, будь то «новая волна» или цифровая революция, на Британских островах воплотится в жизнь в самостийной вариации — чисто английской. Любое социальное подвергнется скрупулезному анализу. За спиной у «Нового британского кино» — мощнейший бэкграунд, ментально стойкая традиция «англошестидесятников» с их поэзией «кухонных раковин».
Поэтому островное кино не интересуют монстры, гоблины, люди Х в черном. Среди его героев — матери-одиночки, эмигранты, алкоголики, онкологические больные, дауны. В общем, тотальное неблагополучие. Продолжая традицию «рассерженных», кино чистит ржавчину, изнутри разъедающую чинное, благоустроенное общество, демонстрирует варианты «подмен».
В «черной» комедии «На посошок» — имитация «мужского» круга в затрапезном пабе. В фильме «Мать» — имитация взаимопонимания поколений внутри одной семьи. В «Анита и я» — имитация благостного сосуществования народов в мультинациональной Европе.
Платочки белые, глаза печальные
Выхожу из зала Киноцентра зареванная, натыкаюсь на коллегу, потягивающую джин-тоник, с явным сожалением рассматривающую меня. «Что тебя так проняло?» — спрашивает снисходительно. «Да вот, — оправдываюсь неловко, — пробила трагикомедия «В Америке». Может, у меня неправильно слезные железы устроены». «Сходи к врачу», — велит она. Возвращаемся в зал. Начинается фильм «После жизни», и платки мелькают в темноте, как опознавательные знаки. Белые флаги сочувствия, со-страдания. Возможно, это есть главная сверхзадача островного кино. Фильм как «терапия», дающая расширение сердцу.
В «После жизни» — чрезмерная концентрация проблем на один квадратный сантиметр экранного пространства. По горло утопая в профессиональных заботах и непростых отношениях с любимой, молодой журналист узнает о смертельной болезни мамы, а значит, на руках останется сестренка, больная синдромом Дауна. Как удается режиссеру блистательный слалом меж сериальным надрывом и назидательным пафосом? Нет, здесь не жмут на слезные железы. Просто вместо обычной киносинтетики на экране расцветает сама жизнь — в противоречиях, красках, способная удивить, растрогать, изумить. Вот герой нарушает запрет и читает предсмертную записку матери: избавляя жизнь сына от груза бесконечной драмы, она решается забрать дочь с собой. Сын мчится домой и… опаздывает. Мать и сестра, выпив какао со снотворным, обнявшись, спят в одной кровати. Фильм готов оборваться на трагической ноте, и тут сестра приоткрывает хитрый глаз. Не очень-то ей хотелось, «чтобы погас свет», не любит она темноты. «Мама за обман не обидится?»
В лучших «черных» фильмах программы света столько, что им может позавидовать любая из американских «яблочных» комедий. Это кино не страшится трагедий. И хоть фильмы программы неравноценны, довольно часто вспоминается, что рождены они на родине Шекспира.
В фильмах англичан нет самоценных эстетических решений. Все максимально просто, не приглажено, приближено. Главный «спецэффект» — сверхкрупный план. Лицо. Юное. Старое. Детское. С настоящей, не покрытой слоем грима кожей. Веснушками, морщинами, изъянами. И живой эмоцией. Совершенно оголенное лицо. Подключенный к оголенному крупному плану экран без «резиновых перчаток» исследует проблемы, драмы через увеличенную оптику максимально приближенного к зрителю героя.
Современное кино Старого Света движется по собственным законам. Законы эти незыблемы, как непременные овсянка, пудинг или чай five o'clock. Но это фасад фильмов. Внутри — история болезни современного общества: наркомания, алкоголизм, неизлечимые заболевания, презрение к старости. Еще один любопытный аспект. Почти в каждом фильме — дети. Особенные. Островные. Со взрослыми глазами. Взрослыми заботами.
У десятилетнего Пола из «Непорочного» скорбная складка у рта — свидетельство особой ответственности. В его жизни есть чрезвычайно важное дело — спасать маму. Он объявляет войну всему воинственному миру, снабжающему ее неистребимым потоком доз. И конкретно — наркодилерам, «заботливо» оберегающим ее от выздоровления. Он бьется из последних сил, рискуя жизнью. Он — единственный взрослый в семье. А может, в обществе? Странное дело: в большинстве британских фильмов именно дети решают «злые», отчего-то никак не решаемые взрослыми проблемы. Становятся донорами в прямом смысле («В Америке») и в переносном. Помогают растерянным, потерявшим ориентиры взрослым не сорваться в яму отчаяния. Пережить психологическую ломку в чужой стране («В Америке», «Анита и я»), совершить безнадежное, невыносимо трудное путешествие (одиссея беженцев «В этом мире»). Судя по островному кино, дети — не будущее, а самое что ни на есть продолженное настоящее.
12 месяцев
Что такое стриптиз по-английски? Ни в коем случае не непристойность, напротив, в высшей степени высокоморальное, облагораживающее действо. Пожилые дамы Йоркшира раздеваются перед фотокамерой, преследуя конкретные цели:
а) помочь фонду исследования лейкемии с помощью продажи шокирующего чванливую публику календаря;
б) разобраться с собственными комплексами и проблемами;
в) разоблачить заскорузлый возрастной шовинизм общества. В самом деле, кому нужны сегодня ответственные, но седовласые служащие? Кому интересна женщина за пятьдесят? Она непривлекательна? Не женщина?
Теперь представьте себе не пляж нудистов, а чопорный мелкокалиберный городок Нэпли. 12 эдаких мисс Марпл — членов тошнотворного женского клуба, где пекут кексы, слушают лекции о брокколи и поют гимн «Иерусалим». Раздеться в Нэпли догола — то же, что прыгнуть солдатиком с Биг-Бена. Сногсшибательная фотосъемка (лучший из номеров фильма, в котором обнаженные «девушки» перед камерой занимаются привычными занятиями: глажкой, разведением цветов, готовкой) превращает буклированных, пронафталиненных «завсегдатальниц» женклуба из тетушек, бабушек, вдов и свекровей во всемирно знаменитых: мисс Январь, мисс Апрель, мисс Сентябрь. Какая дерзость: взорвать социальные табу! Какой вызов общественной половой унификации по бройлерному признаку — 90-60-90!
При этом камера непостижимым образом избегает пошлости, сохраняя целомудренный, «чисто английский» взгляд на женщину. Календарь получается безупречным произведением искусства. А фильм доказывает навязшее в зубах «у возраста нет плохой погоды» простым и блестящим способом. С помощью шикарного созвездия актрис. После выхода календаря Нэпли — другой город. Ощущение, что во всем мире что-то изменилось. Во всяком случае, ханжества стало чуть меньше. Неслучайно знаменитой оказалась фраза одного из мужей о самом ханжеском издании: «Дорогая, ты голая в «Телеграфе»!».
При всей сосредоточенности на социальных проблемах британское кино демонстрирует богатство нюансировки мира в отличие от одноцветных суждений о нем. И волшебная история про «12 месяцев», конечно, имеет под собой реальную основу (настоящие «девушки» собрали больше полумиллиона фунтов стерлингов, их календари обогнали по продаже календари Бритни Спирс в США).
Документальная «Песнь тела» Саймона Паммелла — экспериментальная визуальная симфония в духе знаменитых картин Годфри Реджио. Потрясающие документальные кадры от Дзиги Вертова до современной телехроники Саудовской Аравии монтируются в философское размышление о жизни ни больше ни меньше как человечества. Вот оно рождается, маленькое, недоношенное, нуждающееся в защите, помощи. Делают неуверенные первые шаги: темнокожие, белые, азиаты. Первый поцелуй. Человечество любит и ненавидит, старится и умирает. Во второй части инфантильное, злобное человечество увлеченно занимается самоистреблением. Камера отъезжает, и мир становится похож на материю с броуновским движением клеток. Они смыкаются, отталкиваются… беспрестанно делятся. И ты гонишь от себя сбежавшую с экрана волну ассоциации. Не рак ли это?
