Комната, в которой мы говорим с Алексеем Вайсманом, безлика настолько, что кажется несуществующей. Вся она — общее место современного офиса, набор предметов, не имеющих цвета и внятной формы; предметы улетучиваются из памяти, стоит отвести от них взгляд. Возможно, это и хорошо — сквозь ничего не значащие, тающие в ярком весеннем свете контуры мебели просвечивают те вещи и сущности, о которых мы говорим. Колеблется голубой всемирный океан, из которого рыболовецкие траулеры огромными тралами вычерпывают рыбу, шумит дальневосточная тайга, которую миллионами кубометров переводят на бревна и нелегально везут в Китай, замирает на зеленой траве маленький, темного окраса олень со светлым брюхом и большими, округлыми ушами — кабарга.
В WWF — Всемирном фонде дикой природы — Алексей Вайсман занимается проектом TRAFFIC, задача которого, как он это определяет вполне канцелярским языком, — «мониторинг ситуации, которая существует в торговле дикими видами фауны и флоры». Офисы TRAFFIC находятся по всему миру (главный в Кембридже), и все они заняты одним: отслеживают, какие виды животных и растений вовлечены в нелегальный оборот, и какими маршрутами движутся, и какой ущерб терпят. В мире идет постоянная переработка живого в неживое: соболей — в шубы, крокодилов — в сумочки, оленей — в пантокрин. «Если вид попадает в коммерческий оборот, то он, можно сказать, приговорен», — говорит Вайсман.
Он — коренастый, широкий в плечах, несколько грузный человек в клетчатой рубашке с ярлычком фирмы Wrangler. В разрезе рубашки видна темно-зеленая майка, какие носят в американской морской пехоте. Ему 45. Любопытство к природе владеет им с детства — мальчиком он приносил домой дождевых червей и наблюдал их жизнь, затем учился в школе с биологическим уклоном, потом окончил биофак МГУ. О зверье, с которым он встречался во время своих путешествий (маршруты их протянулись от тверских лесов до лесов Приамурья), он говорит без возбуждения и восторга, которые свойственны дилетантам, а со спокойным, ровным чувством приязни. Двухметрового медведя, который однажды встал в пяти метрах от него из высокой травы, он ласково называет зверюшкой, а маленького оленя кабаргу, не имеющего рогов, но зато имеющего клыки, — тварью. Я перебиваю его: «А в чем разница между зверюшкой и тварью? Тварь вам меньше нравится?» — «Нет! Нет! Тварь — она Божья! Мне они одинаково симпатичны!».
Алексей говорит глобально — в его монологах все многообразие зверей и растений перепутывается и сцепляется в единый комок. В его рассказах страдают маленькие детеныши-обезьянки — весной их тысячами ввозят в Россию для нужд фотографов, которые приманивают ими публику на площадях, а осенью выбрасывают в парк или лес, где их находят сотрудники природоохранных инспекций. Эти обезьянки должны быть ласковыми, и поэтому они всегда дети — «подсосные младенцы», как называет их Алексей. «Надо понимать, что означает этот детеныш. Это убитая мать. Это детская работорговля. Этот конвейер смерти крутится из года в год».
Он говорит об анекдотических новых русских, среди которых одно время было престижно иметь питонов по цене сто долларов за сантиметр. «Это было в тот период, когда ловкие люди зарабатывали деньги, пиная воздух ногами, и тратили тоже бездумно. Покупали себе метр, два, три питона. Ну выпьют там, потом он — раз, ушел в соседнюю комнату и вышел со змеюкой трехметровой, все в отпаде, девки лежат! Вот это круто!» — смеется он радостным смехом нового русского идиота с бритым затылком и золотой цепью на шее. И опять возвращается к себе самому, переходит на свой сдержанный, усеянный научными терминами язык, говорит тихим голосом, исчезающим для диктофона.
Если я сейчас просто запишу и издам все то, что он мне рассказал, это выйдет доклад в сто пятьдесят страниц, который можно озаглавить «Об обреченности жизни на Земле». Это апокалипсис — вырубленные леса, отравленный воздух, погубленные сайгаки, нефть, капающая из трубопроводов. Но самое жуткое в этом тихом рассказе биолога — человек. Человек в рассказах Алексея Вайсмана предстает как хищное и продажное существо, готовое убивать и торговать трупами ради своего удовольствия.
Но этого мало — существо оказывается лживым и лицемерным. В России нелегально вырубаются миллионы кубометров леса, а лесной академик, которому Вайсман дает прозвище Сидор Матрасыч, уверенно врет в телевизоре, что процент незаконных вырубок исчезающе мал. Он рассказывает о том, что уже и лесовозы на Дальнем Востоке называются «воровайки». И он говорит о коррупции, которая, как ржавчина, разъела страну, — коррупции, которая позволяет браконьерам делать что угодно, предъявляя таможне «справку в виде зеленого билета, выпущенного казначейством США».
Итальянцы гордятся Древним Римом, который возник за семьсот пятьдесят лет до Р.Х., евреи гордятся тем, что бродили по пустыням Синая три тысячи лет назад, но эти гордые народы — малолетки по сравнению с кабаргой. Этот небольшой архаичный олень, бегавший по горным кручам Алтая за двадцать миллионов лет до того, как на земле появился человек, никогда, конечно, и знать не знал и слыхом не слыхивал ни о римлянах, ни о иудеях, ни о русских, ни о китайцах. Никому этот небольшой — полметра в высоту и весом в 15 килограммов — оленек не был нужен и не мешал. Есть его мясо невозможно — Алексей Вайсман, который в своих экспедициях все попробовал, утверждает, что оно по вкусу похоже на резиновый лишайник.
Кабарга жила своей особой привольной жизнью, терпя небольшой урон от охотников-промысловиков. У самца кабарги есть мускусная железа, а мускус используется при производстве духов — но парфюмерной промышленности мускуса нужно совсем немного. В советское время его добывали в небольших количествах планово, причем лицензии на отстрел охотникам впихивали чуть ли не насильно: «Не принесешь пять пупков кабарги — не получишь лицензию на соболя!». Но все изменилось, когда открылась граница с Китаем. Дело в том, что мускус — компонент почти половины всех снадобий восточной медицины. И для кабарги это приговор.
Для китайца иметь кусочек мускуса то же самое, что иметь кусочек золота. Стоимость мускуса, вынутого из железы кабарги, может пятикратно превосходить цену золота. Вообще-то когда-то у китайцев была и своя кабарга, но они ее полностью выбили. А тут вдруг перед трудолюбивым, старательным китайцем распахнулась дикая страна, где, как говорит Алексей Вайсман, «кабарожки бегают, как мыши». «Я видел места, — говорит он, — где на восемь километров маршрута шесть подъемов кабарги, она вскакивает из-за коряги и убегает».
Китайцы ринулись покупать. «Соседство Китая для нашей природы — это страшный бич. Это черная дыра, куда засасывается всё: cтруя кабарожья, и медвежья желчь, и женьшень, который в Красной книге»… Охотникам-промысловикам из развалившихся госхозов китайцы платят за кабарожий пупок от 60 до 80 долларов — совсем неплохие деньги для жителя алтайской или дальневосточной глубинки. Добывать кабаргу несложно. Ее даже гонять и стрелять не надо. «Достаточно поставить на тропе петлю из телефонного провода, она сама придет и удавится. Зверюга архаичная, тупая», — объясняет Вайсман, однако его грубость по отношению к глупой кабарге, добровольно сующей голову в петлю, оттенена лаской: так любимую собаку обзывают дурой.
«Наша оценка нелегального вывоза кабарожьего мускуса в Китай — это полтонны, — снова переходит он на язык отчета. — Это двадцать тысяч самцов. При том, что официальная квота добычи — три с половиной тысячи. Официально разрешенный способ охоты на кабаргу — из-под собак стрелять. Самок никто не стреляет, у них же мускусных желез нет. Но в петлях давятся все. Что пришло, то и удавилось. Самцы составляют 25 — 30% популяции. И понятно, что на одного добытого самца приходятся три-четыре самочки или молодняка, которых просто выбрасывают. Поэтому 20 000 добытых самцов означают минимум 60 000 браконьерски убитых животных».
«Выглядит на Алтае это так», — он вздыхает вдруг глубоко и замолкает. Я жду. «Это давит на психику, — объясняет мне он. — Там браконьеры делают так называемые лудья, искусственные заборы, в проходах которых ставятся петли. И эти заборы тянутся на километры по горам и долам. Это не обычный забор или плетень, там бензопилой валится ель, следующая падает рядом, выходит ряд поваленных деревьев. Завалы тянутся с хребта на хребет. Когда сезон кончается, никто не идет снимать петли, и в них погибают и зайцы, и лисы, и кто угодно».
— И вы видели это? — спрашиваю я.
— Да, да, — подтверждает он с интонацией безнадежности. — Мы когда учет по кабарге вели, мы пять тысяч петель сняли. Браконьерских.
Я не спрашиваю его, каково это — идти по густым первозданным лесам, по упругой нехоженой траве, под прекрасным небом Алтая и вынимать из петель трупики невинных зайцев, погибших смертью, которой не предусмотрел для них Бог, но выдумал человек.
